Иногда – времена меняются стремительнее, чем безмолвные гряды успевают сменить сезонный костюм на нечто более подходящее настроению хозяина этой мёртвой местности – дышать становится тяжелее. Невозможно. Пожалуй, бессмысленно. Словно трахею кто-то перевязал шёлковой лентой, бывшей когда-то свинцовыми костями безжалостного демона, ставшими мягче, чтобы обернуться лаской преданного питомца вокруг пальца молчаливого обсидианового изваяния. Зажечь посреди бездны крохотный желтоватый огонёк свечи. Рухнуть рядом со своим богом на колени, сжать в руках край кровавого ханьфу и молить о прощении за собственную неприкрытую – не спрятать, не смыть, не отодрать – грязь.
В уши вбивают деревянные гвозди намерением добиться боли, отдалить от себя, спасти самым жутким из возможных способов. Это чудится насмешкой над всем, что между ними было – долгие шаги к доверию, тихие слова благодарности за само существование где-то рядом, на одной обитаемой звезде, тягучие взгляды тоски.
Тарталья злится – раболепие не должно соседствовать с собственничеством – это неизменно кончается плохо: взбалмошный рыбак запер жену в покосившемся домике вдали от родной обители в надежде сохранить жизнь любимой. Потерять её, когда родился Аякс, убив свою мать одним только появлением на свет.
Пыльца пепельного ядовитого цветка пачкает пальцы угольными мазками на холсте идеальной цветастой картины, словно глуша фейерверк счастья в руках новобрачной веткой с шипами.
Дракон устанавливает магический барьер у входа в свою пещерную обитель для сохранности главного сокровища. Хули-цзин обвивает пояс спящего пушистым хвостом, пряча под лаской полосы царапин от когтей. Журавль лишает округу зрения и бросает вырванные глаза на дно гнезда, под ноги тому единственному, что помогает взмывать к облакам без помощи ветра.
Тарталья толкает Чжун Ли к стене и стискивает пальцами его запястье. Они оба знают – никто из них не сможет ранить другого по-настоящему. Но почему-то это никак не исцеляет захлебывающееся сердце.
— Сяншэн, – хрипло выдыхает он в ухо мужчине, почти что заталкивая в нутро грязно-багровый дым энергии инь, демонической отрады, вспыхивающей ожогами на костях от столкновения с божественным светом.
Тарталья не называет его так – лишь сейчас намеренно болезненно напоминает о большой разнице в возрасте, не способной раствориться в чернилах их взаимоотношений.
Он чувствует, Чжун Ли недовольно сжимает бледные, оттого не менее манящие, губы в тонкую линию и отворачивается. Ведёт себя так, будто мирится с капризами несмышлëнного ребёнка.
Будто Тарталье можно говорить то, что обронил минутой раньше.
— Не думал, что Архонт однажды потеряет голос, – продолжает скрежетом неизлечимо больного заражать он всё на тысячи ли вокруг. Обрекает мир на дрожь в последних судорогах.
— Одиннадцатый предвестник Фатуи.
Звучит предупреждением. Можно было бы даже испугаться, если бы Покоритель вихря не лежал на земле, вжатый в снег рукоятью водяного клинка. Невозможно бояться того, что даже побеждать слишком скучно.
Бороться с Оплотом спокойствия Ли Юэ бесполезно – он щадит смертного покровительством мудрого взрослого.
Тарталья царапает острую линию челюсти Чжун Ли звериными когтями – продолжает издеваться над собственной разрывающей нутро обидой, нежа мужчину в приторной ласке своей отчаянной попытки напугать. Искалечить так, чтобы эти губы вкуса замороженного горького чая больше не смели говорить жестокие слова.
— Что? – насмешливо звучит в ответ. — Снова скажешь, что тебе всё равно?
Молчание говорит лучше любых брошенных в обожжённые ладони слов: убеждений в обратном или подтверждения новоявленного бессердечия.
Тарталья не хочет слышать его задушенный мирскими заботами голос, надрывом звучащий сломанной флейтой у края пропасти – он вжимает Чжун Ли в стену павильона наигранной грубостью поцелуя и топит каменные статуи былого в горячем гейзере своей демонической крови.
Возможно, потому что только так можно втиснуться в брешь неприступной крепости и смахнуть изморозь с клетки рёбер в попытке отыскать хотя бы искусственно живое.
То, что Тарталья сможет обвинить в отсутствии взаимности.