Он думает: забавно, правда. Забавно, забавно, забавно.
Взять вот простой вопрос: нравится ему дождь? Просто, совсем-совсем просто: элементарно, банально, раз плюнуть, заурядно, нипочём — и всё же! Вот он идёт — и волосы липнут на щёки, лужи чпокают смачно под ногами — хлюп-хлюп, смешной такой звук, — одежда свисает тяжело, тяня вниз, и казалось бы — чем не лучшее время, чтобы иметь об этом чёткое мнение?
И дело даже не в том, что у него нет мнения совсем — о нет, они есть. Он думает, дождь ухудшает видимость, мешая сражаться; он считает, дождь помогает скрытности; ей нравится дождь, он напоминает ей о тихих вечерах дома с родителями; он ненавидит дождь, такой же был на похоронах его отца; они предпочли бы снег; она бы хотела попрыгать по лужам; он недавно купил себе на ярмарке ботинки как раз для такой погоды — красные из драконьей кожи.
(Кровь на них была почти незаметна, но это помнит уже не он.)
Мысли сливаются, превращаясь в однородную клейкую массу, шепчущую сотнями голосов, каждый из которых звучит по-разному, но в общем хоре становится лишь его неразличимой частью. Так обычно не происходит с другими мыслями — более чёткими, более обширными, знаковыми, наполненными личностью; те мысли можно разобрать по принадлежности довольно просто, но вот такие — маленькие и неважные, всего лишь мнения про незначительное, глупые предпочтения — слипаются со временем в ком, теряя границы принадлежности.
Его беспокоит это иногда: человеческая память слаба, и пусть его сильнее тысячекратно, это показывает, что и у неё есть предел — а значит, однажды может быть и предел того, сколько он будет помнить.
И ещё одна вещь: несущественная мелочь, пускай, осколок жизни, которую он отверг добровольно, но — есть ли в этом слипшемся коме его голос, Лея?
Он не знает. Не знает! Пропало-потеряно, исчезло, выскользнуло сквозь пальцы, став песчинкой в песке, секундой его жизни в годах чужих.
Ха! Забавно даже: так происходит обычно, когда стареешь, он помнит: на шестом десятке он забыл своё детство почти совсем: лишь смутные отпечатки солнечного света и скрипа деревянных качелей всплывают в голове порой, а после — только могилы родителей.
От этой мысли Лей замирает — в самом деле замирает, остановившись посреди глубокой лужи и покачиваясь, перенося с пятки на носки; грязная вода струится между его пальцев, но ему совсем все равно: его посещает идея, и ему становится интересно — и о, какое сжирающее, всепоглощающее, жадное это чувство!
Лей хихикает: смешная шутка!
Он кусает себя за пальцы — до крови, несомненно, но он даже не удосуживается посмотреть и проверить; это плохая идея, как и всегда, но — но-но-но.
Ему интересно, и это решает всё.
Он срывается с места, громко хлюпая пятками по грязной дороге; видимость в дождь и впрямь дрянь, не поспоришь, и отыскать взглядом вдали бледную фигуру удаётся не сразу: он, конечно же, не заметил, что Лей отстал, — грубо, но, с другой стороны, чего ещё он ожидал?
— Эй, — он равняется с ним; в нём рождается разгорячённый порыв потянуть за край белого рукава, но не то чтобы он смог: прямо перед ним, образуя шарообразный барьер, капли дождя на скорости врезаются в землю, оставляя в ней выбоины. Кто-то вполне бы мог отследить их по этому следу, пробитому на протяжении всего пути, но Лей знает заранее, что обращать на это внимание бессмысленно: если некоторым нравится напрашиваться на последствия собственной глупости, то кто он такой, чтобы мешать? В конце концов, зрелище-то, зрелище! Зрелище будет отменное. — Эй-й-й, эй!
На лице Регулуса стоит выражение, похожее на застоявшуюся и начавшую подванивать воду: оно неподвижное, пустое и совершенно бессмысленное. От звуков голоса Лея вода всколыхивается, обдавая его вонью: его лицо искажается, скривившись, губы поджимаются, брови приподнимаются в недоумении, а зрачки поворачиваются в глазницах в его сторону.
Лей, если честно, думает, что его глаза похожи на глаза дохлой рыбины — ну, скажем вот, воблы. Хотя воблы и не умеют смотреть так свирепо, словно они сейчас треснут от ярости. А жаль, было бы забавно.
У Лея невольно приподнимаются уголки губ от представленной картины, и этого-то, конечно, позволять не стоило: реакция Регулуса легко предсказуема.
Он останавливается на месте, разворачиваясь. Капли дождя хлёстко секут траву, проходясь совсем рядом с пальцами ног Лея.
— Что? — от возмущения воздух в его горле застревает и слово выходит сипящим, что, вообще-то забавно — ему ведь, по-хорошему, не нужно дышать вообще, да-да, о, да: Лей сказал ему однажды, что находит завораживающим его привычку вздыхать возмущённо, когда нужды в воздухе нет вовсе, и это закончилось просто уморительно — кто бы знал, что этот тупица проломит стену в собственном поместье с воплями про своё неотъемлемое право на воздух? Лей знал, Лей зна-а-ал, ну да ладно. — Ты серьёзно считаешь допустимым просто подойти к человеку, оторвать его от выполнения чрезвычайно важного задания — и просто ради того, чтобы посмеяться ему в лицо? Это твой уровень юмора? Наглая, беспочвенная, отвратительная издёвка над другим человеком, просто идущим по своим делам и никого не трогающим? Ты думаешь, у тебя есть на это право? Ты...
(Вообще-то, они оба на задании, и вообще-то, Регулус метнул в него кусок стены не далее как на прошлой неделе плюс сорок два года.)
— Не-е-е, — Лей говорит тоном, который означает «совершенно точно да», и Регулус знает это тоже, что поразительно: его ноздри раздуваются, и он уже открывает рот снова, но Лей его обрывает: — Мы хотели спросить, тебе нравится дождь?
Это сбивает Регулуса с мысли, что порождает на его лице знакомую череду выражений: приоткрытый рот, в глазах пустота, брови подняты, затем нахмурены, рот скривлён в негодовании, слова брызжут:
— И теперь ты имеешь наглость продолжать? Это что, шутка? Это попросту нелепо, с чего ты взял, что имеешь право просто вот так взять и спросить — это личное мнение, в конце концов....
— Но это важно, — вставляет Лей в льющийся поток слов.
— И теперь ты будешь меня перебивать...
— Мы просто подумали, — продолжает Лей беспечно, — ты ведь старый.
И, о.
В смысле, о-о-о.
Регулус выглядит так, как будто врезался в каменную стену: его лицо перекошено, а в глазах промелькивает животный ужас.
О, это весело. Почему Лей не спросил этого раньше?
Лей-то на самом деле старше — намного старше: у него в голове роятся тысячи превосходно отобранных лет жизни, проведённых со смыслом и толком, наполненных опытом, воспоминаниями и великолепным вкусом, в то время как Регулус провёл несчастные сколько, пару сотен лет? пестуя собственное эго; но Регулус не знает этого, потому что он-то вообще не представляет, как работает полномочие Лея, потому что его не волнует ничего, кроме самого себя, и поэтому — и поэтому-то, о-о, это весело.
Лей знает вкус таких людей: озабоченных течением времени и краткосрочностью своей молодости, подолгу разглядывающих у зеркала свою линию роста волос и покупающих фальшивые зелья молодости и сомнительных типов в переулке. Ему всё это кажется уморительно глупым: кто променивает годы бесценного опыта на то, чтобы как можно дольше удержаться в юности и глупости? В юности нет ничего хорошего; Лей не представляет, с чего бы он за неё держался.
— Ты... — Регулус мотает головой неверяще: похож на домашнюю скотину, отгоняющую от себя слепней. — Что ты сказал сейчас? Я, кажется, не расслышал.
— Ты старый, — радостно повторяет Лей, и это, вообще-то, идёт против его цели, но сейчас его жмёт интерес — что, если он продолжит? — Совсем развалина. Тебе же сто вроде как, да? Или двести? Двести пять, т-цу? Ты же старше Петельгейзе, да? А он, у-у-у. Ты не знаешь? Не знаешь, наверное, но он немно-ого воняет. Как гниль.
Регулус делает резкий шажок вперёд; его лицо забавное. Лей натренированно копирует его движения, шагая назад и уворачиваясь от хлестнувших совсем рядом капель. Его рот наполняется слюной, и он чувствует немедленную жалость о том, что он не может съесть Регулуса, потому что книга и всё такое.
Он пробовал много-много людей, гнавшихся за вечной молодостью, силой и возможностью быть теми, над кем не посмеют смеяться, и готовых пойти ради этого на глупейшие вещи. Они все провалились, конечно, провалились, потому что на их пути повстречался Лей; но Регулус — нет — почти по всем пунктам и пока что, — и это интересно.
Вкус того, кто достиг всего, заплатив самую большую цену, но считая, что заплатил лишь кривую медную монетку — как забавно!
— Ты назвал меня, — повторяет медленно Регулус, — старым.
Это — секунда до взрыва, и потому Лей вставляет торопливо:
— Да, и поэтому, понимаешь, мы подумали, — он тычет рукой в сторону отлетающих капель. Ни одна из не касается Регулуса: все они отскакивают от него, подлетев почти-почти к волосам, одежде или коже, — ты же всё время так ходишь. Ты помнишь, тебе нравится дождь? Потому что, т-цу, ты та-а-ак давно под ним не был, ну знаешь.
Регулус снова замирает. Лей смотрит восторженно: если бы кровь в его теле двигалась, она бы уже кипела и выливалась наружу.
— Ты думаешь, я какой-то... — он спотыкается на слове, что с ним случается удивительно редко: о-о, Лей действительно зацепил его сейчас, — старый маразматик, у которого всё вываливается из головы? Ты так думаешь? Ты думаешь, ты можешь просто подходить к людям и вываливать на них свои больные, извращённые представления о них? Ты думаешь, у тебя есть на это право? Ты думаешь, ты можешь предполагать о других людях какое-то нелепое, идиотское... — он осекается, тряся головой. В его глазах промелькивает что-то — мысль, паническая, дикая, — и затем взрыв наступает. — Я прекрасно всё помню, ты, мелкий кусок дерьма!
Лей плашмя падает на землю, и над его головой пролетают дождевые капли с шумом выплеснутой из ведра воды — повсюду, кругом, наверняка по всему полю, и Лей не может удержаться от смеха, пусть даже грязь попадает ему в рот и застревает в зубах, но о, о, о, о, о, о, о!
— Что смешного? — голос Регулуса сверху звучит сдавленно.
Лей приподнимается на локтях и бросает на Регулуса взгляд. На его лице написано настороженное отвращение: брови нахмурены, нос наморщен, рот приоткрыт. Лею жаль бывает, что он не застал Регулуса при жизни-жизни: он готов поспорить, он из тех с кучей нелепых нервных ужимок, у которых вечно дёргается что-то, чуть не так на них посмотри.
Лей улыбается широко. Грязь с зубов царапает десна.
— Что? Что?! — в тоне Регулуса слышна зарождающаяся истерика.
— Ты не помнишь, — шепчет Лей восторженно. — Ты забыл.
Регулус таращится на него, замерев на месте.
Лей перекатывается, резво вскакивая на ноги. Он-то не дурак, нет-нет.
Ему вслед летят ломти земли, и он смеётся на бегу, захлёбываясь воздухом.