Знакомая мелодия будильника ознаменовала начало нового, очередного дня — впрочем, для Сэм он начался ровно шесть часов назад, едва часы показали двенадцать. Потому что она… не спала. Почти.
Последние несколько лет.
Это было больно и глупо, жить после произошедшего, пытаться осознать и найти способ двигаться дальше. Сэм была не из тех, кто отрицал очевидное, но ей очень, до безумия хотелось забыть. Отпустить. Вернуться — к себе прежней или хотя бы к рутине, которая помогла пережить потерю Ханны и Бет.
Выходило, что из желаемого она могла получить лишь иронично вырванное из контекста безумие. Что ж, теперь она, по крайней мере, могла бы лучше понять Джоша, правда?
Нет… Наверное, нет.
Она была с ним. Рядом — когда он позволял и в те редкие моменты, когда это позволяла себе она.
Они ведь были нужны друг другу, черт, Ханна была ее лучшей подругой, и ей тоже было нелегко — знать, что не уберегла, что не вмешалась вовремя, что отпустила сестер одних, думая, что так будет правильно, что она присоединится к ним, когда они вернутся.
Смогли бы они выбраться, останься втроем? Удалось ли бы ей спасти хотя бы Ханну, если Бет умерла при падении?
Ответов не было. Только… горечь. Страх. Пустота.
Она научилась жить снова — тогда. Когда Джош мог написать ей в любое время суток, и она приезжала к нему после тренировок, чтобы поесть пасты, посмотреть очередной ужастик и… поговорить о них. Когда ей становилось настолько плохо, что она не могла больше быть сильной Сэм, и звонила ему — просто чтобы услышать знакомый голос или, как было дважды, сесть в вызванное такси и приехать на ночевку, чтобы увидеть и почувствовать тепло. Понять, что она не одна.
Черт возьми, они же были близки. У них же была… связь. Почему она не заметила? Почему он… не сказал?
Она могла бы понять его. Поддержать — нет, и, возможно, потому он промолчал, поняла она после. Но… отбросив в сторону то, как жестоко он обошелся с Крисом, подвергать розыгрышу и ее?
Ведь тот — спал, как и Джош, а она… пыталась остановить. И была рядом. Так почему, черт возьми, почему?
Его голос снился ей, в кошмарах. Его силуэт — грузный, оттеняемый устрашающей маской, преследовал ее во тьме.
В лучшие, редкие дни — она могла забыться сном, возвращаясь во времена когда Ханна и Бет были живы, а она коротала каникулы с Вашингтонами. Пару раз за эти годы — ей казалось, сквозь сошедшую на нее дрему — она могла чувствовать его тепло.
Она знала, что он выжил.
Настаивала, чтобы упертые копы спустились в шахты и увидели все своими глазами — без конкретики, лишь морщась, пытаясь за стиснутыми зубами и улыбчивую гримасу скрыть собственное неверие. Других они все равно не слушали.
По настоянию ли Вашингтонов, поднятому резонансу или из-за выуженного на допросах, они усилили поиски — исследовали шахту достаточно, чтобы найти его. И хоть Блэквудская гора продолжала оставаться неизведанным мифом, черт…
Сэм знала, что там. Было и, возможно, есть до сих пор.
Как бы ей хотелось знать, что все кончено.
Как бы ей хотелось, чтобы этого не происходило вовсе.
Когда его нашли, у нее внутри словно трос обрубили — такое чувство облегчения и свободы она испытала. Звонка его родителей, газетной вырезки и ее собственного звонка на его номер было достаточно, чтобы больше не пытаться с ним связаться: хриплое «Сэм?..» столь болезненно отдавалось в висках, словно было произнесено только вчера.
Так разбито она не чувствовала себя и когда потеряли сестер. Это было глубже, сильнее, вторым и третьим слоем травмы — и, провисев на линии десять минут, давясь всхлипами и слушая, как он повторяет ее имя, она обрубила их связь навсегда.
Или думала, что обрубила.
Потому что сколько бы времени ни прошло, он жил в ней. Заложенное им доверие, нанесенная им травма — они определяли ее наравне с тем, как и сопутствующее открытие о том, какая еще трагедия параллельно разворачивалась на той горе.
И вот, очередная ночь почти подошла к концу, а она устало тянется к телефону, вновь видя кровь на запястье — глотая очередные таблетки… заранее зная, они не помогут.
Нельзя чувствовать себя в безопасности, зная, что в мире существует такое.
Нельзя спокойно лежать в собственной кровати или нежиться ванной, зная, что безопасность — это иллюзия.
Что призраки, свои и чужие — реальны.
«Сэм», — зовет тихий голос у ее уха, и она сглатывает.
Джошуа Вашингтон стал ее персональным адом.
***
Очередная страница сценария легла поверх увесистой стопки на столе — разгорающееся зарево за окном знаменовало начало нового дня.
Ему было спокойно — почти — новое, куда более продуманное лечение работало, а родители были рядом, не позволяя чувствовать себя в изоляции.
И Крис. Как ни странно, в его жизни… все еще был Крис.
И это, помимо его извращенного мозга, было единственное, что связывало его с прошлым. Почти.
Он писал, писал, писал — продолжая стремиться к давней мечте, потому что — что еще ему оставалось? Опустошенный, сломленный, он провел в шахте и темнейших закоулках своего сознания достаточно времени, чтобы понять, что месть, ярость — в том числе обращенная к самому себе — не выход.
Пускай для восстановления отношений с бывшими друзьями (друзьями ли?) было слишком поздно, себя он еще мог спасти. Или, по крайней мере, попытаться. То, что от него осталось. То, что, он знал, Ханна и Бет хотели бы, чтобы он сохранил.
От копов он знал, что больше всех на спуске в шахты настаивала Сэм. Видел — отец после долгих уговоров позаботился — запись ее допроса.
«Особая связь» — говорила она. «Были близки». И чтоб его, это было правдой, но больная, извращенная часть сознания считала ее столь же виноватой в смерти Ханны и Бет, сколько был виноват он. Они… были повязаны. Но он любил ее. Правда любил.
Он не был уверен, как — было ли это братским чувством или же… чем-то менее платоническим. Возвращаясь назад — скорее последним, хоть они оба балансировали на середине, сторонясь отношений внутри группы.
Могло ли из этого что-то выйти? Он избегал ответа, но знал, что да. Стойкой, правильной Сэм было не все равно — и среди всей их компании она всегда была скорее ближе к их семье, что делало ее, как когда-то по-доброму обмолвилась его мать «одной из Вашингтонов».
Никто не в силах исправить прошлое — напомнил себе он. Сменивший Хилла психиатр справился с тем, чтобы донести это до него, куда лучше. Как и с диагностикой болезни.
Он отложил ручку в сторону и посмотрел на собственные ладони — такие же, как всегда. Сколько власти было в них? Сколько есть сейчас?
Он разыграл их. Жестоко, о да, но… справедливо. Он был виноват, но его чувства — имели место быть, и пускай психиатр не мог сказать ему собственное мнение и поддержать его, Сэм — милая, понимающая Сэм… когда-то сказала, что он имеет право злиться. Имеет право думать о том, чтобы сделать им больно — потому что они сделали больно ему.
Она ведь, наверное, даже не помнит…
Джош сжимает ладонь. Это не было руководством к действию, она всего лишь позволила себе чувства — как и он. Но в то время как она — сильная, понимающая, правильная и всегда знающая правду, он — больной ублюдок.
Или, по крайней мере, был таким. А сейчас просто принимает таблетки и сублимирует свои извращенные фантазии в сценарии.
И потому — Сэм была права, когда узнав, что он жив, приняла решение больше не знать его.
Но он думал о ней. Постоянно. Больной, стремящийся к стабильности, к теплу разум искал утешения — так почему не в ее образе?
Черт, его сердце разрывалось от отчаяния, слыша ее всхлипы на другой стороне линии. Он видел ее такой лишь после смерти сестер, но в тот раз — он знал — она оплакивала уже его. Их.
«Сэмми», — тихо звал он, не понимая, что именно хочет сказать, но желая дать понять, что ему жаль, что ему больно, что он рядом — только пусть даст шанс приблизиться.
«Сэм… Сэмми…»
Спустя какое-то время она положила трубку.
Он никогда не был смельчаком, чтобы настаивать. Пара не отвеченных писем, написанных как часть терапии — вот и все, что он сделал в надежде объясниться и вернуть ее в свою жизнь.
И те, хоть и возвращены не были, могли и вовсе до нее не дойти — какие родители захотели бы, чтобы их дочь сохраняла связь с больным ублюдком? Пускай и прежде вхожим в их дом.
Он был идиотом. Озлобленным, разбитым, больным — но разве можно все оправдать болезнью?
Нет… Нет, нет, нет.
Он пытался разобраться, пытался найти логику, объяснение — что-то, что поможет выстроить цепочку рассуждений. Пытался думать как Сэм.
Но все, к чему он пришел — что виноват сам. Что да, то что на горе… что черт возьми, существует… проклятье (он до сих пор не знал, что об этом думать, но коллективные записи допросов и найденные на горе останки свидетельствовали о том, что это не плод его воображения) — и это несомненно наложило свой отпечаток и сделало восприятие событий… куда более ебанутым.
В то же время, он понимал сейчас, его месть была достаточно жестока и нашла в первую очередь совсем не тех людей. Близких. Тех, кто этого не заслуживал.
Криса, который вырубился в тот день вместе с ним, и Сэм, которая попыталась Ханну предупредить.
Почему они? Он не знал ответа. Для остальных у него было заготовлено куда меньше — так, антураж и мелкие ловушки. Из всех троих лишь Эшли заслуживала наказания, и та оказалась удобно привязана к Крису, который должен был признаться ей в чувствах.
Под страхом смерти, да. Но лучше ли он сам?
Джош долго думал, зачем он показал Сэм запись своей «смерти». Прогнать ее голой по дому — тянет на розыгрыш, который можно оправдать, но это?
Пытался ли он проверить ее? Пытался ли сделать то, что делал с Крисом?
Ее страх… ее отчаянье — черт, он ни за что не признается в этом врачу, но ему нравилось. Он чувствовал, в тот блядский момент чувствовал, что значил для нее что-то, что она не врала, не находилась с ним рядом лишь из жалости и чувства долга.
И все же, представляя, что она могла чувствовать в тот момент, он также чувствовал себя полнейшим мудаком.
Потому что наслаждался. Потому что играл с ней, упиваясь чувствами в тот самый момент, когда убивал шанс на них.
Левая рука сжимает край листа, и он выныривает из мыслей.
Все, что он делал, все его решения открыли двери к этому будущему. Насыщенному. Блеклому.
Все, что ему оставалось — продолжать лечение, видеть ее отголоски в главных женских персонажах своих фильмов и пытаться не жить воспоминаниями вопреки надежде на случай.
На то, что они столкнутся на улице, или у пустых, установленных несколько лет назад могил сестер, и… он не увидит в ее глазах желания сбежать.
Или просто наберется смелости сделать первый шаг, пусть это было и неправильно по многим параметрам. Он хотел бы этого, и в какой-то момент перестал пытаться отрицать.
В конце концов, если Сэм не захочет его видеть — она просто… отвернется, уйдет, исчезнет из его жизни вновь, оставив после себя свежий след уже не подростковых воспоминаний. Ему, живущему в собственной голове, и этого будет достаточно.
Он устал жить в замкнутом круге своих фантазий, понимая, что затишье не продлится вечно: и пускай здоровая, адекватная логика говорила ему, что Сэм свой выбор уже сделала, он хотел так же сделать свой. Может быть, впервые за долгое время.
Сэм — как когда-то в дерзких мечтах он смел надеяться, Вашингтон — могла стать его искуплением.