сколько нужно сил, чтобы жизнь не прошла мимо пыльной складчатой портьерой, перекрывая будущее? сколько нужно сил, чтобы сжечь всё, что единственным маяком заставляет ходить кругами, годами переливая из пустого в порожнее не только слова, но и смыслы этих слов?

столько, сколько у санеми нет, не было, а если будет, то слишком поздно. житейская мудрость, приходящая с годами, кроется в том, что человек против толпы - ничто. любой человек, а в особенности сумасшедший с видением ангела, нищей семьёй и избитыми в тесто мозгами. до санеми очень медленно, каплями сквозь щели треснутого дна стакана доходило то, что он не изменит в сущности ничего: режим, религию, чью-то отдельно взятую глупость, чьё-то материальное положение.

сколько нужно сил, чтобы решиться на шаг, который точно так же глобально не изменит ничего? немного, у санеми их хватало на три раза, только вот все три - неуспешные. санеми не бог, он троицу не любит, а вот четыре - это уже другое, четыре - число красивое, ровное, это число стен любого замкнутого пространства, мнимого гаранта безопасности.

и ему почти весело, он смотрит в лицо ангела, как в светлое будущее. говорить ничего не надо, обанай ведь мудрый, он ведь всё считывает и без этого. санеми доползает до дороги под вой ветра, и решает, что напоследок нужно докурить все оставшиеся сигареты, потому что там их не будет. может быть, для него там не будет вообще ничего. а ничего - не всегда плохо, ничего уж точно лучше, краше, чище, новее того, что у него есть сейчас. он уже не считает сигареты, курит одну за одной, как можно быстрее, длинными затяжками, чтобы тлеющий кончик не успели прибить крупные капли дождя.

лужи на дороге с расходящимися от дождевых капель кругами вдруг кажутся красивыми. не такими, правда, как образ ангела. нимб над его головой трещит и осыпается осколками, кажется, очень тяжёлыми. крылья уже не волочатся по полу, их кусок за куском выдувает ветром. подол рясы окропляется плесневыми пятнами.

санеми любуется им, его любящими, глубиной в водоворот, глазами, в это время его собственные посажены в синюшные овраги глазниц, и это единственная краска на его лице. и даже так он смотрит умиротверённо, лицо кажется детским, таким, каким не было ни десять, ни пятнадцать лет назад, никогда раньше. обанай нежно берёт его за запястья. вены тонкие-тонкие, пальцы прозрачные.

-санеми, - он не умеет плакать, поэтому в горле стоит уж не ком точно, но говорить вдруг становится невыносимо, - не убивай. даже себя. тем более себя.

санеми улыбается. не нервно, не саркастически, не зло, не устало, а так, словно улыбается первый раз жизни, будто это естественная реакция на счастье, генетически заложенная.

-ты умнее меня, чище, лучше. лучше всех, вернее. но ты не сильнее меня. ты - мой бог, что три раза спасал. хватит, пришёл мой черёд одержать победу. хотя бы раз в жизни.

-ты ведь знаешь, что нужен.

-ты ведь знаешь, что врёшь. дома о том, что меня нет, узнают только когда я не отвечу переводом на очередной запрос. гию заподозрит что-то неладное, когда хозяйка придёт проверять хату. раньше всех о моей смерти узнает начальник смены, но и ему до этого мало дела.

и обанай понимает, что санеми прав. он ничего не может возразить, но отчаянно сжимает его руки в своих, уже не понимая, кто из них двоих более реален, кто из них двоих более живой сейчас. санеми - сам себе отец, сын, святой дух, христос и антихрист в одном лице. он немного виновато смотрит на обаная и достаёт из рюкзака непочатый конвертик лезвия "спутник". так и вышло, что за всю жизнь санеми, помимо ангела, обзавёлся только одним верным спутником - тонким куском стали.

-не мешай мне, пожалуйста, хорошо?

не хорошо. санеми режет вдоль, но обанай настойчиво передвигает вены сквозь бледную кожу из стороны в сторону, не оставляя возможности попасть по ним.

-дорогой мой, хороший, родной, ты не выиграешь на этот раз.

санеми меняет тактику и режет уже поперёк. как бы крепко обанай не пережимал запястья выше пореза, счёт был уже не в его пользу.

-а это уныло - так долго и безболезненно умирать, - санеми уже не чувствует кожи, боли от разодранных вен, он чувствует только как кровь стекат с пальцев. кажется, непозволительно медленно, - некрасиво как-то получается.

обанай больше не вмешивается. он вдруг понимает, что так, скорее всего, будет лучше. он плюёт на должностные обязанности и идёт на поводу желаний своего подопечного.

-холодно что-то, - санеми уже плохо слушающейся рукой достаёт из кармана зажигалку и опаливает волосы с разных сторон. они вспыхивают и моментально обугливаются, продолжая источать запах палёной свиной шкуры.

-напиши хоть тем, кого знал. что-то вроде прощальной записки, - ангел смотрит уже даже без сожаления, ему самому становится легче, в унисон с санеми.

-как-то это дёшево. а у меня и на дёшево денег нет. понимаешь, я не хочу пиздеть. мне же, честно говоря, на них плевать, а врать ради красивой смерти я не буду, - голова кружится, говорить становится тяжелее, - если жизнь грязная и уродливая, то и смерть такая же должна быть.

обанай слышит, как эта самая жизнь со свистом через лёгкие покидает тело санеми. а вместе с крыльями от него самого отваливается ответственность, которая прежде тяжёлым сырым мешком тащилась следом.

они не говорят, что любят друг друга, потому что уже говорили это ранее, повторяться незачем. они не говорят вообще ни о чем, просто смотрят глазами в глаза. потому что вряд ли смогу так сделать после. сидят они не так уж и долго. кровь хлещет ещё минут пятнадцать. за это время санеми успевает пролезть под ворот своей футболки и сдёрнуть с верёвочки гнутый жестяной крестик. он улыбается и подмигивает ангелу. ангел забирает крестик из его скользких пальцев и засовывает его в трещину в почве. санеми перестаёт моргать.

в далеке прон

ёсся тягач, ухая прицепом. и никого не стало.