— Слушай внимательно. Чтобы колдуну человеком стать, нужно его обернуть шкурами всех чертей, которые помогали пир устраивать, а потом в горящую печку засунуть.

Кэйа замер от удивления. Слабо ему верилось в то, что мальчишка не врал, но потом он все же подумал, вспомнил, что, по его словам, и в лягушку люди от плевка превратиться могут. 

— Как это — в шкуры, и в горящую печку?

— А вот так. Шкуры снять, пока черти пьяные валяются и пляшут, птицу обернуть — и хорошо же, что Кручка его птицей, а не медведем обратила! — и в печку кинуть. Огненная вода, которая в нем осталась, так закипит и выйдет, и он из печки человеком обратно родится.

— Это из-за шкур вы все в шубах и жилетках ходите? — недоверчиво спросил он. Мика кивнул. — А почему бы просто, ну, не снять ее, как с человека одежду?

Вздохнул чертенок, положил к себе на колени свой чугунок, порылся в нем и достал маленький коробок, черную деревянную шкатулку. Внутри шкатулки была вязкая мазь; ее Мика, поманив Кэйю пальцем, приказал на веки себе намазать и проморгаться, и Кэйа от любопытства взял и все повторил. Моргнул раз, моргнул второй, а как на третий раз глаза открыл, так и обомлел: исчез перед ним белобрысый мальчишка, вместо него взаправдашний чертенок сидел и копытцами по чугунку нервно постукивал. И все при нем было, о чем они раньше говорили, и хвост, и рожки маленькие, и нос пятачком, а шкурка белая была, в пятнышки, как у теленка. Лишь глаза голубые остались от того мальчишки, к которому он привык.

— Не получится, господин. Теперь видишь, что жилетка моя — это и есть шкура? 

Кэйа кивнул и как представил, что с чертей шкуру снимает, а они орут, лягаются и плюются кипятком, и как кровь везде хлещет неистово, так его и замутило. Мика это приметил и закивал ему:

— Не будешь же ты с них шкуру сдирать, как живодер какой-нибудь? Нет, брат, здесь колдовское ремесло нужно. В первой комнате у колдуна склянок полно всяких, авось, в какой-то и хранится подходящее зелье. Только спешить надо, потому как искать мы его долго будем.

— А другой какой-то способ есть? 

Чертенок призадумался, почесал подбородок и неуверенно ответил:

— Волшебная вещица тоже поможет. Гребень колдовской, или полотенце, заговоренное волосы мокрые распутывать. А что, — оживился он, — думаешь, у колдуна в сундуке что-то есть?

Вдруг Кэйа вспомнил, что случилось на болоте пару дней назад; вспомнил, как повстречал мертвеца и как забрал у него, помимо своей жизни, яркий гребень. Постучал по карману, почувствовал, что не потерял, спросил:

— А если гребень утопленницы?

Мика задумался.

— Гребень утопленницы? Такой-то, может, и сгодится. У топлячек волосы спутанные всегда, ни одна людская чесалка не справится. Нужен такой, какой любой узел снимет. А у тебя что, есть?

Кэйа кивнул, залез в правый карман и достал все, что там лежало: мешочек с солью и гребень. Тут же лицо чертенка посветлело: он вскочил, взвизгнул, кинулся обниматься, а когда его назад отпихнули, совсем не обиделся.

— Ну, родненький, не зря я тебе все рассказал! Гребень-то мертвецкий точно незаметно любую шкуру снимет, и даже мне не боязно, что больно будет! И соль у тебя есть, ее мы тоже пристроим!

— Куда?

— Ты солью все пороги под дверями и окнами посыпь, чтобы никто, кроме тебя, убежать не смог и перед колдуном ответ держал. А меня ты сначала за порог выпусти, чтобы я цел остался, не бросай там! Колдун, когда из печки выберется, лютым будет, боюсь, что и мне достанется, хотя я в тот вечер, когда его прокляли, только рядом стоял и одну тарелку Кручке подал. А если требовать будет, то ты меня не отдавай! Я же тебе помог, рассказал все, вот и ты в долгу не останься!

— Я, конечно, постараюсь, — ответил Кэйа, — но обещать ничего не могу. Мне-то против колдуна ставить нечего, даром, что наброситься могу и поколотить. 

— А ты соври! Если отнимать меня полезет, скажи, что и сам знатко́й, или что я теперь тебе служу! Он уж чужих чертей тронуть не посмеет, потому что хотя и лютый будет, но слабый, после стольких лет животиной-то проведенных.

Ничего не оставалось Кэйе: нечем ему было возразить, а отказываться показалось слишком поздно. Тогда, кивнув, взял он красный гребень и провел разок чертенку по шерсти на спине. Тут же шкура его, белая с пятнышками, и упала, одни красные руки-ноги с телом и остались. Кэйа сглотнул комок и взгляд отвел, будто устыдился, вот только оттого, что гребень то был волшебный, никакой боли несчастный бес не почувствовал. Молча прыгнул он в свой чугунный горшок и потребовал его наверх поднять и вынести за порог. Кэйа и это выполнил. 

А наверху праздник уже давно в пьянку перерос, словно не в доме колдуна они все собрались, а в худом кабаке на краю деревни. Кто в углу плясал, кто спал, на стол уронив рогатую свою башку, а кто и вовсе с другими бодаться пытался, и все, кого Кэйин глаз подмечал, чертями были, а на него и не смотрели вовсе. Привыкли, видать, что соколиная невеста смирехонько на месте сидит с людьми, не видя их истинного лица, и празднует свою свадьбу, вот и не заметили, как он к окошку подошел и через него горшок на улицу выбросил, а подоконник тут же солью посыпал. 

Так он и шел по дому, от стола к стене, от стены к окну, от окна к двери, а когда соль закончилась, то пошел от двери к черту: сначала к спящим подходил, гребнем по спине чесал, а шкуру на руку набрасывал. Потом к игрокам направился, которые кости бросали в конце стола. Кэйа поначалу испугался, что заметят, но посмотрел на их игру и понял, что сами они от вина уж давно ослепли. Тогда и их причесал, а они так и продолжили играть, без кожи и без шерсти, и глаза их, маленькие, глупые, продолжили в мясных глазницах вертеться.

Группка чертей в углу дома собралась, у самой печки. Кэйа подошел к ним поближе, всмотрелся, увидел: окружили сокола, его жениха, во всем виновного, и все перья ему из крыльев дергали. Один черт на губной гармошке играл, трое лапы тянули и кричали пьяными голосами:

— Пляши давай! 

И сокол плясал, прыгая на целой ножке, а если останавливался, то живо хватали его и за крылья в разные стороны тянуть начинали. «Вот оно как, — подумал Кэйа, — видать, человеком колдун их так сильно гонял, что злоба до сих пор из всех щелей льется». Насмотревшись, он стал подходить к чертям по одному и осторожно чесать им загривки, а рука, на которую шкуры складывал, все ниже и ниже опускалась. Сокол заметил его: встретились их взгляды, только птица умная виду не подала. 

Последней оказалась Кручка: та спала напротив печи, сложив на груди руки и приложившись головой к углу. Кэйа и не понял, что это соколиная тетка была, и только по цвету шкуры, такому же, какого и шуба была, догадался, что нужно себя вести осторожно. Он прокрался на цыпочках, гребнем провел по плечу и, как шерсть с нее слезла, сунул его в карман, а шкуры все вместе в обе руки переложил. 

Дело оставалось за малым: поймать сокола, обернуть бесовской одежкой и в печку бросить, да только когда Кэйа оборачивался, то ворохом шуб и полушубков задел пустую миску, которая на краю стола стояла, та и разбилась. Тут же в доме воцарилась тишина, мертвая и гнетущая, а на него воззрились десятки глаз, как тогда, когда он вместе с соколом за столом стоял. Черти тогда друг друга увидали, поняли, что шкуры ни на одном нет, да такой крик подняли! Зазвенели рюмки и прочая посуда, задрожали свечи, кругом пошла по не допитому пойлу рябь: все помчались к нему, и все за шкурой своей. Кричали так же, как сокола плясать заставляли:

— Лови его!

Кэйа ловко перепрыгнул через лавку, и они остались на другой стороне от стола. Помчался он к печке, а по дороге там, где сокола мучали, не останавливаясь, подхватил его и в шкуры запеленал. Печь жаром исходилась, горела, трещали угли, а внутри все еще полыхало пламя; на мгновение он испугался: вдруг обманул чертенок, и сокол, в огонь попав, сгорит, да и только? Но не успел додумать, довести мысль до конца — руки дернулись, неожиданно легкие, и бросили сверток в печь.

Тут же все замерло, и время, и гости; пламя пожрало то, что в жертву ему принесли, взбеленилось, взвилось из белого рта до самого потолка. Кэйю жаром обдало, он едва успел руками закрыть лицо, а черти смотрели неотрывно на печь, и вовсе позабыв, за кем доселе гнались. Все ждали, что случится дальше. А дальше в горящем лоне раздался треск, заскрипело что-то натужно, захрипело; вздрогнули все, когда из безудержного пламени вырвались руки, схватились за печкины углы, сжали белые стены, стали подтягивать остальное тело, а, подтянув, слезли со стены, оставив на ней черный след. 

Само пламя родилось тогда в доме, полном чертей; оно ползло по деревянным доскам, а потом поднялось на ноги, встало, выпрямилось в полный рост, и в нем, ярко-рыжем, желтом, Кэйа усмотрел тонкий силуэт человека. Объятый пламенем, он стоял перед ними, непокорный и важный, и яростью горели его глаза. Волосы его были огнем, в плотно сжатых кулаках держал он огненные стрелы, таявшие и появлявшиеся вновь, а с каждым выдохом, широким и громким, из ноздрей вырывалось пламя. Черти стояли, как вкопанные, вспоминали, как выглядит их господин. А когда тишина слишком долго задержалась в доме, тогда Кэйа смекнул: вечно они так стоять точно не будут. Смекнул и как в воду глядел: зыркнул человек на всех озлобленным взглядом, задышал часто, заходила ходуном его грудь, заскрипели зубы. Разжал он рот и заорал, и так горестно и зло одновременно, что Кэйа, который уже у самого выхода стоял и собирался через соляную черту переступить, снова замер. Только чертенок, из горшка вылезший, его и спас, когда за руку дернул и рядом с собой повалил.

Что тут началось! Черти, поняв, что с ними будет, принялись метаться от окна к двери, да везде натыкались на преграду из соли. Они кричали, тянули к нему когтистые руки и двупалые копытца, а человек, когда пламя с него сходить начало, принялся по их душу, если та вообще была, ходить. Кого поймает, тому голову оторвет голыми руками и сердце вырвет, а кто убегал и надеялся, что только что шкуру свою спас, тех он догонял по-старому: прыгал вперед и то соколом обращался, и клювом пробивал грудь, и сердце выклевывал; то огнем летел, как стрелой, и тоже в сердце целился. И Кэйа смотрел за ним сквозь квадратную дверь, и чувствовал страх, такой, какого не было, когда он чертей без кожи оставлял. 

Весь дом бушевал вместе с озлобленным колдуном: скрипели стены и билась посуда, визжали черти, пламя вырывалось из окон, не взирая на соль — та-то ему только в подспорье была. Так, пожалуй, и выглядела Бездна, которой священники всех неверующих запугивали. Только в отличие от нее, безвременной и вечной, крики в доме начали постепенно затихать: все меньше и меньше оставалось чертей из колдовской кадушки, которые когда-то давно сильно обидели своего хозяина, меньше голосов просило пощады. Когда последний крик затих с всплеском черной горячей крови, чертенок, до того сидевший у Кэйи на плечах, вручил ему в руки свой чугунок, прыгнул в него и скрылся, и не зря: в тот же момент у порога колдовского дома показался его хозяин.

Кэйа посмотрел на него и замер: вспомнил он лицо змея, и тело тоже вспомнило, как руки, обжигая, лезли ему под фартук. Сморщился, насторожился, но стоило внимательнее приглядеться, как он понял: все же, змей на него даром, что морок наводил. Колдун, пускай и был рыжий и бледный, с веснушками по щекам и плечам, а все равно был другой, и ростом ниже, и лицом моложе. Губы у него были тонкие, а от злости и вовсе до невидимой щелки сжались, нос курносый, а брови густые, и волосы по спине лились, словно жидкое пламя. Глаза у колдуна были темные и теплые, и в них Кэйа не увидел той злобы, что была у змея, пускай тот, кто стоял перед ним, и был наверняка злее во сто крат.

Колдун заметил их, вздрогнул, вскинул брови, а Кэйа замер и лишь сильнее к себе горшок прижал. Он сразу приметил, что сам колдуна несильно интересует, явно меньше простого чугунка, в который чертенок спрятался. Легко перешел он полосу из соли, в два шага оказался совсем рядом с Кэйей, руку протянул и грозно крикнул:

— Дай его сюда!

Кэйа пару шагов назад сделал и услышал, как чертенок шептал ему из горшка: не отдавай, не отдавай! Наверное, от страха совсем голову потерял, даже как-то совсем жалко его стало. Кэйа отвел горшок от цепких рук, поднял его то над плечом, то над головой.

— А что ты с ним делать будешь? — неожиданно спросил он. Колдун замер, нахмурился, руками развел и прошипел:

— В Бездну отправлю, к остальным! За то, что со мной, тварь, сделал!

— Ничего я не делал! — запищал чугунок, который колдун все из его рук выхватить пытался. — Я только тарелочку одну подал и все, и все!

— Иди сюда! А ну, отдай мне его!

— Не отдам! — крикнул Кэйа, да так грозно, что сам удивился. Он вспомнил, что говорил ему Мика, выпрямился, зыркнул на колдуна. — Он мне теперь служит!

Колдун услышал и замер, и еще сильнее нахмурился. Зыркнул раз на Кэйю, другой на чугунок и рожки, из него торчавшие; фыркнул, словно не верил, задохнулся в своем возмущении, а затем внезапно успокоился, хотя брови хмурить не перестал.

— Вот оно как, — произнес он, а сам принялся Кэйю рассматривать, пристально и внимательно, словно на части разбирал. Кэйа глаза отвел и губы поджал: ему показалось, будто стоял он перед ним обнаженный, хотя из них двоих именно колдун был тем, на ком одежды не было. Он сделал пару шагов вперед, и Кэйа вновь испуганно попятился, на что колдун улыбнулся, коротко и остро. — А ты знаешь, кому черти служат, а, Кэйа?

— Знаю, — Кэйа неуверенно кивнул, — знатки́м служат. 

— А ты у нас что, знатко́й, как я?

— Я…

— А он таким будет, Дилюк-господин, будет! Ты же чертей тоже получил еще, когда батенька жив был и когда силу еще тебе не передал! Ему суждено, суждено!

— Чего?! — возмутился Кэйа, да так и бросил чугунок на землю перед собой. — Ничего я… ничего мне… я не…

А колдун уже и не слышал: подскочил к чугунку, бросился на него, чертенок, который Микой назвался, из него и выскочил, как ошпаренный. Колдун его за копытце схватил, а тот как начнет лягаться и визжать! То ему по плечу попадет, то по пальцам, а то и в глаз влепит. А про Кэйю словно опять все забыли. Тогда и он разозлился, губы поджал, схватил чертенка за рожки и к себе на плечи усадил, а сам смотрит грозно на колдуна, того и гляди зарычит от злости.

— Мой это бес, ясно тебе? — рявкнул он. Колдун замер, то ли изумившись, то ли вовсе испугавшись взгляда ясных глаз. Кэйа тогда усмехнулся, сощурился, кивнул в его сторону и добавил. — Ты бы прежде, чем свои права на что-то предъявлять, оделся хотя бы ради приличия.

Услышал это колдун и разразился хохотом, согнулся там, где стоял, к Кэйиному неудовольствию. Тот смутился, нахмурился, пропала вся строгость и злость, и гордость, с которой он на него глядел. Отсмеявшись, он указал на него рукой и выдал с широкой белой улыбкой:

— Это ты мне одеться говоришь, да? А сам-то как, привык голым по лесу ходить? — Кэйа вздрогнул, опустил глаза и охнул от удивления: ни рубашки красивой на нем не было, ни штанов с сапогами. Все исчезло, догорало прямо на нем, когда хозяйку наряда в самое Бездну низвергли. — Вижу, Кручкина работа. Э, да какой из тебя колдун, раз ты на чертовье колдовство ведешься, как дитя малое? Надеюсь, с праздничного стола ничего себе в рот не тянул?

Кэйа вспомнил про яблоко, которое смог тогда утащить, но съесть не успел и сложил себе в карман; он осмотрел землю под ногами и увидел, что там, где пустой мешочек и гребень лежали, копошился ком из червей и жуков. Его затошнило, а от мысли, что на такую еду он и вовсе решил позариться, и вовсе чуть наизнанку там же не вывернуло. Колдун смотрел на него, позеленевшего, и лишь усмехался, а затем устало махнул рукой по направлению к дому.

— Ладно, пойдем, поищем, что съестного осталось в погребе. Заодно и одежду тебе дам, какую моль еще не пожрала. Или боишься, меня-то? — повернул он к нему голову и ухмыльнулся, да без злобы, лишь с тонкой издевкой на губах.

Кэйа еще пару мгновений помялся на месте, а потом увидел, понял: сокол его больше ждать не будет, и тянуть за собой — тоже. Он был волен прямо сейчас развернуться и уйти, куда глаза глядят, что в деревню выйти, что в лесу сгинуть. Но в лесу никто на его вопросы не ответит, а в деревне и подавно. Тогда он сделал один нерешительный шаг, за ним другой. Так и догнал колдуна.

— А звать-то тебя как? Мое имя ты уже знаешь, а я твоего — нет.

— Я? Да Дилюк, чего перед тобой скрывать.