В ситуации, из которых едва ли можно было выбраться, Матиас за свою жизнь попадал неоднократно. Драки с такими же пьяными, как он, стражниками, несколько раз приводившие к тому, что его чуть ли не упекли в камеру; дикий зверь, превращавшийся из жертвы в охотника; утопленницы, дразнящие звонким хохотом у берега реки, чтобы заморить очередного неразумного путника. Он не был человеком великого ума, но смекалка и напористость, а зачастую, говорил он, и благоволение самой Тиморы, Леди Удачи, позволяло ему избежать печальной участи. Тем не менее, связывали его впервые, и, по правде говоря, лучше бы это были постельные игры в борделе — там хотя бы тепло и есть приятная компания. Брошенный во мраке пустого сарая, он только и мог, что греться об остатки тепла с куртки, быстро ускользающего в мёрзлом воздухе. В конце концов и она перестала греть: от одного неудачного движения в попытке укрыться та съехала наземь, позволяя холоду вновь забраться под одежду. Тогда он принялся на ощупь искать свободный конец верёвки, хватая воздух пальцами в надежде, что однажды почувствует его. Прилив жара ненадолго согрел его, хоть и не избавил от дрожи в теле. Грубые волокна быстро натёрли запястья, но Матиас упорно продолжал, пока, наконец, одну из рук не свело болезненным спазмом от чрезмерного напряжения. Расслабившись, он прижался затылком к балке и, закрывая глаза, тяжело выдохнул. «Вот дурак, а», — мысленно ругал он себя. Надо было сразу бежать или хотя бы немного переждать, не засыпая, как только все стихли. Пришлось бы волочиться по заснеженному лесу по ночи, да разве это хуже того, чтобы замерзать связанным в чьём-то сарае? Кто бы только знал, что жажда наживы у Айво сильнее здравого смысла.      

Попытавшись выкарабкаться ещё раз, он убедился, что верёвка крепко держит его и развязать ту не выйдет. Нужно было резать — волокна оказались достаточно плотными, чтобы можно было пытаться растянуть их, в итоге разрывая силой. Однако вокруг не было ничего: окидывая взглядом пустой сарай, Матиас заметил лишь то, что когда-то он служил хлевом, судя по остаткам соломы на земле и характерным загончикам. Места хватило бы на пару-тройку коз да несколько курей, но по его заброшенному виду казалось, будто здесь не сновали даже мыши. Вот бы хоть одна пробежала — он бы попробовал разговорить её, хотя так давно этого не делал. Едва ли можно было вспомнить, когда Матиас вообще колдовал в последний раз. Были лишь очень давние воспоминания о нестерпимом жжении в ладонях и пальцах, не похожем ни на что извне, и о том, как сводило руки после очередного неудачного заклинания. Он не знал, почему так выходит. Ни Яргус, ни другие волшебники, включая тех, что были при отцовском дворе, не могли дать ответа, и проще было принять то, что человеческого в нём больше, чем эльфийского. Похоже, не все могут похвастаться тем, что в их жилах течёт кровь высших эльфов. Не всем дано. Впрочем, отсутствие магии не мешало ему жить, хотя сейчас пригодилось бы — всего на несколько секунд, пусть даже после этого он будет мучиться болью в руках.      

Никакого чуда, конечно же, не произошло. Только ветер завыл в деревянных рамах окон, и тело снова пробило крупной дрожью от холода, сквозившего из дверной щели.      

Может, всё-таки попробовать использовать магию на верёвке? Попытка не такая уж пытка по сравнению с тем, чтобы ещё несколько часов просидеть на мёрзлой земле в ожидании приговора. Однако с годами память о том, как именно это делается, затёрлась, оставив лишь самую болезненную часть себя, но блеклые обрывки всё же мало-помалу приходили на ум. Сперва Матиас попытался расслабиться настолько, насколько позволяла ситуация в целом. Глубокий вдох, затем выдох; плечи расслаблены, глаза закрыты. Как же там говорили?.. Нужно представить вокруг себя Плетение, как оно медленно начинает окутывать тело, сливаясь с ним воедино. Но как представить то, чего никогда не видел? Недостаточно было прочесть случайный трактат о Мистре: многим приходилось годами обучаться искусству концентрации, совершенствуя его, и лишь тогда прихотливая ткань Плетения подчинялась чародею. Матиаса это никогда не интересовало. Он не практиковал концентрацию, никогда не пытался ощутить Плетение так, как это описывали, — какая, в конце концов, разница ему, неколдующему мальчугану, от этого?      

— Ну же, давай… — прошипел Матиас, изо всех сил напрягая онемевшие пальцы. Простое заклинание огня, одно из немногих, что запомнились ему, он шептал не только вслух, но и повторял в голове как священную мантру. Плетение, которое он столь усердно пытался изобразить в своей голове, представлялось то пучком яркого света, то цветными всполохами сияния, похожими на те, что видны на небе морозными ночами. Оно извивалось спиралями, вырисовывая причудливые узоры, сверкало, но всё было не то. Не помогал ни образ Матери всея Магии, ни молитвы к ней. Те, чьим ремеслом была магия, рассказывали, что Плетение напоминает прикосновение тёплых рук, — якобы сама Мистра касается чародея, тем самым даруя своё благословение. Но как его заслужить? Как быть тому, кто так отчаянно нуждается в хотя бы минутной её благосклонности? «Я обращаюсь к Плетению твоему с мольбой и верой…». Ничего. Никакого света, ни единого звука не потревожили тишь ночи, в которой иногда завывал ветер, продувая сарайчик сквозь множество щелей в досках и рамах. Неизвестно, сколько Матиас просидел так, изо всех сил напрягая тело и разум в безрезультатных попытках сотворить волшебство, но по ощущениям прошло не меньше получаса. В страхе, что умение колдовать окончательно забылось раз и навсегда, он ещё сильнее занервничал. Так ведь не бывает, правда? Никто не лишается магии, просто не колдуя, иначе бы сколько волшебников и чародеев сгинули с белого света. И необязательно быть её избранным, чтобы получить дар волшебства. Нужно всего лишь…      

Внезапно на кончике одного из пальцев вспыхнула пара искр, тут же погасших. Сердце на радостях пропустило удар, но секундное ликование быстро отошло на второй план, уступая очередной попытке сконцентрироваться. Нужно было гораздо, гораздо больше, чтобы прожечь верёвку. Руки, покрытые ссадинами, всё ещё мёрзли, однако кровь начинала приливать к ним, и волны тепла разливались под кожей, согревая ладони и подушечки пальцев. «Неужели, — думал он, пытаясь сосредоточиться на ощущении тепла, — неужели получится?». И правда: вскоре с кожи начало слетать ещё больше искр, мало-помалу подпаливая концы верёвки. Руки теперь казались горячими, будто после долгой работы; тепло приятно зудело под кожей, устремляясь к локтям. Искры и вовсе превратились в маленький всполох огня, куда лучше прожигавший волокна. Всю верёвку сжечь не получилось бы, но вскоре часть её заметно истлела и не составило труда разорвать ту уже своими силами. Огонь в ладонях сразу же погас, оставив после себя лишь блеклое тепло в воздухе, но к тому моменту Матиас уже не чувствовал его. Пальцы жгло так, будто он сунул руки в костёр, позволяя им гореть в нём; корчась, он прижал ладони к холодной земле в надежде, что это облегчит боль. Она не утихала и, следуя проложенному ранее пути, тянулась вверх, сковывая руки по локоть чудовищным спазмом: их ломало, как бы Матиас ни пытался выпрямить или согнуть те. Вот, вот почему он когда-то отказался от магии! Слишком велика цена за каждое заклинание, даже самое лёгкое. Толку использовать магический огонь, чтобы разжечь костёр, если потом руки изломит болью так, что хоть вой? Дыхание спёрло, да так, что Матиас не мог издать ни звука, кроме коротких сиплых выдохов. И без того ослабевшее тело вдруг охватил жар, похожий на лихорадочный, заставляя припасть к земле; как он ни пытался зарыться руками в неё, это не помогало. Та словно царапала раскалёнными иглами, разрывая плоть изнутри, и в конце концов шевелиться стало практически невозможно.      

Так он пролежал ещё какое-то время, пока, наконец, его не начало отпускать. Тяжёлое дыхание замедлялось, ломота, сковавшая тело, проходила, исчезли цветные пятна перед глазами, и вскоре он смог подняться сперва на колени, а затем и на ноги, шатко удерживаясь на тех. Одежды липли к мокрому от пота телу, отчего холод казался ещё сильнее, чем прежде. Подобрав куртку, Матиас кое-как нацепил её дрожащими руками и глубоко вздохнул. Концы верёвки у ног тлели, едва заметно мерцая красным; он тут же загасил их сапогом, прислушиваясь. В ночной тишине кроме ветра не было слышно ничего — ни шагов, ни голосов хозяев. Значит, никто не заметил. Шатаясь, Матиас направился к двери, и когда он дёрнул её за ручку, та с лёгкостью поддалась, тихо скрипнув. Оказалось, Айво даже не запер её. Не предполагал, видимо, что тот решит использовать магию: с травмами, которые получил охотник, сил на мощные заклинания остаться не могло. Хотя надо признать, что даже такая простая магия отняла у него последние их остатки, и особенно это чувствовалось, когда он вышел на морозный воздух. Тело знобило, пошатывая от слабости, но кое-как он всё же поковылял в сторону дома, остановившись лишь у самой двери. Разнылись ушибы и синяки, рваное ухо пульсировало мелкой доставучей болью. Обессиленный, он прижался лбом к двери, переводя дух и собираясь с мыслями. Стоит ли возвращаться? Вдруг Айво ещё не уснул или, того хуже, разбудил Брунгиль? Но тогда были бы слышны голоса. К тому же, у них остались его вещи, и вот уж что-что, а за них можно выручить кое-какие деньги. На них можно купить еду и, если очень повезёт, новое снаряжение, а именно в этом скоро появится нужда.      

Зажав дрожащими пальцами рукоять двери, Матиас тяжело выдохнул и, помедлив ещё немного, наконец потянул её на себя, открывая. Прогретый воздух окатил его волной тепла, столь нужного ему сейчас. Изо всех сил стараясь быть как можно тише, он закрыл дверь и принялся ступать в глубь дома. Вдалеке мерцали рыжеватые всполохи огня: поленья в очаге ещё не успели догореть окончательно, мягко потрескивая и согревая жилище. Остановившись у малой комнаты, охотник услышал чьё-то сопение — неясно, правда, женское или мужское. Поворачивать назад уже не было смысла, и он пошёл дальше, с каждым шагом вслушиваясь, не появились ли новые звуки. В тепле дома стало немногим легче. Ночной морозец больше не жёг тонкую кожу на лице и ушах, тянущие спазмы в кистях постепенно утихали, лишь кое-где поднывая. Не ушла только слабость, одолевшая с новой силой, стоило только приблизиться к очагу. Впервые за тяжёлый день, всё никак не заканчивающийся, Матиас почувствовал, как он устал. Привалиться бы сейчас на смятое одеяло, как пёс на лежанку, и уснуть — крепко, надолго, так, чтобы нельзя было добудиться аж до самого утра. Глаза вот-вот готовы были закрыться, но в последний момент Матиас опомнился, тряхнув головой. Уснёт — в этот раз точно убьют. Сомнений в том, что Айво способен и на такое, теперь не было.      

Сломанный арбалет, как и прежде, лежал на скамье; рваная тетива и металлические вставки поблескивали золотом при свете огня. Рядом сохла одежда, но осмотрев ту, Матиас понял, что сгодится она лишь на тряпьё и за неё даже ломаного гроша не дать. Вместо этого он забрал ремень со своих рваных штанов, на который тихо, стараясь не греметь обломками перекладины, прицепил арбалет к особым крепежам. Больше ничего и не было — жизнь началась с чистого листа в отношении всего. Чтобы не убегать сразу и как следует отогреться напоследок, Матиас принялся оглядываться вокруг. По крайней мере его не подводило ночное зрение, и в тусклом свете очага он прекрасно видел всё, что для человеческого глаза было скрыто в тенях. На столе осталась половина буханки хлеба, бережно накрытая хлопковой салфеткой; рядом лежал ломоть сыра да небольшой, но острый нож, и Матиас, недолго думая, первым делом забрал именно его. Красть чужое он не привык, но делать, как и терять, теперь было нечего — в эти земли он всё равно не вернётся, а отсюда за беглым вором никто не погонится. «Жаль тебя, маманька, не серчай только», — пробросил он в своих мыслях, убирая нож за пояс так, чтобы тот не выскользнул. Брунгиль не виновата в грехах сына, как не виноват и Матиас; если раньше даже мысль о воровстве была кощунством, то сейчас мелкая кража как будто уравновесила баланс после того, что сделал Айво. Другой бы на его месте попытался украсть что поценнее, но времени рыскать по ящикам и сундукам не было, как и желания. Салфетку с хлебом и сыр Матиас припрятал под краем старой охотничьей куртки, накинутой поверх плеч импровизированной накидкой. Делать здесь уже было нечего. Наклонившись лицом к огню, чтобы напоследок ощутить его приятный жар на коже, Матиас простоял так ещё с пару минут, прежде чем выскользнул из дома тем же путём, что и зашёл.      

Никто на хуторе не заметил, как по заснеженной дороге, прихрамывая, двигалась чья-то высокая фигура. В чернильно-синих окошках домов не мелькнуло ни единого пятна света, не раздались голоса — казалось, будто никого здесь и не было, кроме самого Матиаса, бредущего среди пустых домишек. Мороз щипал лицо и руки, но теперь хотя бы стих ветер, и юноша уже не дрожал. Кроме того, со второй курткой на плечах было куда лучше; тепла от огня хватило ненадолго, и она здорово выручала. Ветер наконец приутих, успев разогнать облака, из-за которых проглянули звёзды, ставшие единственными спутниками охотника. Их робкое голубоватое мерцание позволяло видеть в темноте глубокой ночи чуть лучше, хотя многое всё равно оставалось чёрно-белым, порой смутно различимым. Дорога к городу пролегала через широкую равнину с укрытыми снегом пашнями: вот-вот должна была начаться пора вспахивания и подготовки к засеву, а долгожданное тепло всё никак не приходило. Магическая Чума, случившаяся более века тому назад, затронула и изменила многое, включая перемену сезонов. Иногда вёсны наступали позже, лето в тёплых местах вдруг могло быть холодным с вечными ливнями, а зимы были одновременно бесснежными и морозными. Менялось и поведение животных, что особенно подмечал Матиас. Птицы возвращались заметно позже, несмотря на оттепель, кто-то, наоборот, пробуждался от спячки раньше положенного и умирал от голода, и в целом их одолевала тревога всякий раз, когда надвигались неестественные перемены. Мало-помалу все привыкли к этому, но отрицать то, сколько это доставляло неудобств, никто бы не стал.      

Впереди тянулась полоса густого леса. Проложенная чьей-то повозкой дорога, о которой упоминала Брунгиль, шла сквозь него, прямо под сенью хвойных крон, укрытых тяжёлыми шапками снега; днём здесь, должно быть, очень красиво, подумал Матиас. Успеет ли он добраться туда раньше зари? Казалось, что идти придётся ещё очень и очень долго, — настолько далёким он выглядел в бесцветной полутьме. Как только дойдёт, обязательно нужно будет сделать привал. Матиас чувствовал, как силы, чудом появившиеся из страха быть замеченным, вот-вот иссякнут. Их и так было немного, учитывая, что он почти не спал, и уже на подступе к чаще веки стали наливаться тяжестью. Как было бы хорошо рухнуть сейчас в чистую тёплую постель в какой-нибудь корчме — лучше в «Поющем мотыльке» в одном из пограничных с Амном городишек, там всегда самые мягкие кровати, — и проспать целый день от зари до зари, не видя снов. Растирая лицо холодной рукой, чтобы взбодриться, Матиас продвигался дальше в лес, теперь уже оглядываясь в поисках места для привала. В идеале хорошо бы залечь в овраг, где ветер не пробирал так, как на возвышенности, но если те и были, то наверняка все густо засыпаны снегом.      

После блужданий, невероятно долгих по его ощущениям, найти местечко всё-таки удалось: здесь, в окружении молодых елей, осин и щуплых берёзок, сквозило не так сильно и можно было уберечь костёр. Был здесь и кривой пенёк, на который охотник тут же скинул кулёк с хлебом и сыром. Быстро расчистив сапогом небольшой участок земли, Матиас начал подготавливать материалы для кострища. В этот раз уповать на магию он не собирался и разводил костёр «по старинке» — на волшебство не было ни сил, ни времени. Первым делом он принялся снимать бересту, помогая себе ножом, и тонкий слой коры с лёгкостью поддавался, оставаясь в руках. Только в этот момент, присмотревшись, он заметил, что нож не был обычным: рукоять, форма лезвия и блеск стали говорили о том, что он был создан под охотничьи нужды. «Это ж надо было такое добро на хлеб с сыром пускать», — с досадой подумал Матиас и ещё немного повертел тот в руках, изучая. Похоже, что нож, как и одежда, принадлежал мужу Брунгиль, что не было удивительным. Странно, что сама она не понимала, насколько такой нож полезен в быту и вместе с тем непригоден для пищи; ещё страннее, что Айво как будто тоже не замечал этого. Впрочем, кого теперь это волнует. Кремень долго искать не пришлось, и совсем неподалёку он заметил сосновый выворотень: по размерам дерево выглядело юным, из-за чего, похоже, не выдержало бури. В груде земли и песка, осевших на корневище, Матиас сумел выцепить пару небольших бурых камушков, которые взял с собой. Колосья сухой травы, выглядывавшей тут и там по пути, он срезал в заготовку для будущего костра вместе с ветками осинок и берёз. Кустарники трогать не было смысла, поскольку их тонкие ветки вмиг сгорели бы дотла, толком не дав тепла. Сил на рубку полноценных поленьев почти не осталось, но кое-что всё же удалось расколоть из тонких подсохших стволов почти что варварским образом с помощью ножа и толстой ветки. По количеству и общему виду получилось негусто, однако до утра, быть может, хватит и этого; надолго останавливаться Матиас не хотел. Осталось лишь найти трут, и ради него пришлось ещё немного побродить вокруг стоянки, прежде чем на глаза попались тёмные наросты чаги, которые он тут же рубил со стволов, постукивая у основания рукоятью ножа.      

Наконец, когда всё необходимое было собрано, он с усталым вздохом плюхнулся на край пня. От ходьбы и каких-никаких, но движений прилило немного тепла, но вместе с ним прибавилось и усталости. Разломав чагу напополам, быстрыми, насколько позволяли замёрзшие руки, движениями он растёр несколько кусочков в труху на разложенный под ними кусок сосновой коры и принялся высекать искру. В тишине ночи грубые, резкие щелчки кремня о стальной обух ножа звучали громче, и порой Матиас инстинктивно жмурился от особенно громких щелчков. Из-под острого края камня вылетали небольшие искорки, однако зажечь труху удалось далеко не сразу, и к тому моменту руки окончательно замёрзли. Рыжеватая пыль начала темнеть и дымиться, что говорило об одном — костру быть. Как только появились мелкие «угольки», пару из них юноша перекинул на кусок чаги побольше, чтобы та начала обугливаться. Когда и он прогорел до состояния уголька, Матиас тут же обложил его сухой травой, принявшись аккуратно раздувать уже открытый огонь; буквально через несколько секунд вспыхнуло первое пламя, ещё робкое, но уже согревавшее. Следом за травой в ход пошла береста, щепа от поленьев и ветки. Морозный воздух вокруг начал пропитываться сладковатым запахом горелой древесины, а дым потянулся вверх густым столбом, где его иногда скашивал в сторону порыв ветра. Поленья он разложил вокруг костра, чтобы те подсыхали, и, наконец, привалился ко пню, протянув руки в сторону огня. Под куполом россыпи звёзд и сосновых крон Матиас чувствовал себя почти что умиротворённо. Если не думать о том, что у него не осталось ничего, а на хвосте в любой момент могут оказаться наёмники отца, то в целом ничем это от обычной ночи на охоте зимой. Только припасов почти нет, да и спать придётся как есть, без спальника или палатки.      

— Надо ж было тебе вспомнить про меня, а, — едва слышно прошептал он себе под нос, и бледное облачко пара выплыло изо рта. А ведь правда, почему сейчас? Столько лет прошло, что можно было и забыть о существовании бастарда, одного из многих своих отпрысков. Неужели Арье и Химмелен больше не впечатляли его своими победами в сражениях, а Мейрра не куёт изумительное оружие? Огасту давались точные науки — наверняка сейчас преподаёт в Глубоководье. У красавицы Адальбьорг, взявшей лучшее от обоих родителей, должны были появиться не менее прекрасные наследники; похоже, что теперь и до них нет дела. Всего детей было шестеро, включая самого Матиаса, и было не просто странно, но даже подозрительно, что о нём вспомнили теперь, когда всё, чем он мог похвастаться, это своим исчезновением из жизни двора и его обитателей. Может, спустя годы что-то перемкнуло в сознании лорда, и он решил, будто Матиас достоин чего-то большего, несмотря на свою кровь и отстранённость от прочих детей? Какой только смысл в этом теперь, когда и без того неприглядное лицо было обезображено шрамом, а сам он не знал компании лучше, чем уединение в чаще леса с собой и местными духами, изредка являвшими себя, чтобы поразвлечься среди людей.      

Почему, почему… Столько вопросов, а ответов не предвиделось. Можно было дать поймать себя, но как знать, не обернулось бы это его гибелью? В конце концов, он помнил, как те, гонясь за ним, выкрикивали что-то о тюрьме и виселице, о пытках, кровопускании и многих других жутких вещах, которые не в меньшей мере были присущи неотёсанным верзилам, попавшим в ряды городской стражи. Пустозвоны. Никто бы в здравом уме не стал вешать на всеобщее обозрение за уродливое лицо, никому нет дела до пьяной драки за таверной, если все живы. Единственный, чьим словам хотел верить Матиас, это наёмник на чёрной кобыле, который вёл отряд: тот кричал меньше всех, но смерти не обещал — лишь просил сдаться на милость его лорду. Даже как будто пытался убедить, что смерть ему не грозит.      

Треск костра и жар от него постепенно сморили окончательно выбившегося из сил юношу. Он даже не заметил, как уснул. Мысли тихо копошились в его голове, тревожные, но вместе с тем знакомые образы из воспоминаний о прошлом сменяли друг друга, и разум, измученный переживаниями и физическими травмами, предпочёл затихнуть, погрузившись в сон. Однако знакомые лица не преследовали его; сознание не пыталось воссоздать детство в извращённых сценариях, превращая сны в кошмары. Не было вообще ничего. Он так устал, что тело, почувствовав малейший намёк на комфорт, принялось копить силы, не растрачивая их на фантазии. Вместо них была лишь тишина и полный мрак вокруг; эдакий вакуум сознания, где не было ничего, кроме безмятежного покоя. Когда Матиас проснулся, резко встрепенувшись, на востоке уже брезжила заря, окрашивая малиновым горизонт и снег. Вдалеке тихо раздавалась синичья трель, лёгкая и звонкая, — утро было совсем раннее. Костерок догорел, оставив золу и истлевшие древесные угольки, от которых шла тонкая, почти прозрачная струйка дыма. Значит, потух совсем недавно. Полусогнутые колени и руки уже начинали неметь, так что когда Матиас попытался встать, то едва удержался на ногах, затёкших от неизменного положения. Кроме того, замёрзло и лицо: спрятав его в ладони, он сделал несколько долгих выдохов, согревая его. Нужно выдвигаться. Идти отсюда до Берегоста своим ходом немерено, а успеть нужно до заката. Наёмники лорда-отца должны уже были вернуться, следовательно бояться, что кто-то вновь сядет ему на хвост, не стоило.      

Припорошив кострище снегом, охотник подобрал свои скудные пожитки и, не теряя времени, двинулся в путь. Местами дорогу занесло, что особенно было заметно на открытых равнинах, где ветра гуляют, как им вздумается, но кое-где всё ещё можно было разглядеть следы от тележных колёс. День обещал быть ясным: солнечные лучи пробивались сквозь кроны елей и сосен, ласково пригревая всякий раз, когда задевали его лицо; тогда Матиас щурился, подставляя голову так, чтобы как можно больше света попало на неё. Слишком холодной выдалась эта весна, но дни становились всё светлее и дольше, местами талый снег уже подмерзал, превращаясь в холмики из льда и грязи. Поговаривали, что на севере зима отступила куда быстрее, и пока юг боролся с метелями, столь непривычными для здешнего климата, там уже оттаяли последние сугробы, обнажая сырую землю, на которой пробивалась молодая трава. Если слухи правдивы, то стоило идти туда — по крайней мере не придётся опасаться морозов и снежных бурь, внезапно накатывавших в последнее время на границу с Амном.      

До Берегоста он добирался почти весь день, то и дело останавливаясь в лесах, попадавшихся ему на пути. Ближе к чертогам города, где начинали появляться мелкие селения, те заметно редели, и порой расстояние между ними измерялось в часах. Всё, что тогда видел Матиас, это укрытые ослепительно сверкающим снегом холмы и равнины, протянувшиеся на множество миль. Кое-где мелькали одиночные домишки, некоторые полуразваленные, а какие-то ещё целые и вполне опрятные. Проходил он и мимо крошечных однообразных хуторов, похожих на тот, где он был вчера. Местные, в основном старики, поглядывали на чужака с подозрением: шрам всегда бросался в глаза быстрее, чем всё остальное. Матиас к этому давно привык. Он проходил мимо, не заговаривая ни с кем, хотя мог попросить воды, пищи или хотя бы возможности погреться у очага; в ясный день холод ощущался ещё сильнее. Просить у тех, кто глядел искоса, не стоило. Один из крестьян позвал было его, спрашивая, кто он, однако вид шрама, безобразно тянувшегося от виска к скуле до самого носа, и усталых глаз из-под тёмных волос спугнул его, заставив чертыхнуться. Не привыкать. Хромой измождённый скиталец отпугивал многих, но это было только на руку — авось не прицепятся с лишними расспросами, которых теперь ему придётся избегать тщательнее. Тем не менее, кому-то сломанный арбалет и отсутствие походного рюкзака внушали доверие. В одном из домов такого случайного хуторка ему дали напиться воды и кое-что из припасов в дорогу. Одна из здешних матрон даже прочла молитву самой Майликки за него, и хотя в этом не было великого смысла, он всё равно благодарно принял этот жест сентиментальности.      

К вечеру плотный слой облаков укрыл солнце, и вновь начало темнеть раньше положенного. Разреженный лес, состоявший по большей части из щуплых пихт, голых осин и берёз, укутало лазурью сгущавшихся сумерек. Матиас надеялся, что стены города, видневшиеся вдалеке, гораздо ближе, чем кажется. Ветер сметал хлопья снега с ветвей, и те осыпались куда попало, в том числе прямо за шиворот куртки, заставляя продрогшего охотника ёжиться сильнее. К этому моменту от припасов осталось целое ничего — сыр и хлеб были съедены, а обух ножа заметно истёрся по мере того, как часто приходилось колоть поленья на розжиг. В пути не раз он задумывался о том, что, возможно, придётся продать его, чтобы выручить хоть какие-то деньги. За поломанный арбалет много не дадут, если вообще захотят, а есть на что-то нужно; опускаться же до воровства Матиас не хотел категорически. С другой стороны, если в «Весёлом жонглёре» не сменился владелец, то по старой дружбе можно было бы попроситься на ночь за просто так. Йохан, низенький и умудрённый годами полуэльф, хорошо знал его и потому не отказал бы в ночлеге тому, чьи истории завлекали на огонёк людей не хуже менестрельских песен. В конце концов всегда можно прийти в храм — Латандер здесь был в особом почёте, сколько он себя помнил. Служители храма не позволили бы себе оставить голодного или больного на произвол судьбы, даже если в кармане не было ни гроша. По крайней мере такими он помнил их в годы, когда был ещё совсем юнцом, и вряд ли с тех пор догмы Утреннего Лорда изменились.      

У ворот в город, как он и предполагал, его остановила стража, преградив копьями проход дальше.      

— Стоять. Кто такой? — один из стражников, облачённый под лёгким кожаным доспехом в характерные жёлтые одежды латандеровцев, хмуро разглядывал чужака. Их лица были незнакомы Матиасу; не то чтобы он помнил всех стражей Берегоста, однако чьи-то лица казались ещё более чуждыми и неизвестными по сравнению с другими.      

— Путник обычный, — отозвался Матиас, поочерёдно глядя на каждого из стражей. Несмотря на высокий рост, тело его заметно потряхивало от того, как сильно он замёрз; было слышно, как дрожало его дыхание, а на тонких губах успела треснуть сухая, обветренная кожа. Испачканные грязью волосы частично закрывали лицо, осунувшееся от усталости и боли, вторые сутки разрывавшей тело. Пальцы, такие же красные от холода, как их лица, держали куртку, не давая её полам встрепенуться под очередным порывом ветра.      

— Ну и видок. Откуда идёшь?      

— Разница какая?      

— Большая, — решительно заговорил второй стражник, подходя на шаг ближе. — Нам тут бродяги не нужны.      

Матиас почти не удивился его словам, как и взгляду, брезгливо скользившему по его изношенным одеждам.      

— А я и не бродяга. Вот, — он рывком поднял край куртки, чтобы показать арбалет, — починить нужно. Сам не могу, пришлось в город топать.      

— Некому чинить, ночь уже на дворе.      

— И что, выгонишь меня за это? — юноша огрызнулся в ответ в схожей манере, глядя стражу прямо в глаза. — Приткнусь в таверну до утра, значит, не впервой.      

Второй страж отступил, чувствуя на себе пронзительный взгляд: светлые глаза юноши будто впились, прожигая в нём дыру не озвученной, но ощутимой злобой. Те долго молчали, изучая его и переглядываясь между собой. В покрасневших от холодного ветра лицах ещё читалось смутное пренебрежение, какое часто бывает при виде бродяг, просящих милостыню на городских улицах. Затем первый чихнул и, громко хлюпнув носом, убрал копьё от прохода.      

— Ладно, иди своей дорогой. Только это… а с мордой-то хоть чё у тебя?      

— С сеновала упал, — хмуро буркнул охотник, проходя мимо, как только второй страж опустил своё копьё. Сзади раздалось тихое «ну и типок», однако значения ему Матиас не придал. Пусть говорят, что хотят, скоро ноги его здесь уже не будет.      

Последний раз в Берегосте он был пару вёсен назад, если не больше. Ничего, правда, не изменилось за эти годы — по крайней мере на первый взгляд город всё ещё походил на свою копию из воспоминаний Матиаса. Он часто бывал здесь по осени, когда начиналась пора сбора урожая: тогда пограничный город заполняло множество купцов, торговавших почти всем, что можно себе представить, и наживиться можно было на чём угодно. Лучше всего шли звериные шкурки — зайцы, хорьки, а также любые хищники, если повезёт, — их кости, сборы из трав, в частности местных, которые с трудом можно было отыскать на Севере. Не сказать, что за свои труды он получал шибко много, но этого хватало для обновки инвентаря и закупки припасов; если дела шли хорошо, то можно было и подыскать снаряжение на замену износившемуся. Кроме торговцев прибывали и другие — барды, искатели приключений, кочующие жрецы, плуты и воины на чьём-то найме, — и тогда гостиницы наряду с таверной грохотали от шума голосов, заливистой музыки и звона кружек. Среди них Матиасу всегда было место: куда бы он ни пришёл, в конце концов всегда оказывался в местной корчме или таверне, слушая или же пересказывая чьи-то истории. В этом, как ему казалось, отчасти был смысл выбираться в города. Кроме вкусной еды он получал алкоголь, истории, а если повезёт, то и компанию чудесной незнакомки на ночь-две. «Не надоедает тебе в одиночестве по лесу ходить, Матти?» — спрашивала его когда-то Аннабет, владелица небольшой корчмы в деревеньке близ Нашкеля, у которой он когда-то провёл целую неделю, не желая возвращаться обратно. Надо признать, та была права; как бы сильно он ни привязался к отшельничеству в лесах, среди людей иногда было… уютно. Особенно если в их компании легко затеряться.      

Пока что в городе стояло затишье. В периоды, когда сюда наплывал разный люд, жизнь кипела даже в поздний вечер, но сейчас, блуждая среди отдалённо знакомых улиц, он едва ли мог кого-то встретить. В окнах домов горел золотистый свет, от печных труб тянулись завитки дыма — с наступлением сумерек жители разбрелись по домам. Вечерний морозец начинал покусывать лицо и кончики ушей, онемевшие даже под густыми волосами. Кроме того, живот начало сводить ноющей болью — последний раз он ел, когда солнце ещё только близилось к западному горизонту. До «Весёлого жонглёра» отсюда было не так далеко, поэтому Матиас, насколько позволяли остатки сил, поспешил туда. Зная, что в городе могут ошиваться наёмники, посланные за ним, он старался держаться поодаль от случайных прохожих и укрывал щёку волосами как только мог, чтобы шрам не был так заметен. От торопливого шага сапоги порой скользили на льду, но кое-как Матиас всё же удерживал равновесие, хоть сердце и пропускало удар каждый раз, стоило ноге резко скользнуть на плотном снегу, укрывавшем ледяную корку. Снова завыл ветер, трепля полы одежд и волосы; снежинки, поднявшиеся в воздух, резали замёрзшую кожу подобно маленьким лезвиям, и как бы юноша ни пытался отвернуться, ветер обжигал со всех сторон, будто предугадывая его действия.      

В гостинице, куда Матиас чуть ли не ворвался, стремясь укрыться от непогоды, было теплее и к тому же заметно оживлённее. «Жонглёр» на его памяти редко пустовал. По большей части здесь можно было встретить чуть ли не любую расу, любого ремесленника, будь то колдун, сапожник, воин или странствующий бард. Это и хорошо — странник вроде него привлечёт внимания не больше, чем торговец-полурослик или драконорождённый в броне воина. В душном протопленном воздухе стояли запахи еды и алкоголя; повезло, что гомон здесь был такой, что никто не услышал, как пронзительно заурчало в животе охотника. Боги, о чём вообще может идти речь, когда в голове мысли лишь о говяжьем жарком да кружке холодного ячменного пива? Сглотнув, Матиас качнул головой и осмотрелся. Никого в латах, похожих на те, что были у наёмников, он не заметил, но бдительности не терял: в памяти осталось лицо только одного из них, и не факт, что другие не могли быть сейчас здесь.      

— Весна больно снежная в этом году, — раскуривая трубку, сетовал рыжебородый дворф за одним из столиков, мимо которого прошмыгнул Матиас.      

— Молились плохо потому что, — ворчливо заметил гном рядом с ним, вытягивая и кладя на стол одну из своих карт. Дворф, оглядев масть карты, хмыкнул и тут же, ни секунды не колеблясь, накрыл её другой.      — Так если бы не эти голожопые, что Ориль молятся, глядишь и зима бы кончилась вовремя. А теперь мы свои жопы морозим по их прихоти.      

«Вот, значит, от кого беды все», — с ехидством подумал охотник про себя. Огибая занятые столики, Матиас направился прямиком к стойке, не смея бросить лишнего взгляда на кого-либо из посетителей. Тёмная древесина скрипнула, когда юноша облокотился об неё, ища взглядом владельца, но того нигде не было. Уйти он не мог — себе дороже оставить алкоголь без присмотра в таком месте, — значит где-то же он есть. Немного перегнувшись за стойку, охотник заметил полурослика, возившегося под самым прилавком. Рамир, должно быть: он подменял Йохана, когда тот уезжал в свои родные края, и запомнился крайне педантичным отношением к заведению. Иными словами, договориться с ним было крайне тяжело. Матиасу ещё ни разу не удавалось, но вдруг сегодня повезёт? День такой.      

Недолго думая, он, плюхнувшись на один из стульев, аккуратно постучал костяшками пальцев по столешнице, привлекая внимание Копна светлых волос дрогнула, как только мужчина поднял голову, чтобы поприветствовать гостя.      

— Добро пож-… — он замолк на полуслове, узнав юношу. — А-а, помню тебя. Матисс, да?      

— Матиас.      

— Точно, Матиас. Давно не видел, забыл уже, как тебя там звать, — запрыгнув на небольшой деревянный помост, Рамир бодро кивнул. — Ну так чего изволишь?      

— Дашь привалиться усталому путнику?      — Двадцать монет, и ночлег твой.      

— А если скидку сделать? — сложив руки на стойке, Матиас пристроил на них голову. Рамир теперь был выше, однако светло-голубые глаза всё так же пристально следили за ним, пытаясь уловить изменения в лице полурослика. Тот лишь хрипло рассмеялся в ответ.      

— Это ж сколько? Две монеты?      

— Два десятка.      — Ишь чего удумал! — весь задор в голосе тут же исчез. — А мне жить на что предлагаешь?      

Иного Матиас от него и не ждал. В отличие от Йохана, всегда готового протянуть руку помощи измученному путнику, Рамир был непреклонен в своём убеждении о том, что каждый должен заплатить вне зависимости от обстоятельств. «За благотворительностью милости прошу в храм, а мы серьёзное заведение», — постоянно ворчал он на Йохана, но ничего не мог поделать, пока тот руководил гостиницей. Теперь же в его отсутствие он, похоже, наслаждался своими же порядками. Что сказать, лишь бы от жадности не подавился.      

— Всего разочек, Рамир, — умоляюще заговорил Матиас так, чтобы не привлекать внимания других. — Не ровен час издохну с голоду.      

— Исключено.      — Да ладно, ты ж меня знаешь, я здесь столько раз ночевал. Йохан бы не отказал.      

— Так и я не Йохан, он всем поблажки делает, — отрезал полурослик, принявшись натирать кружки. — Не буду я тебе ничего давать. Принесёшь деньги, тогда поговорим.      

— Ну хоть воды-то глоток дай сделать, или тоже жаба задушит?      

Рамир тихо рыкнул и молча налил целую кружку воды, которую Матиас с жадностью выпил в пару глотков. В животе перестало ныть, но спасение это было лишь временное — скоро желудок сведёт по-новой, ещё сильнее, чем прежде, и тогда одной водой уже будет не отделаться.      

— А Йохан-то где? Домой уехал? — Матиас протянул опустевшую кружку вновь, но заметив, что Рамир собрался забрать ту, качнул ею. — Ты наливай, наливай.      

— Ну так, — снова налив воды, Рамир с громким стуком поставил ту на столешницу. — Жопу морозить никто не хочет, вот он и помчал в Даггерфорд. Говорят, там сейчас уже всё цветёт давным-давно. А ты как, всё в лесу торчишь?      

— Куда ж деваться.      

— Торгуешь?      

— Угу, — прогудел он в кружку.      

— Оно и видно, как ты торгуешь.      

На этом оба как-то стихли. Рамир принялся протирать кружки, пока Матиас, подперев голову рукой, покачивал свою, наблюдая как плещется вода. По крайней мере не выгоняет, и на том спасибо. Можно было бы попытать удачу в других гостиницах, но после столь лаконичного и безрезультатного разговора чуйка подсказывала, что без денег его примут не с большим теплом, чем здесь. Оставалась надежда лишь на Песнь Утра и милосердие латандеровцев. Правда покидать «Жонглёра» он всё же не торопился. Душное тепло в его стенах и жёсткий, но какой-то да стул, на котором можно отдохнуть, сейчас были на вес золота. Не хватало разве что еды да кружки пива, однако канючить и напрашиваться, пытаясь брать жалостью, охотник уже не пытался. Некоторые принципы не сломить, как ни пытайся. В голове же кучковались разные мысли: их бросало от картин детства при дворе, подчас уже затёршихся даже в крупных деталях от своей давности, вплоть до случайного, почти тревожного осмысления себя в данный момент. Прошлое наслаивалось на то, что лишь гипотетически могло случиться, усиливая и без того закипавшую в нём тревогу. Впервые за долгое время Матиас боялся за свою жизнь несмотря на то, что однажды уже сбежал, хоть и ценой порванного уха и с десяток-другой ушибов. Повезёт ли так ещё раз? Он уже пришёл туда, где ему не следовало появляться, — нужда в еде и снаряжении вынудила отправиться в город считай что на верную смерть, ведь где ещё быть наёмникам лорда? А ведь он совсем не привык к тому, что нужно от кого-то скрываться. Покинув двор годы назад, Матиас, как бы ни пытался забыть об этом, всё равно остался родным по крови тому, кто заправляет им. Поэтому, конечно же, он жил, как и все, не пряча ни лица, ни нрава; былое же осталось в прошлом и никогда не поднималось. Да и зачем прятаться? Никто не гнался за ним по лесным тропам, грозясь смертью, никто не пытался вернуть его после изгнания — стало быть, бастард оказался не нужен. До поры, до времени, как показывает практика. Теперь-то деваться уже некуда. Оставалось лишь уповать на собственную удачу и бдительность — как, впрочем, и всегда.      

Помолчав какое-то время, Матиас, глубоко погружённый в мысли, вдруг спросил:      

— А это, Яргус-то…     

— Не-а, — Рамир оборвал его на полуслове и тяжело вздохнул. На мгновение показалось, будто в нём промелькнуло какое-то сочувствие, обычно ему не свойственное. — Ну Матиас, столько лет-то прошло, уж пора бы забыть. Осел он небось где-нибудь да в ус не дует, а ты с ним как ребёнок с мамкиной юбкой.      

Этого тоже стоило ожидать. Несмотря на то, что Яргус покинул лес уже очень и очень давно — привычки считать года Матиас не имел, но всё же понимал, что прошло явно больше трёх вёсен, — надежды на его возвращение он не терял, как бы его ни пытались убедить в обратном. Однако никто и нигде ещё ни разу за это время не пробросил между делом чего-то хоть мало-мальски обнадёживающего. Старый гном исчез, не оставив после себя ничего, кроме хижины в лесу с заросшей мхом крышей и прибившегося в неё мальчишки, так и не сумевшего смириться с новой реальностью. Всё, что знал Матиас, это то, что наставника ждали в Ардиповом лесу, — путь к нему лежал далеко-далеко на север, к Глубоководью, и Яргус не раз упоминал, как важно ему очутиться там. Дескать, его ждали некие арфисты, о которых Матиас прежде не слышал, пока однажды не спросил в городе, кто они такие и чем важны. Разумеется, истории об их грандиозной миссии почти не дали ему никаких ответов. Он понял лишь то, почему было так важно отправиться на север; о том, что же такое особенное находится в Ардипе, никто толком и не мог сказать. Он вдруг подумал, не попробовать ли найти его там, в этом загадочном лесу, где бы он ни был. Терять больше нечего, и даже если ему суждено погибнуть, лучше, если эту гибель принесёт не рука палача. По крайней мере это не худшая цель — как только он убежит с пограничных земель, конечно же.      

Дверь в гостиницу внезапно открылась, и с потоком холодного воздуха в помещение зашла невысокая девушка в сером. Кутаясь в накидку с подшитой изнутри шерстью, она прошла мимо столиков, игнорируя любопытные взгляды посетителей, и села за стойку на один из свободных стульев. Тогда-то Матиас заметил, что кожа женщины была почти такого же серебристого цвета, как её одежды. Из копны жемчужно-белых волос виднелись острые кончики ушей — перед ним явно была дроу. За всю жизнь он видел их нечасто, и не сказать, что те запомнились своей доброжелательностью. Многие из них бежали из Подземья от бесконечных междоусобиц своих домов, но на поверхности становились ворами и наёмными убийцами, поскольку не были способны на что-то иное. Незнакомка же едва ли выглядела очередной плутовкой или наёмницей — слишком хороши были её одежды для этих сословий.      

— Добро пожаловать, саэ, — бодро проговорил Рамир. — Чего изволите?      

— Бутылочка марсемберского найдётся? — голос у неё оказался мягкий и на удивление тихий. Рамир даже наклонился, чтобы получше расслышать её, когда она повторяла заказ.      

— Тю-ю… — он задумчиво поскрёб затылок. — Было где-то, поискать надо. Пять золотых.      

Пока Рамир занимался поисками вина, а дроу отсчитывала деньги из своей небольшой походной сумы, Матиас, не скрывая интереса, разглядывал орнаменты её платья. Серебристые луны на тесёмках и витиеватые узоры, украсившие лёгкую нагрудную броню, указывали на то, что девушка или поклонялась, или несла службу во имя Селунэ. Это было заметно и по блеснувшим серьгам с выгравированным символом лунной богини, и по маленькому полумесяцу на её носу, когда та повернулась к нему, чувствуя на себе пристальное внимание.      

— Что-то не так? — на слегка розоватых губах мелькнула вежливая улыбка, и Матиас от неожиданности растерялся, потупив взгляд в стол.      

— Да не… Селуниток тут просто никогда не видел. Особенно дроу.      

— А я никогда не видела таких шрамов, — она улыбнулась ещё шире, разглядывая его лицо. Заметив это, Матиас попытался было отвернуться, качнув головой так, чтобы волосы скрыли безобразие на его лице. Дроу удивлённо вскинула брови. — Стесняетесь?      

— Лишнее внимание не люблю.      

Он бурчал, не поднимая глаз, чтобы не увидеть её, — жрица наверняка украдкой пыталась разглядеть его шрам, и он как мог прятал его, отводя голову в сторону. Наверняка станет расспрашивать, как и откуда он появился. В любой другой момент Матиас не стал бы таить правду и позволил ей глазеть сколько душе угодно, наслаждаясь интересом симпатичной девушки. Сейчас даже одна мысль о том, что серебристые глаза дроу с тщательным вниманием изучают его шрам, пробирала до мурашек. В своём нынешнем положении юноша опасался лишнего внимания к себе, и как знать, что скрывается за округлым лицом с милейшей улыбкой. Пытаясь укрыть щёку, он машинально качнул головой, смахнув несколько волнистых прядей. Полностью всё равно не скроют, да и смысла теперь нет, однако немного уверенности этот жест всё же прибавил. Украдкой глянув на жрицу, Матиас заметил, что любопытства ей было не занимать. Она слегка подалась вперёд, теперь рассматривая его одежды и руки в ссадинах, как назло зачесавшихся именно сейчас.      

— Ещё что-нибудь для прекрасной саэ? — вдруг раздался голос Рамира. Глухо звякнула бутыль вина и кружка к нему. На румяном лице полурослика появилась довольная ухмылка, когда в протянутой руке дроу блеснули монеты.      

— Ничего.      

— Превосходно. А ты иди давай, — грубо окликнул он Матиаса, прежде чем вновь скрыться за прилавком, — не псина, чтоб жалость взяла.      

В ответ Матиас лишь фыркнул, не сдвинувшись с места. Пусть огрызается сколько влезет, всё равно по-настоящему не прогонит — как бы Рамир ни старался, за фасадом прямолинейности, подчас довольно грубой, скрывалась кое-какая, но всё же человечность. Входило бы в неё чуть больше сострадания, но спасибо и на том, что хотя бы не гнал взашей. Ветер, как бы вторя его мыслям, завыл, дребезжа стёклами окон. Представив, какой там царит холод, юный охотник невольно поёжился, кутаясь в одежды. Желание покидать стены гостиницы исчезло окончательно. Рано или поздно, конечно, придётся, но пока Рамир молчит, лучше отогреться как следует — ещё неизвестно, что ждёт его в храме.      

— У вас нет денег? — вдруг спросила дроу, наливая вино в кружку. Уйдя в свои мысли, Матиас почти забыл о ней, оттого вздрогнул, услышав тихий голос совсем рядом.      

— Ни гроша, — честно признался он, понимая, что соврать уже не получится.      

— Голодны?      

Вместо ответа юноша лишь тяжело вздохнул, растирая зудящую ссадину пальцами, но ей хватило и этого. Нагнувшись через прилавок, она позвала Рамира и что-то проговорила ему так, чтобы Матиас не слышал её. Мужчина хмуро взглянул сперва на неё, затем на юношу, пренебрежительно кривя губы.      

— Пятнадцать, — наконец буркнул он, уходя в кухню, отделённую от зала тонкой шторой с вышивкой.      

Не сразу, но всё-таки Матиас осознал, о чём именно попросила его незнакомка, и тут же взглянул на неё.      

— Зачем ты это сделала? — бледно-голубые глаза смотрели на лицо дроу с почти детским изумлением, как если бы та сделала нечто немыслимое, и в какой-то степени это было правдой. Он не ждал от неё милости, хотя доктрины Селунэ наверняка что-то там твердили о милосердии и сострадании к обездоленным, но всё это про милостыню или уход за ранами, так? Совсем ведь не о спонтанных актах одаривания золотом незнакомцев.      

— Невежливо спрашивать о чём-либо, не узнав имя.      

— Матиас. А ты–      

— Гвендолин, — жрица протянула ему ладонь в перчатке. Он тут же пожал её; белоснежная ткань на ощупь была гораздо плотнее, чем казалась на первый взгляд. — Кто же ты, Матиас?      

— Охотник.      

— Как чудесно. Здешний?      

— Нет, я тут пробегом, — не желая говорить о себе ещё больше, он вернулся к изначальному вопросу. — Так с чего щедрость-то такая?      

— Неси в мир добродетель от имени моего и поступай так, как возжелала бы, чтобы относились к тебе. Так гласит догма Селунэ.      

— Даже если перед тобой преступник? — поинтересовался он с искренним любопытством.      

— Мы проявляем милосердие ко всем, пока те не стремятся ранить или убить. А читать мысли каждого незнакомца, увы, не так легко, как можно подумать. Остаётся уповать на чистоту намерений людей перед тобой.      

«Вот уж и то правда», — подумал Матиас, опуская взгляд. Оставалось надеяться, что доброжелательность Гвендолин вправду не таит за собой иного умысла. Оставалось верить и в то, что латандеровцы до сих пор не утратили милосердия, а люди, с которыми предстоит торговаться завтра, отнесутся к свояку с хоть каким-то пониманием. Не понимал он только одного — почему вдруг жрица, пусть даже столь сострадательной богини, вдруг захотела помочь ему. При всей бедственности своего положения её помощь лишней не была, однако принять её Матиасу было неудобно, Нужда в горячей пище и ночлеге правда была, но сам он не был больным или немощным, чтобы не протянуть эту ночь. Раны постепенно заживали, лишь почёсываясь, но вроде не гноились, рваное ухо болело всё реже, а гематомы рано или поздно рассосутся. Если он не расшибся, упав со склона, и выбрался из плена, значит и остальное переживёт — тем более она уже оказала ему великую милость, решив угостить за свой счёт.      

— Раз ты тоже не здешний, куда же ты направляешься, Матиас? — спросила Гвендолин, прежде чем отпила вина из кубка.      

— В Песнь Утра.      

— Паломничество?      

— Нет, просто ночь переждать где-то надо.      

— Если хочешь, я могу снять комнату и для тебя, — она произнесла это таким будничным тоном, что Матиас на мгновение опешил, не зная, что и сказать.      

— Головой трёхнулась, что ли? — он придвинулся ближе, заговорив полушёпотом, на что она лишь добродушно улыбнулась.      

— Почему?      

— Да ты… Ненормально предлагать первому встречному снять комнату только потому, что у него нет денег.      

— Однако это не противоречит догмам моей богини. Судя по виду, ты прошёл долгий путь и не помешало бы привести себя в порядок и хорошенько выспаться. Вижу, что у тебя раны, — им тоже нужен уход. Я бы и сама не отказалась от мягкой постели, если честно, — проговорила Гвендолин. — К тому же мне хочется заглянуть в храм, но идти в такой мороз нет ни сил, ни желания.      

Как хотелось бы отогреться в горячей ванне, надеть чистую рубаху и зализать те раны, которые не тронула Брунгиль. Он даже не знал, как выглядел со стороны; мог лишь представить усталую версию себя, у которой сереет подбородок от трёхдневной щетины, волосы липнут к грязному от липкого пота и земли лбу, а на рваном ухе самым безобразным образом запеклась кровь. Даже если выглядел он не так, как воображал это себе, менее жутким его вид от этого вряд ли становился. Неудивительно, что деревенские шарахались от него, когда он брёл по заснеженным пустошам близ их хуторов, закутанный в тёмные мешковатые одежды. Гвендолин, похоже, ни капли не смущало то, как выглядел охотник. В ней или хватало безрассудства, или же её милосердие правда было неизмеримо глубоким. Как же ты не боишься меня, думал Матиас, в смятении разглядывая её. Как же ты остаёшься такой спокойной, будто всё происходит так, как и должно? Кто-то более мнительный усомнился бы ещё раньше, но поразительная наивность Матиаса, до победного верившая в лучшее, предлагала довериться ей. Ведь к той же Брунгиль он сунулся не думая, хотя та могла ранить его, — и всё же она этого не сделала, пусть всё и закончилось печально. В конце концов, лгать о своих намерениях, будучи в жреческих одеждах, кощунство.      

— Я ж никак тебе не заплачу, денег-то нет.      

— Пусть твоей платой будет рассказ о том, как ты добрался сюда. Страсть как люблю истории собирать, знаешь ли.      

Отказываться было так глупо — не только из-за её нежной, по-матерински ласковой улыбки, с которой Гвендолин всё время смотрела на него, но и потому, что другого шанса не представилось бы. Можно было ждать от латандеровцев той же учтивости и сострадания, но измождённое ранами и долгой дорогой тело уже не хотело покидать гостиницу. Оно желало комфорта, отсутствия боли и усталости, наливавшей мышцы тяжестью; желало вкусной еды и, может, ещё немного женской ласки, которая исцеляет лучше зелий и заклинаний. Тяжело вздохнув, Матиас кивнул и заметил, как глаза дроу тотчас блеснули от радости. С кухни потянуло запахами еды, от которых рот тут же стал наполняться слюной, а в животе заурчало так протяжно, что наверняка можно было услышать даже сквозь гомон чужих голосов. Тогда же вернулся и Рамир: щёки и лоб у него покраснели от кухонного жара. Гвендолин, увидев его, тут же потянулась к бархатному мешочку с деньгами, который держала у себя на коленях.      

— Я бы хотела снять у вас две комнаты.      

— Саэ, это он вас упросил, что ли? — полурослик тут же встрепенулся, глядя то на неё, то на Матиаса. — Вы только слово скажите, я–      

— Ни в коем разе, — мягко прервала его Гвендолин. — Мне не в тягость помочь нуждающемуся.      

— Глазом моргнуть не успеете, как этот нуждающийся оберёт вас. Сорок золотых.      

— Клеветать не надо вот только, а, — протестующе отозвался Матиас, пока дроу отсчитывала деньги за комнаты и еду. — Никого я ни разу не обирал, всегда исправно платил.      

— Ты как ни останешься, после тебя всё заново закупать приходится, — буркнул Рамир, хмуро глянув на юношу. — Вроде один балбес, а жрёшь за троих и пьёшь за пятерых. На тебя, троглодита, припасов не напасёшься. А Йохан знай себе да потворствует.      

Кончики ушей у охотника стыдливо раскраснелись — врать-то Рамир не врал, хоть и сильно приукрашивал. Йохан был куда снисходительнее, а потому иногда делал немаленькие скидки, зная, что его постоялец, выпив, поёт и пляшет не хуже менестреля; уж что-что, а баллады и всякие песни, как и галдёж довольной публики, Йохан любил не меньше Матиаса.      

— Не за бесплатно же я ем, что ты взвился-то?      

— Рассказывай больше. И да, саэ, — пробросил он с явной иронией в голосе, когда монеты звякнули о прилавок, — вы с ним поосторожнее будьте, а то любит он девиц к себе в постель затягивать. Слышно потом на всю гостиницу.      

Гвендолин смерила его холодным брезгливым взглядом. Меж бровей легла хмурая складка, но сама она не произнесла ни слова. Вместо неё высказался Матиас: хлопнув ладонью по столешнице так, что монеты на ней звякнули, а несколько посетителей обернулись, он подался вперёд и наклонился ближе к полурослику. Светлые глаза пристально глядели на того из-под густых чёрных бровей, не моргая; прошло всего секунды две-три, хотя ему самому казалось, будто смотрел он гораздо дольше, впиваясь в него взглядом.      

— Поняли мы, что я тебе не нравлюсь, хватит уже. И ни одна, кстати, не жаловалась на меня в отличие от тебя, — обветренные губы юноши на миг растянулись в лёгкой ухмылке, но стоило ему отпрянуть назад, как лицо вновь исказилось в прежней гримасе раздражения. Рамир лишь недовольно дёрнул краем рта, не сводя с Матиаса взгляда. Было видно, как широкие увесистые кисти сжались в кулаки, но почти сразу же он расслабил их, словно отпуская свою злость.      

— В печёнках ты у меня сидишь потому что.      

Как бы Рамир ни противился, комнаты он всё же предоставил. Отсчитав деньги, он молча протянул Гвендолин два ключа с бирками. Номера немного стёрлись со временем, но разобрать их всё ещё не составляло труда; комнаты, однако, не были рядом. Да и какая разница, подумал Матиас, главное, что они вообще есть. Куда больше его заботил ужин: при виде целой миски с тушёными овощами, мясом и двумя ломтями ржаного хлеба, от которой всё ещё шёл пар, в голове не осталось ни единой мысли. Чуть ли не с животным, как ему казалось, аппетитом он принялся есть, не обращая внимания на то, что еда обжигает язык и нёбо, а на подбородке оставались жирные капли подливки. Слишком велика была цена за эту несчастную миску еды, чтобы беспокоиться о таких мелочах. Гвендолин же молча потягивала вино, наблюдая за юношей. Он хотел спросить её о многом — откуда она, что привело её в пограничные земли, почему сама не ест, хотя её путь был далёк. Он предлагал ей разделить трапезу — несмотря на страшный голод, для спасительницы ничего было не жаль, — однако та отказалась, и он растерялся ещё сильнее. Загадок в ней было явно больше, чем казалось поначалу. Быть может, в более уединённой обстановке получится разговорить её. Для этого, правда, тоже придётся рассказать о себе, и мысль эта хоть и нервировала юношу, но иного варианта не было. В конце концов, необязательно ведь рассказывать всё как есть.      

Комнаты располагались на втором этаже, и как только Матиас закончил с ужином, Гвендолин повела его наверх. Деревянные ступени тихо скрипели под их шагами, накидка жрицы шелестела, как и подол её платья, издалека казавшегося тонким, непрактичным для снежной весны. В её суме вдруг глухо звякнуло что-то; тогда он вспомнил, что не видел бутылки из-под вина, когда уходил. Вечерняя темнота укрыла небольшой холл, оставив лишь скромный отблеск света с лестницы, так что простой человек не сразу сумел бы различить номера на дверях. Окинув холл взглядом, Гвендолин указала на одну из дверей и прошла к ней.      

— Ты с ним всегда так? — спросила она, вставляя ключ в замочную скважину.      

— С Рамиром? Да нет, это он, старый дурак, паясничает. Ему просто не нравится тратить деньги на закупку продовольствия, а я и правда много беру. Ну что поделать, пиво-то у них отменное…      

— А по тебе и не скажешь даже.      

— Разорять тебя не хочу — ты и так сделала больше, чем стоило.      

Раздался щелчок — дверь открылась, и Матиас, следуя примеру спутницы, заглянул в тёмную комнату. В «Жонглёре» хороша выпивка и публика, а вот с постоем всегда были какие-то проблемы. Здесь никто толком не ночевал; оставались либо странствующие менестрели и те, кому было всё равно, где спать. Комнаты были крошечными, с тонкими стенами, через которые можно было услышать, кажется, любой шорох или вздох, не говоря уже о пьяном гомоне снизу. Кровати не славились мягкостью, а в сильные ветра в некоторых комнатах сквозили оконные рамы и постоянно дребезжали стёкла. Кто-то, бывало, жаловался на то, что здесь не найти чистых полотенец, а горничные надменны и чересчур грубы. Но за свои деньги это было, возможно, лучшее, что могла предложить гостиница, и никто толком не возникал. В очертаниях мебели юноша увидел постель, небольшой сундук и стол — скромно, но большего и не надо. Следом внутрь юркнула жрица, тут же щелкнув пальцами над свечами. Мелкие искры слетели с их кончиков, и фитили вспыхнули золотистым огоньком.      

— Даже лучше, чем я себе представляла, — заметила Гвендолин, осматриваясь. При свете комната и вправду выглядела куда уютнее. Тогда же Матиас увидел пустую кадушку на столе и небольшое зеркало без рамы рядом с ней. Впервые за столько времени — прошёл всего день, но казалось, будто по счёту он был уже чёрт знает каким, — он сможет взглянуть на себя. Мысль об этом встрепенула нутро тревогой: что он увидит в нём? Прежнего ли себя или кого-то иного, незнакомого ему странника? Вдруг так захотелось коснуться раненого уха, но юноша сдержал порыв. Не сейчас, пусть она сперва уйдёт.      

— Бывал я в местах и похуже, а это ещё ничего.      

— Насколько хуже?      

— Настолько, что спать приходилось в хозяйской постели, — он басисто рассмеялся над собственной же шуткой, которая ею, в общем-то, и не была. Жрица едва заметно усмехнулась, и его улыбка лишь стала шире.     

— Ну как, здесь останешься или в соседнюю комнату пойдёшь?      

— Здесь.      

— Я тогда к себе. Заодно попрошу нагреть тебе воды. Не полноценная ванна, конечно, но хотя бы умоешься.      

Матиас кивнул. Гвендолин ушла, и как только дверь закрылась, он тотчас метнулся к зеркалу. На его круглой поверхности осел тонкий слой пыли, который Матиас стёр ладонью. Преображения до неузнаваемости не случилось, но привычного себя в отражении он тоже не увидел. От холода и грязи чёрные волосы растеряли свой объём и свисали вдоль худого лица, прилипнув ко лбу и щекам. Светло-голубые глаза устало смотрели из зеркала, тени под ними стали глубже. Побледнела кожа — шрам на ней выглядел ещё больше и темнее. На шее проглядывал крупный синяк, укрытый слоями одежды; ещё один красовался на левой щеке там, где вчера давил сапог Айво. Не сводя взгляда с отражения, Матиас осторожно убрал волосы с раненого уха и замер, когда наконец увидел его. Вспоминая, какая страшная боль пронзала тело при любом прикосновении к нему, он ждал на его месте кровавого месива, но в реальности всё было не так жутко. Глубокая рана тянулась по заострённой верхушке раковины, рассекая завиток надвое. Когда Матиас попытался слегка оттянуть его, чтобы оценить глубину раны, корка запёкшейся крови треснула, обнажая разрыв и провоцируя приступ жгучей боли. Едва не выронив зеркало, юноша зажмурил глаз и продолжил осмотр, с шумом выдыхая через рот. Меж половинками завитка теперь зияла пустота толщиною не больше сантиметра. Отёк вокруг неё был явно меньше, чем должен бы; похоже, бальзаминовая примочка и впрямь помогла. Признаков инфекции он тоже не заметил, и на душе стало легче, будто с неё упал тяжёлый камень. Вот только что теперь делать с ухом? Зашить не получится, восстановить магией тем более. Может, само как-то пройдёт? Срастаются ли уши у тех, кто не является человеком?      

Услышав скрип двери в коридоре, он вспомнил о том, что Гвендолин жрица, а стало быть, могла помочь. Но также он знал, что как только покажет ей свои раны, будет задано слишком много вопросов, ответов на которые Матиас не хотел давать. Попытался уже не скрывать истинную сущность, и чем всё закончилось. Ей, конечно, до проблем лорда и его беглых внебрачных сыновей едва ли было дело, однако страх за свою жизнь теперь был так велик, что Матиас поневоле искал в чужих намерениях то, чего там быть и не могло. Будь что будет, подумал он. В случае чего всё равно убежит. Теперь всё решалось так просто — от настоящего можно было в любой момент убежать, превратив его в неприглядное прошлое. Главное не попасться, как неосмотрительный зверёк, в капкан чьих-то уловок; тогда вдобавок к старым ранам не придётся зализывать свежие.      

Стянув куртку, юноша бросил ту на край постели и принялся ощупывать руки и торс на наличие синяков. Болью отозвались предплечья с наружной стороны и правый бок, откуда та отдавала в лопатку. Куда сильнее пострадали ноги, в частности колено, которым Матиас при падении с силой ударился об корягу. Ещё в пути до Берегоста он замечал, как начинал хромать на него после долгой ходьбы, и уже тогда понял, что травма была куда глубже. Должно быть, просто сильный ушиб — не перелом, раз двигается, значит жить можно. К моменту, как он доберётся до Врат Балдура, должно зажить, с иронией подумал про себя Матиас, устало выдохнув. Вскоре на пороге комнаты объявилась горничная, молча налив в кадушку горячей воды. Она же принесла брусок желтоватого мыла и чистые полотенца. Как только она ушла, юноша тотчас потянулся к воде. Несмотря на пар, та не жгла кожу, и тогда он принялся умываться, начав с уха и виска. Рану, стоило воде попасть на неё, начало щипать, но пока стекавшая вода не стала прозрачной вновь, он продолжал тереть кожу пальцами, стараясь быть как можно аккуратнее. Как только лицо стало достаточно чистым, Матиас принялся за волосы: мыло пенилось неохотно, но кое-как он всё же намылил голову, и вода в кадушке быстро потемнела от скопившейся грязи. Капли стекали по рукам и шее под рубаху, на столешницу и пол, оставляя тёмные пятна. Плеск воды и собственное тяжелое дыхание заглушали все прочие звуки, поэтому возвращения Гвендолин он даже не заметил, пока та не заговорила.      

— Ну вот, совсем другое дело, — она улыбнулась, вздрогнув, когда Матиас дёрнулся от неожиданности, расплёскивая воду. Тут же метнувшись к нему, она протянула полотенце — скромный жест извинения.      

— А что, до этого плохо всё было? — спросил он полушутя, пока резкими, порывистыми движениями сушил лицо и волосы полотенцем.      

— Вид был жуткий. Как у полумёртвого.      

Недалеко от правды. Если бы она только знала, что произошло с ним за эти сутки, «полумёртвый», вероятно, не было бы просто шутливым сравнением.      

— Ну что, рассказывай, — кровать скрипнула под её весом, когда Гвендолин села на неё.      

— Что тебе рассказать? На ночь сказку?      

— О том, как ты добрался сюда.      

— Ну как, как… — Матиас вздохнул, промокнув кончики кудрей полотенцем вновь. Капли, однако, всё равно продолжали стекать с них, и в конце концов он сдался, решив, что те высохнут сами. — Ногами дошёл. Долго ли, коротко ли, но дошёл. Через поля да луга, по сугробам и вершинам. Вот и вся история.      

— Скромно как. Почему ты не хочешь рассказывать о себе? — не унималась Гвендолин, следя за ним.      

— Да было бы что.      

— Вот шрам твой, например. Откуда он у тебя?      

— Давняя история. Я тогда совсем юнцом был, неудачно на зайца поохотился. Думал, что поймаю так, руками — он же рядом совсем был, — но не рассчитал и поскользнулся. А он как пробежал мне по роже, вот с тех пор и остался шрам.      

— А говоришь, что нечего рассказать.      

Матиас беззлобно фыркнул. Историю эту он рассказывал обычно куда интереснее, всегда так, чтобы развеселить тех, кто слушал, и, если повезёт, произвести впечатление на девушек. Не похоже, чтобы это сработало на Гвендолин. В её голосе была слышна улыбка, вежливая и абсолютно далёкая от кокетства. Когда он повернулся к ней, то увидел, что вместо жреческого платья она переоделась в свободную рубашку и штаны. Серьги исчезли, а волосы были заплетены в небрежный хвост, лежавший на плече. В глазах читалось любопытство, но в то же время интереса в нём как мужчине не было совершенно. До великого обольстителя ему было далеко, однако даже с высоты своего небольшого опыта Матиас понимал, что если бы ему вдруг пришло в голову флиртовать с щедрой незнакомкой, всё равно ничего бы не получилось. И, справедливости ради, вообще не хотелось. Когда прошлое вдруг напоминает о себе из ниоткуда, ступая по пятам подобно хищному зверю, тяга к любовным похождениям быстро угасает.      

Сесть рядом Матиас всё же не решался, пытаясь соблюдать, как он думал, хоть какую-нибудь тактичность. Мокрые кудри отчасти укрывали его лицо, пряча светлые глаза, украдкой поглядывавшие на дроу. Он не знал, что ещё может — или должен, — сказать ей, поэтому не говорил ничего, стеснённо потирая пальцы в ожидании какого-нибудь знака от неё. Ужасающая неловкость — Гвендолин тоже понимала это. Она ещё раз попыталась улыбнуться, разбавляя обстановку, но и это не сильно помогло. Матиас лишь покривил губами в подобии ухмылки и отвернулся, подходя к окну. Ближе к ночи непогода усиливалась: ветер гудел, поднимая снег в воздух, и, наклонившись чуть ближе к раме, Матиас услышал тихий, но протяжный свист. Лишь бы не стало холоднее. Путь теперь предстоял долгий и тяжёлый, и других вещей кроме тех, в чём он пришёл, у него не было. Внезапно, пока он гряз в своих мыслях, ноготь скользнул по одной из ссадин, сдирая с неё тонкую корочку. От резкой кусачей боли Матиас тихо прошипел, сперва зажав кровоточащую ссадину большим пальцем, а затем и вовсе по старой привычке припал к ней губами, зализывая кровь.      

— Дай мне обработать свои раны, — проговорила дроу, наблюдая за ним.      

— Будет тебе, — Матиас отмахнулся, утерев кровь со рта, — не подыхаю же.      

— Да и на зверя ты не похож, чтобы зализывать их. Иди сюда, прошу.      

Выбор был невелик. Подойдя ближе к жрице, Матиас сел рядом на край постели. Гвендолин аккуратно взяла его руку и принялась осматривать: две её собственные кисти были раза, может, в полтора меньше его одной, да и сама она была заметно ниже и по виду хрупче охотника. Тонкие пальцы накрыли кисть с обеих сторон, прощупывая каждую маленькую царапину на коже, как вдруг она закрыла глаза, и её лицо обрело сосредоточенный вид. Матиас следил за ней почти что с замиранием сердца. Никогда прежде его не лечила жрица, и хотя это не было полузапретным таинством, которое тщательно оберегалось от лишних глаз, нутро юноши всё равно трепетало в предвкушении. Ведь как иначе будет чувствовать себя тот, кому неподвластно искусство волшебства? Она даже не произносила заклинание вслух: поначалу Матиас был уверен, что она просто очень тихо шептала, но её губы не двигались. Под ладонями жрицы вдруг появилось мягкое голубоватое свечение, и вскоре лёгкая прохлада окутала кожу, растекаясь от запястья к кончикам пальцев. Небольшие раны медленно затягивались, оставляя лишь странное, немного зудящее чувство, похожее на мириады крошечных иголок под кожей. Воистину чудо — на мгновение он, заворожённый магическим светом, даже задержал дыхание, боясь спугнуть тот. Так Гвендолин сделала и со второй его рукой, но как только Матиас попытался отпрянуть, она покачала головой.      

— Я ещё не закончила, — тихо произнесла Гвендолин.      

Взгляд опустился к его шее — должно быть, увидела синяк. В этот раз он сам закрыл глаза, чувствуя себя неловко от того, как осторожно Гвендолин положила ладонь чуть ниже кадыка. Вскоре та же самая прохлада разлилась по коже, но в этот раз зуд был почти незаметен. Должно быть, так рассасывались гематомы; чувство было даже приятным и совершенно не походило на то жжение, что сковывало его руки после колдовства. Холодок не обжигал, не отзывался болезненными спазмами в теле и больше напоминал ощущение прохладной воды на коже в знойный день. Так же легко исчезли синяк и пара мелких царапин со щеки, оставшиеся от чужого сапога. Наконец более-менее умиротворённый, Матиас не сопротивлялся, позволив ей искать другие раны, которые она могла бы залечить. Однако когда он почувствовал, как пальцы убрали волосы за уши, обнажая вместе с ними и его истинную сущность, тревога вновь охватила его. Юноша напрягся в теле и, распахнув глаза, взглянул на жрицу. На миг лицо Гвендолин, освещённое желтоватыми огоньками свечей, исказилось в удивлении, но почти сразу же к ней вернулось прежнее спокойствие. Она провела по волосам ещё раз, убирая те с уха и открывая неприглядную рану полностью.      

— Так и знала, — прошептала она, заглядывая Матиасу прямо в глаза. — Знала, что не человек ты.      

— Как догадалась?      

— Хорошо ориентируешься в темноте. Люди обычно руки перед собой выставляют, чтобы случайно не наткнуться на мебель, а ты так не делал. Знай себе шёл напрямик.      

Надо же, как легко она его раскусила. На мгновение даже страшно стало — если она, совершенно незнакомая ему, смогла так быстро раскрыть его природу, чего это будет стоить кому-то, хоть немного приближенному к лорду? Тушуясь, юноша опустил взгляд, решив не отвечать ей. Секретничать больше не было смысла, но и говорить о себе просто так он всё ещё не собирался, поэтому смиренно ожидал вопросов от Гвендолин.      

— Как это произошло?      

— Что?      — Ухо твоё. Как ты поранил его так?      

— Упал. Видать, о камень какой порвал или сук.      

— Неплохо ещё отделался, — слегка наклонив его голову вбок, она придвинулась ближе, чтобы рассмотреть рану. — Но я всё равно не смогу залечить его полностью, прости.      

— И не надо, — отрезал Матиас. — Ты и так сделала больше, чем стоило.      Над самым ухом раздался её тихий голос, проговоривший что-то невнятное — возможно, на языке дроу, — как вдруг пальцы дотронулись до края раны. Готовясь к новому приступу боли, Матиас зажмурился, однако вместо неё почувствовал лишь слабое щипание. Она касалась его с максимальной осторожностью, вновь колдуя своё безмолвное заклинание, и вскоре щипание превратилось в зуд. На этот раз он был не просто ощутимым — казалось, будто что-то яростно скреблось под кожей, норовя выбраться из-под неё. Согнувшись, Матиас накрыл ухо обеими ладонями, то и дело шипя «ай!», как будто от этого могло стать легче.

      — Тише, тише, оно просто заживает так, — явно не ждавшая такой реакции, Гвендолин попыталась успокоить его.      

— Да его там будто в клочья разрывает, — он зажмурился, пытаясь не обращать внимания на зуд. — Вся целительная магия такая, что ли?      

— В большинстве. А ты сам разве целить не умеешь?      

— Нет, — он фыркнул и тряхнул головой, отчего капли, не успевшие высохнуть, брызнули во все стороны.      — Не получается?            

— Вроде того.      

А толку теперь, если бы и умел. Если даже жрица не в силах вылечить его рану до конца, что смог бы он? Для таких случаев есть опытные лекари и маги, посвятившие долгие годы одной только исцеляющей магии. Искать их стоило в храмах, а ещё лучше в каком-нибудь местечке вроде Кэндлкипа, цитадели знаний со всего Фаэруна, да только пустят туда бродягу с улицы? В голове вдруг проскочила мысль о том, а не попросить ли жрицу научить его хотя бы доли того, что умела она, но он тут же засомневался в благоразумности идеи. У всякого доверия есть границы, и расширять их нужно по мере знакомства. Для полуэльфа неумение колдовать считалось чем-то неестественным, вздорным. Даже самые толерантные мира сего находили это как минимум странным — для сородичей же это был нонсенс, а среди чистокровных эльфов таких, как он, и вовсе сочли бы изгоями. Так, по крайней мере, твердили ему светила знаний, служившие при дворе; так говорили и те, кто попадался ему в странствиях, — торговцы, менестрели, исследователи, друиды и прочие заклинатели. Что конкретно ужасного другие находили в неумении творить магию, он так и не понял, но, помня всеобщее отношение к этому, старался умалчивать о своём происхождении как мог и часто прикидывался человеком. Уши легко скрывались за длинными густыми волосами, и их дозволялось смахнуть лишь очередной любовнице, которая наутро забудет о нём; сама же волшба одиноким охотникам вроде него почти ни к чему, пока дичь можно подстрелить своими руками.      

— Позволишь осмотреть другие раны? — осторожно спросила Гвендолин. От звука её голоса рядом Матиас вынырнул из пучины мыслей и заметил, что её рука лежала у него на плече.      

— Не надо, — пробросил он, но заметив, как та убрала руку с плеча, подумал, что прозвучал чересчур грубо, и уже спокойнее добавил. — Ну то есть… Само оно заживёт. Не подохну.      

Теперь, когда не было смысла прятать уши, он заправил волосы и взглянул на дроу. Та сложила руки на коленях; на одной из кистей он заметил небольшой ожог, по виду уже довольно старый. На фоне светло-серебристой кожи он казался едва ли не белым; неровные края пролегали рядом с основанием большого пальца. Интересно, откуда бы такой мог взяться?      

— И вообще, я же о тебе тоже ничего не знаю, если на то пошло, — придвинувшись, Матиас опёрся рукой о колено и подался вперёд так, чтобы их взгляды были на одном уровне. — Я вон слово сдержал, рассказал, как добрался. И про зайца тоже, хотя не договаривались. Шрам у тебя откуда?      Матиас кивнул на её руку, ухмыльнувшись краем рта. Гвендолин улыбнулась в ответ, однако тут же накрыла кисть ладонью, пряча от любопытного взора юноши.      

— Хитрый какой. От воска шрам. Я как-то взялась за подсвечник, будучи совсем девочкой, а свеча в нём была уж слишком большой. И, естественно, рука от тяжести дрогнула, и воск прямо мне на руку попал. С годами он стал выглядеть лучше, должна сказать.      

— Так ты поэтому в перчатках вечно ходишь?      

— В том числе. Мне нравится, как они выглядят, — улыбка как будто бы стала чуть шире, — да и руки меньше пачкаются. Но, думаю, это не единственное, о чём ты хотел спросить?      

Матиас кивнул.      

— Ну хорошо. Зовут меня Гвендолин, как ты понял. Сорок шесть лет я живу на этом свете и почти три с половиной десятка лет из них я посвятила служению Селунэ.      — Сорок шесть? — удивлённо переспросил Матиас, принявшись изучать её лицо внимательнее. — А так и не скажешь…      

— По эльфийским меркам мы все дети, будто не знаешь. Да и сам ты на вид тоже юнец-сорванец. Сколько тебе?      

— Без понятия.      

— Как это?      

— Не привык считать, — Матиас рассеянно пожал плечами. — Не знаю, за двадцать перевалило уже давненько. Ты от темы-то не отходи, рассказывай давай.      

— Для дроу служение добрым богам неестественно, только и я ведь провела свою жизнь не в Подземье. Мои родители из дома Ксорларрин, но давно покинули его — им обычаи дроу казались слишком жестокими. У тех, кто отрёкся от Ллос, обычно есть только два выбора: обратиться к другим мрачным богам вроде Шар или Бейна, или же искать милости у других, более добрых богов. Эйлистри обычно благоволит им. А я примкнула к Селунэ — её догмы полны милосердия, любви и света. Мне это гораздо ближе.      

— И что ты, не хотела вернуться обратно? — он плюхнулся на спину, кладя руку под голову. — Посмотреть на то, как живут сородичи?      

— Нет, никогда не хотела. Были случаи, когда детей беглецов убивали на месте, стоило узнать правду о них, так что мне строго-настрого запретили когда-либо возвращаться в Подземье. Будто бы мало мне покушений здесь, на поверхности.      Она рассмеялась так обыденно и легко, словно для неё это была дежурная шутка. Матиас же призадумался: кто мог бы угрожать ей, такой неприметной и крошечной эльфийке, в которой даже не сразу распознаешь дроу. Он вспомнил о последователях Шар, которые нередко строили козни селунитам, — и то это было мягко сказано, — да и будто её сородичи никогда не выходили на поверхность. В своих странствиях он видел знатную дроу лишь однажды: на длинных одеждах из дорогих и преимущественно тёмных тканей были какие-то знаки, но узнать их Матиас не смог бы при всём желании.      

— Так что благодаря родителям я избежала участи стать жрицей Ллос. Признаться честно, когда я впервые прочитала о ритуалах, проводимых во славу её, мне всю ночь снились кошмары. Неудивительно, что родители сбежали, — моего отца, узнай они про его отречение, тотчас отправили бы в жертву.      

— Я слыхал, мужиков там бросают прямо в священный огонь.      

— Почти. Такого, как ты, наверное, могли бы ещё подержать какое-то время в фаворитах — до первой оплошности.      

Хоть её народ и вёл обособленную жизнь в глубинах Подземья, как можно реже показываясь на поверхности, некоторые тайны всё равно доходили до поверхности в рассказах тех, кто сбежал оттуда. Многие были наслышаны о матриархальном обществе дроу, казавшегося для простого обывателя кровожадной тиранией. Знал об этом и Матиас, и в его картине мира тёмные эльфы отчётливо напоминали ему сородичей из рассказов о племенах дальнего Севера, в которых сохранялась иерархия, были старосты — чаще всего матроны, — а нравы их были почти такими же суровыми. От дроу их отличало то, что в жертву они никого не приносили, предпочитая беречь своих воинов и жрецов. В ледяных пустошах смерти всё равно на то, какого ты пола и расы, кому и сколько молился. Она берёт кого угодно и когда захочет того сама — морит голодом, холодом, а подчас и кровопролитными бойнями между сородичами за положение в иерархичном строе, где нет места слабым. Насколько же эти племена, малочисленные и сепарированные от остального мира, были реальны поныне, он не знал. Рассказы передавались из уст в уста столетиями, в том числе в его семье, и Матиас слышал их ещё совсем ребёнком, как некогда и его отец, давным-давно перекочевавший на юг Побережья Мечей из тех самых северных земель. Интересно, как тесно переплетаются их корни с глубинными эльфами, чья кожа почти никогда не видит солнца и не знает снежных бурьянов? В какой-то мере все эльфы должны быть немного связаны между собой; это же касалось и полуэльфов, произошедших от их крови.      

— Ну а ты? — вдруг спросила Гвендолин, выдёргивая его из очередного транса собственных мыслей. — Что-нибудь ещё про себя расскажешь?      

— Нет. Наверное, нет. Всё самое главное ты и так уже знаешь, — на её саркастичное «неужели?» он ответил ухмылкой. — Алкаш, бабник, матершинник, ищу приключения себе на задницу. Или Рамир ещё что-то наговорил тебе, о чём я не знаю?      

— Он и такого не говорил, — жрица улыбнулась в ответ. — Но всё же одного не пойму, почему ты так не хочешь рассказывать о себе?      

— Просто есть вещи, о которых трепаться не хочу. Незачем. Так что считай, что я всего-навсего вольный путник.      

— У каждого путника есть своя история за душой. Чем же ты хоть на жизнь зарабатываешь, или это тоже секрет?      

Матиас вздохнул. Любопытства ей было не занимать — неудивительно, что кому-то в своё время захотелось с ней расправиться.      

— Егерь я. Охочусь, за лесом слежу, шугаю гостей незваных. Пару раз в месяц выхожу в свет торговать всяким.      

— Запасы твои для торговца как-то скудноваты.      

— Твоя правда.      

Он подумал о том, сколько товара осталось дома: заячьи и лисьи шкурки, перья, сырица, пучки разнообразных трав, в большинстве своём те, что шли на целебные зелья и различные составы для оружия. А сколько осталось нажитого добра. Не видать теперь ни охотничьего топорика, купленного у кормирского торговца, ни одежд, добытых через одного знакомого ремесленника прямиком из Амна. Прямо-таки праздник для бродячих разбойников — если наёмники не добрались первыми, конечно. От тоски, внезапно нахлынувшей с этими мыслями, в груди всё стянуло едким грузом, от которого вдруг захотелось уткнуться лицом в подушку, свернувшись так, чтобы каждая клеточка тела, и без того усталая, напряглась ещё больше. Чем сильнее напряжение, тем легче уснуть и забыться, не возвращаясь к гложущим душу горьким мыслям; он научился так делать ещё ребёнком. Тогда всё свободное время проводилось в постоянном движении: блуждания по окрестностям, драки с Химмеленом и изнуряющие тренировки с мечами — потому что даже бастарды обязаны уметь сражаться. Вдруг не хватит солдат для войны. Никаких войн так и не произошло, а вот навыки обращения с мечом, а после и с арбалетом, пригодились. Вместе с ними осталась и причудливая детская привычка.      

— Раз ты отказываешься говорить, то за сим я могу тебя оставить. Путь был долгий и нелёгкий, а сон, как известно, лечит всяко лучше магии.      

Кровать скрипнула, когда Гвендолин встала с неё. Матиас тут же приподнялся на локтях и окликнул её, уже вот-вот готовую открыть дверь.      

— Это… — дроу обернулась, и юноша замешкался, собираясь с мыслями. — Ты скажи, зачем всё-таки решила помочь? Только честно, без селунитских этих догм и прочего.      

— Неужели ты не можешь поверить мне на слово? — впервые он не услышал в её голосе прежней ласки. Гвендолин звучала так устало, лицо её помрачнело в гримасе не то растерянности, не то печали; злости на нём однозначно не было, хотя именно её Матиас и ожидал. Ведь как может быть иначе? Ей впору быть раздражённой тем, как снова он задаёт очевидно глупые вопросы вместо того, чтобы принять всё как есть.      

— Не могу, — он покачал головой, садясь. — Обычно-то как всё бывает: знакомимся, пьём, трахаемся и все в расчёте. Потому что я такой, мне так привычно. А тут совсем по-другому. Оттого и кажется, что это не просто так. Ты и появилась так вовремя, словно… не знаю, как будто чувствовала.      

— Может, тебе просто улыбнулась сама удача? В этом куда больше смысла, чем в поисках тайного умысла в моих действиях.      

Леди Тимора всегда была как-то особенно благосклонна к нему, но подобной щедрости от неё мог дождаться разве что самый верный её последователь. Он же не молился — по крайней мере не настолько много, чтобы обратить её внимание к себе. Может, дело и не в богах. Может, он просто не понимает каких-то обыденных принципов, с которыми живут в обществе, и в этом правда нет ничего удивительного. Уединение в гуще лесов искажает мышление, а с ним и восприятие: сколько бы он ни выбирался в города и сёла, долгое одиночество оставило заметный след дикости в его характере. Зашуганным кроликом Матиас бы сейчас себя не назвал, а вот настороженным лесным котом — вполне.      

Так и не открыв дверь, Гвендолин подошла ближе. Ладони вдруг обхватили его лицо, и она аккуратно подняла его голову к себе, рассматривая в дрожащем свете огонька. Пальцы плавно скользнули от бровей к макушке в некоем ритуальном жесте: глаза дроу были закрыты, и Матиас подумал, что та вновь колдовала. Кончики пальцев замерли на темени, однако Матиас ничего не чувствовал. Никакой божественный свет не искрился под её рукой, не было и знакомой ему прохлады, как и чего-либо в принципе. Может, это не она особенная, а вся селунитская магия такая? Тихая, неосязаемая. Ритуалы жрецов Селунэ были неведомы юноше, да и он не слишком-то часто оказывал ей должное уважение. Её наставления были нужны морякам и ведущим жизнь в ночи; он не был ни тем, ни другим.

— Отдохни, — едва слышно произнесла Гвендолин, когда закончила с ритуалом. — Пусть Селунэ дарует тебе спокойный сон в эту ночь.      

— Что ты только что сделала? — спросил он таким же полушёпотом, не решаясь говорить громче, — мало ли какое сакральное волшебство только что произошло.      

— Помолилась за тебя. Лишним не будет. Доброй ночи тебе, вольный путник Матиас.      

Дверь скрипнула, когда Гвендолин покинула комнату. Теперь, оставшись наедине с собой вновь, Матиас чувствовал себя вконец потерянным. Впервые у него появилась возможность обдумать всё произошедшее как следует, не убегая от кого-то, не трясясь от голода и холода, и именно сейчас ужас ситуации дошёл до него в полной мере. За душой не осталось ни гроша, оружия и провианта больше не было, как и цели. Что теперь делать? Куда идти? Выбраться на север, где разливается Чионтар, он рано или поздно сумеет, а что дальше? Заново отстроиться и пытаться жить как обычно, словно ничего не произошло? Можно попробовать, думал Матиас, стягивая сапоги и откидывая те подальше. Разморённое теплом и едой, тело вновь стало напоминать о своих ранах, не успевших зажить от целебной магии: в местах ушибов мышцы ныли, особенно там, где красовались лилово-красные пятна гематом, крупные и болезненные на ощупь. Он попробовал надавить на одну из них и тут же поморщился от разлившейся под кожей боли. С таким особо не поворочаешься — придётся осторожничать даже во сне.      

Задув огонёк, Матиас плюхнулся на спину, теперь уже забираясь под одеяло, чей пыльный запах показался ему даже немного приятным. Возможно, идея отыскать Яргуса не так уж плоха. Или, может, попробовать завести семью? Хотя тогда не получится исследовать новую местность, не получится уходить на охоту с утренней зарёй, часами выслеживать добычу в гуще лесов и блуждать вдоль болот, ища травы или заблудившуюся дичь. А зачем ему вообще семья? Была одна, хватило по горло. Хотя, признаться, порой он скучал по сёстрам и младшему брату, но чувство это едва ли было взаимным. Снисходительность легко перепутать с благосклонностью, особенно когда живёшь с этими людьми бок о бок; это не говорило о том, что сёстры презирали его, но и глубокой любви навряд ли испытывали. Интересно, как они там? Арье, должно быть, управляется мечом получше многих знатных мужей, пока Мейрра куёт их для неё. Адальбьорг наверняка всё так же прекрасна: среди придворных её звали «жемчужиной Побережья Мечей» за невероятно бледную кожу и длинные шелковистые волосы. Даже по сей день Матиас помнил, как солнечные блики игриво сияли в них, длинных и платиново-светлых, пока одна из служанок расчёсывала их поутру. Всё самое лучшее от родителей — внешность, образование, платья и, конечно же, приданное.            

Вспоминают ли о нём другие братья и сёстры так, как сейчас думал о них сам Матиас? Кто знает. Но было бы приятно, если бы всё-таки да; к Химмелену это, впрочем, не относится. Как бы то ни было, всё это — и фехтующая Арье, и лязг стали на наковальне Мейрры, и неземная красота Адальбьорг вместе с начитанностью Огаста, — осталось в прошлом раз и навсегда. Вернее останется, если Матиас убежит отсюда раньше, чем его заметят. А он сбежит, в этом юноша не сомневался. Раз не помер тогда в лесу, то и остальное нипочём, особенно с кем-то вроде Гвендолин. До полного доверия ещё далеко, но зерно его было заложено, когда она решила оплатить ему ночлег; кому мелочь, а для кого спасение. Быть может, он и правда слишком много думал на неё — утром первым делом стоит извиниться.            

Убаюканный собственными мыслями и благословением Селунэ, он вскоре уснул в тепле и покое, впервые за долгое время не чувствуя страха за свою жизнь.