Если бы не шелест кроны раскидистого дуба, если бы не трава, щекотавшая оголившийся бок, неизвестно, когда бы Матиас проснулся. Сон был таким крепким, что пробуждение давалось ему с большим трудом. Веки отяжелели, голова гудела, словно до краёв набитая пухом: силясь, он попробовал поднять её и с удивлением обнаружил, что лежит не в постели гостиничной комнаты. Вместо подушки голова теперь покоилась на боку молодой овцы, задремавшей под солнцем, а заснеженные равнины, где во мраке ночи тоскливо выла пурга, сменились поляной, укрытой свежей летней травой. Овечья шерсть под щекой казалась облаком тепла, пахнувшим хлевом; животное мирно лежало под ним и даже не шелохнулось, когда Матиас на мгновение приподнялся. Любой другой бы на его месте уже вскочил на ноги, пытаясь понять, где он оказался, но Матиас предпочёл остаться на земле. Не было желания покидать эту идиллию, будь то реальность или иллюзия: слишком тёплой была звериная шерсть, а близившееся к горизонту солнце сверкало, ослепляя чувствительные светлые глаза. Проведя по боку овцы ладонью, он заметил, что рука его была меньше, чем обычно, более щуплая и ещё не покрытая мелкими белёсыми шрамами. Совсем как у ребёнка — он им и был, о чём узнал, когда принялся лениво щупать и оглядывать себя. Тощие выпирающие колени, меньшие габариты, более короткие волосы и гладкие щёки; мальчишеские пальцы медленно вели по правой, ища борозды от шрама, но так и не нашли их.      

Стало быть, всё это приснилось ему. Погони, наёмники в серебряно-синих латах, шрам на половину лица. Ничего нет и не было. Он никогда не покидал двора, не знал никакого рыжебородого Яргуса, не видывал других селений и городов, кроме отцовских владений и улиц Берегоста. Старая, иссохшая от возраста няня часто пугала, что можно уснуть и прожить во снах целую жизнь, от младенчества до старости, а потом вернуться в явь как ни в чём не бывало — только воспоминания и останутся. Она говорила о нескончаемой чёрной скорби, которую детский разум не сможет вынести; говорила, что по незнанию в ней можно захлебнуться, как в глубоких северных водах, откуда были родом его предки. Это-то и пугало Матиаса больше всего — он не боялся ни холода, ни воды, но тонуть не хотел. Правда сейчас он вообще не чувствовал ничего из того, что рассказывала няня. Не было больно или тяжело, ничто внутри не тянуло его в воображаемые ледяные пучины. Жизнь, прожитая во сне, всё больше и больше казалась бредовым видением, где даже самые яркие образы постепенно таяли, становясь всё более нечёткими, прозрачными. Трава, напитанная солнечным теплом, и овечий бок под головой, наоборот, становились реальными. Ветерок ласково щекотал затылок, а грудь наполнялась душистыми запахами диких трав. Щебет птиц, мошкара над ухом, целым и невредимым, мягкий шум листьев над головой — несомненно, он был дома, откуда его почему-то изгнали в том странном, дурманящем сне.      

— Вот ты где!      

Юный Химмелен высился над ним, уперев руки по бокам. В свои двенадцать он уже был таким высоким, что порой казался Матиасу взрослым, когда стоял рядом. В отличие от него он был красив, куда лучше владел мечом и уже мнил себя великим рыцарем, а заодно и будущим наследником земель. Конечно, как же иначе — он ведь первый сын, законнорождённый в отличие от него. Ему пристало быть таким по праву, однако это не могло избавить юного бастарда от едкой, прожигающей изнутри злости.      

— Чего тебе? — сонно пробормотал Матиас, кое-как разлепляя глаза.      

— Отец ищет тебя, — бойко проговорил мальчуган, надменно задрав голову, чтобы казаться ещё выше и солиднее. Ветер колыхал его мягкие белокурые волосы, отчего те переливались жидким золотом.      

— А я ему зачем?      

— Убить тебя наконец-то решил!      

Закатное солнце сверкнуло малиново-красным блеском на стали меча, который Химмелен занёс над ним. Матиас едва успел откатиться в сторону, прежде чем клинок опустился вниз, попав вместо него по овце. Истошный блеющий вопль зверя раздался в вечерней тиши, за ним потянулся хор других овец, встревоженных криком сородича. Светло-голубые глаза в ужасе смотрели, как из обмякшей плоти, блестя алыми всполохами, торчала сталь; кровь медленно стекала по желтоватой шерсти на землю. Химмелен вынул меч, с отвращением глянув на брызги, попавшие на молочно-белый бархат его дублета, а затем развернул клинок в сторону Матиаса, съёжившегося неподалёку. Мальчишка замер, боясь шевельнуться лишний раз, и молча наблюдал, как кровь стекала с меча, капая на траву возле его ног. На лицо названного сводного брата, исказившегося в гримасе злобы и отвращения — к крови на одежде, к промаху, к брату-бастарду, — на то, как солнце освещало суженные черты его лица и короткие золотистые волосы. На такие же бледно-голубые глаза, которые на свету казались бесцветными льдинками, и оттого взгляд его был ещё свирепее. Единственное, что они оба переняли у отца, и единственное, что роднило их. Наконец он двинулся к нему: поступь была тихая, но уверенная, как у опытного воина, и тогда Матиас вдруг понял, что не может пошевелиться. Тело перестало отзываться на любое его желание, превратившись в живой камень. Не получалось даже повернуть голову, и когда Химмелен толкнул его сапогом, заставив плюхнуться наземь будто куклу, набитую сеном, он мог лишь наблюдать в беспомощном отчаянии. Держа меч обеими руками, мальчишка занёс его над ним. Кровь, не успевшая остыть, капала на лицо, отчего Матиас неприятно морщился. По крайней мере этот странный паралич не затронул его лицо, и он мог корчить гримасы, хотя лишился речи. Химмелен смотрел, не говоря ни слова, но как только и этого ему оказалось достаточно, он занёс меч ещё выше, только чтобы опустить его со всей силы.      

Когда Матиас очнулся вновь, от зелёной опушки не осталось ни следа: вновь потемнело, и всё вокруг было укрыто высокими сугробами. Стояла ночь — чёрная и вьюжная, как та, в которую он когда-то засыпал не то во сне, не то наяву. Он теперь не был мальчишкой; знакомый соболиный воротник укрывал шею, но не грел как прежде. Лицо жгло нестерпимой болью: во всю правую щёку растянулась свежая рана, чёрная кровь дымилась на морозе, стекая наземь. Так хотелось вдохнуть полной грудью и закричать что есть сил, но любое, даже самое малейшее движение ртом сковывало лицо новым витком боли, и всё, что Матиас мог, это пригибаться к земле, издавая надломленные свистящие звуки. Было холодно — чудовищно холодно, как никогда прежде, — по телу градом катился ледяной пот, заставляя юношу содрогаться крупной дрожью. «Убейте, убейте меня», — шептал он молитвы к богам всех пантеонов в своих мыслях, не в силах двинуть окоченевшими губами. Быстрая смерть была бы милосердием, и он ждал её, надеясь лишь на то, что старая няня была права, говоря о мирной смерти от холода.      

Вместо милосердия раздался топот копыт.      

Он грохотал из чернильной гущи леса, заглушая снежные вихри, и невозможно было угадать, насколько близки таинственные всадники. Матиас попытался подняться: хоть тело больше не было каменным, снег был настолько глубоким и тяжёлым, что он еле перебирал конечностями, содрогаясь от холода и боли. Всадники близились, а он даже не мог встать на колени; при нём не было ни меча, ни арбалета, чтобы сражаться. Да и что бы он сделал? Пальцы словно были покрыты льдом и не могли удержать рукоять меча, не могли вложить стрелы в тетиву. Тронутые инеем губы едва открывались, чтобы выпустить лишь измученный скрип вместо выдоха. Легче было сдаться и позволить им затоптать себя, избавив от мучений, но какая-то часть его воли, упрямой и непреклонной, придавала ему крупицу сил. Поэтому он полз, не чувствуя ничего ниже колен, не чувствуя пальцев, вязнувших в снегу, обжигающем своим холодом сильнее любого огня. Вскоре под ним задрожала земля, и мимо пронеслось, казалось, бессчётное количество всадников на белых, гнедых и вороных лошадях. Все они неслись мимо, чудом не задевая Матиаса. Бряцанье их доспехов, таких же иссиня-чёрных, как ночное небо, смешалось с тяжёлым дыханием лошадей и треском мёрзлого снега под их копытами. В этой суматохе где-то совсем рядом с ухом раздался звук стали, вынутой из ножен. Он не видел, кто именно обнажил меч, однако прекрасно знал, для чего это было сделано.      

В мгновение ока снег, истоптанный дюжинами копыт, окрасился в алый от хлынувшей на него крови. Юный бастард был казнён вновь — на этот раз кудрявая голова откатилась в сторону, будто никогда не принадлежала ему.      

Широко распахнув глаза от ужаса, он вдруг увидел Гвендолин. Та сидела рядом, серебристые волосы были распущены и струились по плечам мягкими перламутровыми волнами. Сквозь единственное окно в комнату проникали лучи утреннего солнца, в которых, мерцая, танцевали крошечные пылинки, напоминавшие снежинки. Матиас слепо уставился на неё, не узнавая, пока та не заговорила.      

— Доброе утро, — тихо произнесла Гвендолин. Её голос звучал как сквозь густую утреннюю дымку, глухо и неясно.      

— Где я? — первым делом спросил Матиас. Ладонями он щупал основание шеи, где ещё мгновениями ранее прошёлся меч, разрубая плоть, и, к собственной радости, обнаружил, что всё это приснилось. На этот раз по-настоящему.            

— Ты в Берегосте, — она по-доброму усмехнулась, наблюдая за ним. — Что, совсем не помнишь, что было?      

— Нет, помню-помню... Просто всё как в тумане. И сон этот дурацкий...      

Он сел в постели, тряхнув головой. Нечёсаные кудри взлохматились и нависли чёрной тенью перед глазами. Матиас тут же пригладил их назад обеими ладонями. Глаза щурились от света: все твердили, что весна незаметно пришла, но солнце, несмотря на ослепительно яркий свет, до сих пор жгло как зимнее. Всё это был сон — ужасный и страшный, но всё-таки сон. Он здесь, жив и здоров; голова всё ещё была на месте, хоть и слегка кружилась.      

— Что снилось? Ты так метался, я уж было хотела тебя сама разбудить.      

— Да так, дрянь всякая.      

Слишком тяжёлым он был даже для того, чтобы просто вспоминать образы из него, слишком правдоподобным и оттого пугал ещё больше. Ночи почти не проходили без снов, но такие яркие, неотличимые от реальности, случались редко. Обычно те ничего не значили — в конце концов провидцем или колдуном Матиас не был, и ни один из снов в итоге не сбывался. Хоть бы этот не стал исключением. Чересчур настоящей казалась сталь, прошедшая по горлу, и надменное лицо сводного брата, чей пристальный холодный взгляд до сих пор стоял перед глазами, пробирая до мурашек. Зола в очаге тлела, уже не принося в комнату тепла, и Матиас зябко повёл плечами, укрываясь одеялом.      

— Точно? Выглядишь бледным.      

— Я всегда бледный, — кисло усмехнулся юноша. Гвендолин задержала свой взгляд на мгновение, словно пытаясь уловить в его выражении лица что-нибудь ещё.      

— Будь по-твоему. Идём, поешь со мной, и отправимся в храм.      

Гвендолин оставила его. Ёжась, юноша первым делом стянул одеяло в сторону и принялся разглядывать синяки. Многие ожидаемо потемнели и кое-где ещё саднили при движении, но под одеждой их не будет видно. Самая ужасная боль пронзала колено: он расшиб его так, что теперь то и дело прихрамывал, а перед глазами вспыхивали искры, если он слишком напрягал ногу, и после сна лучше как будто бы не стало, если и вовсе не сделалось хуже. Вода в кадушке остыла за ночь и на ощупь была настолько ледяной, что он продрог до мурашек, пока умывался. В тёмном колыхающемся отражении Матиас увидел себя, растрёпанного и всё ещё измождённого даже после сна. За эти два дня он словно постарел на несколько лет: юное лицо тронула щетина, начинавшая превращаться в жидкую бородку с усами, глаза казались водянистыми и безжизненными. Сырые кончики волос липли к холодным мокрым щекам, от капель, падавших с них, по воде шла рябь. Неужели это я, спросил себя Матиас, с тяжестью глядя на отражение. Так он ещё сильнее напоминал отца — лицо у того всегда было худое и неприглядное, и сколько бы Матиас ни вглядывался, он никогда не мог угадать, сколько ему лет. Одни говорили, что ему не меньше трёх-четырёх сотен; другие не давали больше двухсот пятидесяти. Иные говаривали, что ему далеко за пятьсот, а то и шестьсот, но всякий раз, стоило его спросить о возрасте напрямую, тот бросал лишь короткое снисходительное «много».      

Он вдруг поймал себя на мысли, что не помнил, сколько ему самому. Двадцать? Тридцать? Он так давно перестал считать, и в этом была ещё одна горькая схожесть между ним и отцом. Когда-то бы это обрадовало его — в те времена, когда Матиас был мальчишкой-сорванцом, грезившим о признании в глазах отца и его подданных. Теперь это далеко в прошлом. Всё, что ждёт его, стоит ему войти в ворота замка, это деревянный помост эшафота, на котором его обезглавят. Интересно, скрипит ли до сих пор лестница под шагами тех, кого ведут на казнь? Будут ли зеваки охать, говоря о том, как похож был бастард на своего отца в юности, когда его голова покатится к их ногам?      

На миг показалось, что собственное отражение кивнуло, отвечая его мыслям.      

— Я не ты, а ты не я, — прошептал юноша, отходя прочь от кадушки. Расчёсывать волосы Матиас не стал: так было проще скрыть лицо, да и лишнего гребня никто здесь не оставил. От одежды несло землёй и потом, но это нисколько его не смутило. Подпоясав охотничью куртку из чёрной-бурой шерсти широким ремнём и натянув сапоги, он накинул сверху вторую куртку и покинул холодную комнату, зная, что уже не вернётся сюда ни сегодня, ни завтра.      

Пара тонких кусков твёрдого сыра, ржаной хлеб и тушёные с луком кабачки — вот и всё, что он получил, хотя даже этого было много. Рамир как-то недобро поглядывал в его сторону — небось гадал, отчего ночью было так тихо. Гвендолин разделила с ним остатки марсемберского, отчего трапеза сразу стала на порядок вкуснее и интереснее, пусть холодная горечь вина и близко не была так же приятна, как эль.      

— А тебе в храм-то зачем? — спросил он, разламывая ломоть хлеба. — Они же почитают Латандера, где он, а где Селунэ.      

Гвендолин уже переоделась и сидела в том же сером платье, расшитом лунами. Волосы были собраны в хитроумный пучок, из которого спускалась пара волнистых прядей. Серебряные серьги блестели под волосами, едва-едва привлекая к себе внимание, как и наплечники её легкой брони, укрытые пепельной накидкой с белой шерстью под ней.      

— Распространённое заблуждение. Латандер приносит утренний свет в мир, Селунэ же освещает путь во тьме. Наши догмы похожи, хотя различий тоже хватает — и так у всех. Быть может, ты встречал странствующих жрецов, когда путешествовал сам. Обычно мы не только несём знания о своём боге, но и обмениваемся знаниями с другими жрецами, в основном с теми, кто близок нам по догмам. Порой даже последователи одного и того же бога совершают ритуалы по-разному, хотя казалось бы...      

— Да ну, насколько по-разному? — ухмылка скользнула на его обветренных губах, прежде чем он глотнул вина.      

— Бедствующие приходы льют молоко в оловянные чаши вместо серебряных, разбавляя его с водой. Кто-то вырезает статуи Селунэ из светлых пород дерева, а не камня, и украшают необработанными кристаллами. К северу от Врат Балдура женщины на Мистерию Ночи вместо распущенных волос, как это обычно принято, плетут косы с шёлковыми лентами, а потом закручивают их в причудливые шиньоны, которые украшают сетками с опалами. Разные танцы, разные песни и молитвы. Мелочей много, всех не упомнить, но так или иначе разница есть.      

Он втайне восхищался почитающими Селунэ. В основном это были женщины, и они всегда облачались в серые и белые одежды из парчи, шелков и бархата с рисунками лун, иногда позволяя себе голубоватые тона. На них никогда нельзя было увидеть золота, а кожа обычно была бледна; те, кому не повезло с цветом, нарочно выбеляли её пудрами. Опалы, лунные камни и горный хрусталь — их они носили не только в ушах и на шее, но и расшивали ими одежду, инкрустировали пояса, каймы накидок и, если имели, рукояти своего оружия, будь то кинжал или одноручный меч. Когда-то и его младшая сестра Адальбьорг вдохновлялась историями о ней, могущественной и прекрасной лунной леди, и под впечатлением от них требовала шить платья исключительно из серебристого и молочного шёлка, а белоснежные волосы распускала на манер жриц, которые однажды посетили Берегост по случаю летнего праздника. Целую вечность назад это было — сейчас от той девочки остались разве что белокурые волосы и звонкий смех в его воспоминаниях.      

— Получается, ты знания собираешь.      

— Можно и так сказать, — она улыбнулась, допив остатки вина из чаши. — А ты почитаешь кого-нибудь?      

— Всех помаленьку. Кроме Шар там какой-нибудь, конечно, или Малара.      

— Это верно. От них добра не жди, а любое благоволение может иметь двойное прочтение. Незачем испытывать судьбу, заигрывая со столь тёмными силами.      

Его единственной слабостью была Тимора. Слишком часто она благоволила ему там, где Матиас ожидал этого меньше всего, и поневоле он принял её как данность, неизбежную, но крайне приятную. Говорят, Улыбающаяся Леди любит подшутить так над смертными, осыпая их несметной удачей, а затем вдруг отворачиваясь, стоит тем хоть раз пренебречь её могуществом. Но сколько бы времени ни шло, что бы Матиас ни делал, её благосклонность оставалась при нём, спасая из раза в раз. Из уважения к ней он держал в кошеле монету с её лицом, и только сейчас вдруг осознал, что кошель этот, как и все его вещи, остался в хижине за много-много миль отсюда.      

— Судьба сама меня испытывает, — наконец заключил он, допив остатки вина прямо из горла. — Нужно придумать, что я скажу храмовникам, чтоб те приняли меня.      

— Скажи как есть, зачем врать?      

— Не всё так просто.      

— Всё с тобой как-то непросто. Можешь сказать, что ограбили, хуже не будет. Чем дальше к северу, тем нахальнее местные разбойники.      

— Я и сам как разбойник со своей рожей, — юноша вздохнул, поднявшись из-за стола. — Ладно, на всё Тиморина воля. Идём?      

В утреннем свете городские улицы казались ему гораздо уютнее, чем вечером накануне. Всё больше и больше он узнавал сам город, куда не возвращался несколько лет. Они миновали часовую башню с ярко-голубой крышей, прошли мимо борделя некой мадам Порши, куда Матиас нередко захаживал, будучи в городе, и кузницы. Несмотря на холод, люди сновали всюду. Женщины таскали вёдра, полные снега, и корзины с овощами, обсуждая последние сплетни, дети играли, носясь с радостными визгами друг за дружкой и швыряясь свежевыпавшим снегом. Из-за торговых прилавков под цветастыми навесами то и дело зазывали купить товар, и крестьяне толпились, торгуясь за тощие тушки кроликов и кур, серые буханки хлеба и невзрачную мёрзлую картошку да морковь. От кузни несло жаром и калёным металлом. Грузный седовласый кузнец в мокрой от пота льняной рубахе и кожаном фартуке работал уже давно, судя по его красному лицу, и грохот ударов молота о сталь смешивался в гуле голосов других горожан. Небо всё ещё застилали облака, но тусклые желтоватые лучи солнца кое-где пробивались сквозь них, совершенно при этом не грея. Доколе ж можно, подумал Матиас, угрюмо бредя следом за Гвендолин.      

Некоторые горожане бросали на него любопытные взгляды, и Матиас не знал, как реагировать. Если раньше ему не было дела, сейчас любая неосторожность могла стоить ему жизни. Он старался не смотреть в ответ, держа взгляд на Гвендолин или смотря под ноги, где снег звучно хрустел под его тяжёлыми похрамывающими шагами. Здравый смысл подсказывал, что никто из этих детей, увлечённых играми, или женщин, ни один из торгашей или рабочих, даже страж вряд ли обратит на него больше внимания, чем на кого угодно. В глаза бросался лишь его шрам, но никто не пытался завести с ним разговор. Должно быть, в компании селунитки он в своих истрёпанных одеждах выглядел как бродяга. Пусть будет так, подумал Матиас. Пусть считают его несчастным, обездоленным и брошенным на произвол судьбы — всё равно это не так уж и далеко от правды.      

— Смотрю, ты и арбалет с собой забрал, — заметила дроу с полуулыбкой.      

— Хочу попытать счастья и починить. Жаль расставаться, хороший был.      

— Да-а, я бы со своим тоже не захотела расставаться.      

Только после её слов Матиас заметил, что под белоснежной шерстью её накидки действительно скрывался небольшой одноручный арбалет, отчасти похожий на его собственный.      

— И чего я ещё о тебе не знаю? — с удивлением присвистнул он.      

— Ровно столько, сколько нужно, — загадочно улыбнулась дроу в ответ.      

По мере приближения к храму дорога становилась всё более облагороженной. Вдоль дорожки, мощёной мелким песочно-жёлтым булыжником, росли невысокие голые деревца, утопая в снегу. Сложенные из некогда белого камня стены храма уже не казались Матиасу такими же величественными, как раньше, когда он был ребёнком, однако лёгкий трепет при виде их он всё равно испытывал. Сколько раз он бывал здесь в далёком детстве? Видимо, больше, чем смог запомнить. Красно-розовые шпили четырёх башен высились над широким куполом и сияли под блеклыми лучами, каждый словно крошечный маяк. Зоркий глаз охотника приметил несколько стражей в жёлтом во дворе, ещё двое охраняли главный вход. «Хоть бы никто не узнал», — молился он про себя, когда они зашли во двор. Здесь-то могли быть те, кто знал его ещё с малых лет: по каким-то собственным причинам отец благоволил храмовникам, как и самому Латандеру. Многие из его солдат, включая домашнюю гвардию, поэтому носили красно-жёлтые плащи и котты с вышитыми на них солнцами, даже если сами не особо чтили Утреннего Лорда. Самые богатые и прославленные, вроде сира Ойриса Бейррира или сира Моргвина Тайда, служивших его отцу с незапамятных времён, облачались в позолоченные латы с шлемами, напоминавшими восходящее солнце. На застёжках их плащей, обычно в форме четырёхконечных звёзд или солнц, сверкали золотые опалы, янтари и рубины — было в этом какое-то изощрённое почитание Латандера, которого Матиас до сих пор не понимал. Но что он, порочное внебрачное дитя, смыслил в богах, в конце концов.      

Они прошли меж двух фонтанов, заполненных снегом, и поднялись по широкой лестнице, где его сапоги опять то и дело норовили скользнуть на гладком камне. Дежурившие у дверей аколиты встретили их мирно, не выказав ни капли смущения компанией Гвендолин. Никто не узнал юношу, а он не узнал их в ответ — давно ему не приходилось запоминать так много новых лиц. В высоких окнах храма солнечные лучи будто бы казались ярче и, проходя сквозь цветные стёкла, отражались на стенах множеством красочных пятен. Задрав голову, Матиас озирался вокруг, словно был здесь впервые, хотя едва ли что-то изменилось с той давней поры, когда он бывал здесь последний раз. Нет, всё осталось таким же. Мириады свечей горели в холлах и залах, наполняя светом каждый уголок храма. Статуя Латандера, высеченная из розоватого мрамора, всё так же встречала прихожан в главном зале. Ребёнком он старался не смотреть на лицо бога, находя в его каменных чертах что-то безжизненное; сейчас же оно не вызывало никаких чувств. «Может, это я стал с годами черствее», — думал Матиас, разглядывая витражи на окнах верхнего этажа: на каждом из них рассветное солнце сверкало, переливаясь на стенах и огромной тяжёлой лампаде, висевшей по центру. От неё свет отражался бледными радужными бликами — в солнечные летние дни зрелище, должно быть, поистине сказочное.      

Их встретила одна из жриц, высокая смуглокожая эльфийка. Медовый шёлк её платья казался неуместным в такую морозную погоду, но в храме было тепло, да и накидка из пурпурной парчи будто бы могла греть. Она почтительно склонила голову перед Гвендолин, мелкие серьги-звёзды на остроконечных ушах звякнули, и та сделала то же самое.      

— Я провожу вас к настоятелю, — проговорила эльфийка глубоким низковатым голосом, и не оставалось ничего другого, кроме как пойти за ней. Шелест юбок её платья почти умиротворял Матиаса, пока они брели сквозь длинные витиеватые коридоры. Каменные стены украшали алые гобелены с символами Утреннего Лорда; на некоторых были рассветные пейзажи, расшитые золотыми нитями. Немало денег поди ушло на подобную красоту, отметил юноша про себя, но вслух ничего не сказал. Жрица провела их наверх по винтовой лестнице, настолько узкой, что Матиас чувствовал плечами камни стен. В конце концов их привели в один из церемониальных залов, где пахло розовой водой и благовониями. Витражи на окнах, тянувшихся к сводам потолка, изображали сцены из легенд, не скупясь на краски и детали. У престола под золочёным алтарём из трёх росписей с Латандером стоял невысокий полноватый человек в янтарно-жёлтой робе, сгорбленный преклонным возрастом. Подойдя ближе, Матиас заметил, как сквозь редеющую копну его седых волос проглядывала лысина, а на крючковатом носу покоились очки в толстой оправе. Старец, заслышав их приближение, обернулся и с мягкой улыбкой кивнул жрице, отпуская ту. Морщинистые кривые пальцы были сцеплены в замок, водянистые глаза смотрели то на Гвендолин, то на Матиаса позади неё.      

— Нечасто встретишь последовательницу Лунной Девы на пороге нашего храма. Но оттого и каждая встреча отрадна, — проскрипел он со всей доброжелательностью, которую только можно было ожидать от кого-то вроде него. — Настоятель Лёрген к вашим услугам, саэ.      

— Гвендолин из дома Ксорларрин, жрица Селунэ из Аткатлы, — ей пришлось кланяться ещё ниже, чем в прошлый раз, чтобы их головы оказались на одном уровне.      

— А ваш статный спутник?..      

— Безымянный путешественник, — сухо ответил Матиас. — Из Леса Острых Клыков.      

— О, помню, мы с прошлым настоятелем когда-то охотились там. Тогда я ещё был ловок, молод и наивен, а у него были кудри чёрные как смоль — совсем как твои, дитя. Давно это было, тогда ещё драконы не перевелись в нём, но чума, к счастью или сожалению, дело своё сделала.      

Это так: в здешних лесах он не видел ни одного дракона. Одни говорили, их истребили; другие твердили, будто те сами покинули эти земли, не желая терпеть нападок людей на свои гнёзда. В детстве он мечтал увидеть этих величественных гигантов, прикоснуться к их блестящим чешуйкам и услышать оглушительный рык, сотрясавший весь мир вокруг. Старая няня рассказывала о неких драконьих всадниках, владевших языком и умевших летать на них без сёдел, но все они оказались не более, чем детской сказкой. Если же он застал драконов, сколько ему тогда лет? По виду и не угадаешь — человеком этот Лёрген едва ли был, судя по его слишком уж низкому росту, а испещрённое морщинами и бурыми пятнами лицо говорило о том, что прожил он далеко больше, чем сотню лет. Спрашивать было невежливо, поэтому Матиас промолчал, потупив взгляд в сторону.      

— Так что же привело вас сюда, Гвендолин, из самой Аткатлы?      

— Я одна из храмовых целительниц и от имени своего храма приняла на себя миссию собирать знания о медицине. Проходят годы, а чума всё ещё оставляет свои следы на живых и мёртвых. Аткатла большой город, в него стекается много людей, а с ними и разные болезни, в том числе те, которых мы не видывали прежде. Бывает, тяжёлые проходят сами, а обычные простуды тянутся лихорадочными неделями. Многие приносят и те, с которыми мы почти не сталкивались. Наши жрицы делают всё, что в их силах, но их знания не безграничны. Поэтому несколько из нас отправились по миру в поисках знаний — снадобий, заклинаний, ритуалов и всего остального, что могло бы пригодиться. Я путешествую вдоль побережья Мечей, от Глубоководья до самой границы с Амном. Есть ещё те, кто отправились на восток, север и дальний юго-восток.      

В её голосе было столько беспокойства, граничащего с отчаянием, что юноше стало не по себе. Он знал, что чума не ушла бесследно — взять хотя бы то, что происходит за стенами храма, — но не предполагал, что всё настолько плохо. Может, оно и к лучшему. Глядя на неё, омрачённую собственными же рассказами, ему даже не хотелось представлять, что она видела. Прошло уже больше сотни лет, а последствия не только не исчезали, но и проявлялись там, где их доселе не встречали. Можно было лишь благодарить богов за то, что юг Побережья Мечей страдал только от долгой и морозной зимы, не приняв на себя ношу в виде чудовищных эпидемий, неурожаев, искажённой магии и прочего мрака, о котором рассказывали странники в тавернах и гостиницах.      

— Долгий же вы путь проделали, стало быть.      

— Другие жрецы проходили и больше. К тому же до Глубоководья я добиралась на корабле.      

А ведь она даже не упоминала ни Аткатлу, ни то, зачем на самом деле путешествует. Вот тебе и честность за честность, подумал Матиас, глядя на жрицу. Хотя и сам хорош: Гвендолин из него информацию вытягивала чуть ли не клещами. Но у него-то есть причины вести себя так — одно его присутствие здесь ставит его голову под угрозу, а у неё что? Интересно, не раскроется ли случайно ещё какая-нибудь подноготная её путешествия?      

— В такую весну, что выдалась у нас, удивительно, как Море Мечей не замёрзло. Во Вратах Балдура, говорят, уже всё цветёт.      

— Когда я была там с месяц назад, почки на деревьях только-только набухали.      

Лицо старца скривилось в удивлении, отчего морщины, испещрявшие его, стали казаться ещё глубже.      

— Вот дела, а ведь только начало весны... — пробормотал он, поправляя упавшие на кончик носа очки. — Ну, как знать, может, и до нас дойдёт когда-нибудь. Милостью Утреннего Лорда солнце сияет всё чаще, а нам остаётся лишь молиться как следует. Одно жаль, что нет больше никого, кроме нас. Вот будь здесь кто-нибудь из жрецов самой Чонти... — Он тоскливо вздохнул. — Ну да ладно, что теперь горевать. Просите, чего хотите, саэ, я сделаю всё, что в моих силах.      

— Я вас не потревожу долгим присутствием, однако надеюсь, что место для меня на ближайшие пару дней всё-таки найдётся.      

— Мои кельи — ваши кельи, саэ.      

— Ещё я прошу дать кров этому юноше на время, пока я буду здесь. У бедолаги ни жилья, ни денег, ни оружия, а ещё бы хорошо, если бы лекарь осмотрел его.      

— Правда? Как же так вышло? — обеспокоенно спросил Лёрген, глядя на Матиаса сквозь толстые стёкла очков. Растерявшись, охотник окинул зал быстрым взглядом и начал свою небылицу:      

— Бандиты напали по пути в город, пятеро на одного и всё такое. Я-то дрался как мог, но не свезло. Только это, — он указал на арбалет и охотничий ножик, — мне и оставили. Даже меч спёрли, гады.      

Похоже, что его общий потрёпанный вид сумел убедить настоятеля, несмотря на откровенную ложь. Тот сокрушённо покачал головой, глядя на рваный край одной из курток юноши, на рухлядь, в которую превратился арбалет, и шрам, избороздивший всю правую щёку.      

— Да-а, несладко же тебе пришлось, дитя, — проскрипел старик, пряча руки в широких, просторных рукавах своих одежд. — Мы посмотрим, что можно будет сделать. Ступай пока во двор к нашему оружейнику, Кею, скажи, что от настоятеля Лёргена. Может, он подыщет тебе что-нибудь взамен этого несчастья. Как закончишь у него, приходи в мою келью, она на самом верху в южной башне. А мы с саэ пока обсудим кое-что.      

Покинув церемониальный зал, Матиас брёл сквозь коридоры храма уже в одиночестве и на этот раз не задерживал взгляда на гобеленах. Интереса к ним уже не было — все мысли были заняты словами Гвендолин и тем, насколько он тут задержится. Чем меньше, тем было бы лучше, но пару-тройку ночей здесь так или иначе придётся провести, чтобы восстановить силы и привести себя в порядок. В конце концов хотя бы из уважения к Гвен. Выходит, она не абы какая случайная жрица, думал он, вновь проходя сквозь просторный зал первого этажа. Это объясняло её знания в целительной магии и даже отчасти сострадание, только благодаря которому Матиас протянул до утра. Единственное, чего он так и не понял, это то, почему же она сразу не рассказала, откуда и зачем здесь. Хотя не то чтобы он сам спрашивал — было бы на что отвечать.      

По укрытому снегу двору сновали служители храма, в большинстве своём жрецы. Одни таскали воду для стирки, другие снаряжали пару лошадей для выезда, ещё один, совсем юный, угрюмо подметал булыжную дорожку, сметая с той снег; у всех поверх лёгких жёлтых и оранжевых роб были накинуты простые шерстяные плащи, подбитые изнутри кремово-белым овчинным мехом. У некоторых аколитов были свои оруженосцы, мальчонки лет десяти-двенадцати, не старше: двое таких сидели на скамье, начищая тяжёлый двуручный меч. Полуэльф, долговязый и белокурый мальчонка, крепко держал рукоять и прижимал меч к коленям у основания лезвия, пока его огненно-рыжий человеческий товарищ, пыхтя, старательно тёр сталь губкой. Оружейная примыкала к западной стене ограждения и представляла собой небольшое бревенчатое строение, похожее больше на склад или маленький хлев, на крыше которого примостился дымоход из чёрного камня. Тонкая белёсая струйка дыма тянулась вверх — день был морозный. Внутри самой оружейной его окатила волна тепла, исходившая от зажжённого очага: всполохи огня умиротворяюще трещали, сверкая на латах, чугунных горшках, наконечниках копий и мечах, развешанных на стойках. У очага сидел старик в кожаном доспехе, обёрнутый в тяжёлый плащ из зелёной шерсти, и затачивал оселком нож.      

— Это ты Кей? — спросил юноша, наклонившись. Старик поднял голову и сощурил единственный зрячий глаз. Другой у него побелел от слепоты, а сам он имел длинную козью бородку и всем видом демонстрировал нежелание разговаривать. С таким по доброй воле не свяжешься, но что делать — всадника в доспехах ножом не убить.      

— А что, тут ещё кто-то есть? Чего тебе? — с презрением спросил он, пока разглядывал шрам на щеке Матиаса.      

— Я от настоятеля Лёргена. Говорит, у тебя можно разжиться чем-нибудь.      

— Ха, чем-нибудь... И чего ты хочешь?      

— Не знаю даже... — неуверенно проговорил Матиас, оглядывая мечи и копья позади Кея.      

— Ну так и пшёл давай отсюда, нечего над душой стоять.      

— Да мне бы хоть что-нибудь! Обокрали меня, ни денег, ни меча не оставили. Ещё и арбалет раздолбали, — сняв тот с крепежа, он протянул его оружейнику, но Кей лишь отмахнулся.      

— Себе это барахло оставь, мне своего хватает.      Старый оружейник, кряхтя, поднялся с табурета и прошёлся вдоль рядов с оружием. Плащ шелестел при каждом его движении, неуклюжем от хромоты; левая нога подводила его, и Матиас всерьёз гадал, было ли это тоже старческое или же того ранили в каком-нибудь бою.      

— Копьём умеешь пользоваться?      

— В жизни не держал.      

— Булавой?      

— Тоже мимо.      

Тот раздражённо вздохнул и наконец снял один из мечей, висевших на стойке, протягивая ему.      

— Вот тебе полуторный. Уж с этим и дурак справится.      

Бастардов меч для бастарда. Ирония, которую никто, кроме Матиаса, не оценит. Взяв тот, он качнул его, прикидывая вес; сам клинок был лёгок, однако рука давно отвыкла от подобного оружия. Последний раз он брал меч ещё мальчишкой и уже тогда очень быстро понял, что это не его: те были слишком увесисты, а рука быстро потела в бурном темпе спаррингов, которые проводил сир Риккен Дарнвелл, тогдашний капитан домашней гвардии при дворе отца. Нередко Химмелен, самый старший из детей и чуть ли не единственный, с кем тренировался Матиас, смеялся над этим, а с возрастом эти насмешки обрели не по-детски свирепую жестокость. Меч давался ему с лёгкостью, так что от деревянных он быстро перешёл к затупленным стальным и бил ими так, что щепки летели с щитов, которыми защищались его соперники. Зато в чём он точно всегда был слаб, так это в стрельбе, и, пожалуй, хотя бы этим Матиас мог по праву гордиться.      

— А что, арбалетов нет совсем? — спросил он, чуть поджав губы. — Или хотя бы топорика?      

— Ни того, ни другого, самим не хватает. Пользуйся милостью и бери, что дают, — Кей протянул ему ножны, которые юноша тут же закрепил на поясе вместо арбалета. — Нож дай хоть посмотрю.      

Вытащив тот из-за пояса, Матиас протянул его старику. Оружейник принялся изучать нож при свете пламени в очаге, и лезвие сверкнуло оранжево-золотым блеском. Тогда-то и стали заметны все грубые царапины и потёртости, которые Матиас в силу усталости и темноты не замечал. У стыка рукояти с лезвием начинали появляться первые бурые пятна ржавчины — ох и худо же ему пришлось в неумелых руках ублюдка Айво и его матери.      

— Ты им что делал? — Кей бросил взгляд на него, тяжёлый и хмурый, будто еле сдерживался от ругани.      

— Ветки рубил.      

— Сказал бы я, да негоже у святыни браниться.      

Говорить о том, что нож был украден, он не стал, но уши под густой копной волос всё равно стыдливо покраснели, хоть Кей этого и не увидел. Ну и пусть думает о нём что хочет. По крайней мере у него теперь есть меч, вот-вот появится заточенный нож, а через пару-тройку дней он и вовсе исчезнет отсюда навсегда. Юг Побережья Мечей всё равно уже не будет для него безопасным никогда, не в ближайшие лет двадцать точно, а что это для полуэльфа? По сравнению с людской жизнью почти что миг.      

— А с арбалетом можно что-нибудь сделать? — решил спросить он, поглядывая на тот. Старик на мгновение оторвался от заточки, прицениваясь, но сразу же вернулся к прежнему делу.      

— Нет. Тетиву я бы, может, заменил, но дуга сломана в щепу. Крепёж тоже поехал, вон аж слышно, как скрипит. Ты как умудрился его расхреначить?      

— Да долго рассказывать.      

— Долго... Странный ты больно. А с рожей что?      

— Поохотился неудачно, но это давненько было.      

Кей пробормотал что-то себе под нос, продолжив точить нож. Ничего другого, кроме как ждать, не оставалось, и Матиас плюхнулся на скамью, подперев голову обеими кулаками. Языки огня плясали в каменной нише очага, сверкая на металле и в глазах юноши; от поленьев летели алые искры, такие же, как от его пальцев, когда он пытался прожечь верёвку. Руку уже давно не саднило, но стоило только подумать об этом, и фантомное ощущение жара, сжигающего изнутри, возвращалось неприятным тянущим жжением под кожей. Может, не так уж и стыдно быть таким вот... юродивым. Люди же живут и не колдуют, что им, хуже от этого стало? Он ведь и сам забыл об этой магии. И без того слабая, она никак не стремилась проявляться, пока Матиас сам не пытался колдовать, но даже тогда всё получалось кое-как и почти всегда заканчивалось болью в руках и обидой. Зато он хорошо стреляет — глаз у него за годы охоты наметался, а арбалет и полный колчан стрел всегда будут надёжнее любой волшбы.      

Вскоре, спустя бессчётное количество ворчливых звуков, покряхтываний и неприятных взглядов в сторону Матиаса, оружейник закончил свою работу. Большинство шероховатостей и царапин было отшлифовано, и хотя вид у ножа был далёк от новёхонького, смотрелся он теперь куда лучше, чем прежде.      

— Одевать не буду, — буркнул старик, с прищуром наблюдая, как юноша разглядывает лезвие на свету. — Пусть хоть сам Латандер придёт, нет у меня больше ничего. А арбалет давай сюда, пущу его на растопку.      

Уже вот-вот готовый уйти, Матиас неуверенно глянул на того, затем на свой арбалет.      

— Может, я его продать хотел.      

— Тебе и ломаного гроша за него не дадут, голова садовая, — сварливо прохрипел Кей, да так, что спорить с ним Матиас не стал. На мгновение вдруг расхотелось оставлять его вот так, но проку от него уже не будет. С почтительным кивком в знак благодарности — и вместе с тем прощания, — Матиас оставил арбалет на верстаке и вышел из оружейной, вновь подставляя лицо морозному воздуху и колючим снежинкам, которые изредка поднимались в воздух с ленивыми порывами ветра.      

Лёрген говорил о том, что кельи были на самом верхнем этаже, а потому он, не раздумывая, тут же направился обратно в храм. Попасть в южную башню оказалось не так просто: из-за витиеватых смежных холлов и одинаковых дверей он дважды плутал и приходил либо к церемониальным залам, либо к другим помещениям, хотя ориентировался по солнцу, сиявшему на прояснившемся небе. Обманчиво небольшой снаружи, внутри храм был настоящим лабиринтом из гобеленов, краснокаменных стен и сотен зажжённых свечей. В конце концов один из жрецов подсказал ему дорогу, и через очередную узкую, спрятанную в полумраке лестницу Матиас очутился на самом последнем этаже, где путь лежал через целый коридор однотипных келий. «И не лень им ходить туда-сюда», — с раздражением пробросил он в своих мыслях, бредя мимо тяжёлых рыжий дверей, украшенных чёрной ковкой.      

Однако не успел он пройти и половины коридора, как с другого конца вдруг раздались приглушённые голоса и тихий лязг доспехов. Кто-то спускался по лестнице южной башни — двое точно, но один голос, говоривший почти без умолку, показался ему чересчур знакомым. Никнув за стену, Матиас принялся выжидать. Вскоре в холл вошли двое, не похожих на храмовых аколитов, и остановились под окнами, вытянутыми от пола к сводам потолка. Один из них, тот, что пониже ростом, был облачён в тяжёлые позолоченные доспехи, и лучи, проходившие сквозь витражные стёкла, игрались разноцветными бликами на ней, не в меру помпезной настолько, будто он сошёл с официального портрета. Этот определённо здесь в фаворе — стало быть, паладин или ещё кто поважнее, судя по выгравированному солнцу на его нагруднике. Хотя даже для паладина при всей их напыщенности одет тот был слишком уж роскошно. Белоснежный плащ с густым мехом чернобурки крепился на груди брошью в виде звезды Латандера и скрывал за собой ножны у бедра — только рукоять меча и было видно. Под рукой он держал шлем, напоминавший те, что носили именитые рыцари при дворе отца, хоть и менее вычурный по сравнению с нимбами Бейррира, Тайда, Фишера и прочих. Приглядевшись, Матиас узнал и копну светлых, слегка кучерявых волос, и аккуратные уши полуэльфа, и вытянутое худощавое лицо с впалыми щеками и вздёрнутым носом. Сомнений не осталось — это был Химмелен. За годы, проведённые в отлучении от двора, тот как будто и не изменился. Стал старше, безусловно, но оставался таким же высоким и статным, по-своему симпатичным. Ему должно было быть около тридцати — на лицо, однако, он был юн и пригож, как и подобает полуэльфу. «Напыщенный ты ублюдок», — злобно пробросил Матиас в мыслях. Старший брат был последним, кого он хотел сейчас встретить, особенно здесь, где, казалось бы, ничто не должно грозить ему.      

Рядом с ним высилась ещё одна фигура в уже знакомых ему воронёных доспехах. Забрало шлема было поднято; прищурившись, Матиас узнал в грубых тяжёлых чертах того самого Герхарда, гнавшего его по лесу с остальными наёмниками. Вот, значит, чьё бурчание доносилось в ответ на тирады Химмелена — то-то и он показался ему больно знакомым. Позабыв о боли в ноге, Матиас ретировался назад к лестнице и без оглядки пустился стремглав вниз, надеясь, что те не пойдут за ним сразу же. Несколько раз он чуть было не поскользнулся там, где ступени были слишком узкими и гладкими, но кое-как удержался и вскоре очутился в главном холле, столкнувшись с Гвендолин.      

— Ты чего? — спросила она, видя, как он пыхтел.      

— Идём, — крепко схватив её за руку, он повёл дроу за собой прочь из храма, игнорируя все её оклики и вопросы. Сквозь двор они бежали так, словно убегали от огня: монахи, попадавшиеся им навстречу, лишь недоуменно глядели вслед. Это его тоже не волновало; сейчас главным было убежать подальше от храма, от Химмелена и особенно от Герхарда. Значит, тот не просто наёмник, а такой же солдат при дворе, что делало всё только хуже. Эдакая личная цепная псина, которую пустили за ним по следу, чтобы загрызть, оторвать голову и доставить ко двору как победный трофей хозяину. Хорош отец, нечего сказать. Говаривали, что когда-то он сражался плечом к плечу вместе с герцогами Побережья Мечей и был воином не менее грозным, чем сам Ульдер Рейвенгард. Похоже, что годы берут своё, и гоняться самому за отпрыском уже не пристало, а вот спускать собак, диких и не знающих ни пощады, ни доброй руки, — это пожалуйста. Ведь вряд ли Герхард на том же счету, что и Химмелен, любимый первенец. «Сука такая, ещё и денег за меня получил небось», — думал Матиас с такой злобой, что невольно рыкнул вслух, сам того не заметив. Свернув у кузни к большому рынку, они, наконец, остановились возле овощной лавки, за которой задремал тучный краснощёкий мужичок-торгаш. Розовато-красные купола башен сверкали вдалеке, и можно было перевести дух. Раскрасневшийся и взмокший под слоями курток, Матиас тяжело пыхтел: бежали они, может, и недолго, но так быстро, что было мочи. Хромую ногу, стоило только остановиться, разорвало такой чудовищной болью, что он аж согнулся, хватаясь за колено.      

— Это что сейчас было? — выпалила Гвендолин, тяжело дыша. Аккуратная причёска слегка растрепалась от бега, и пряди липли к её мокрому лбу.      

— К Лёргену заходило двое рыцарей? Один ещё в золоте такой, напыщенный весь, — она кивнула. — Нельзя им попадаться.      

— А иначе что?      

— Несдобровать, вот что.            

— Да объяснишь ты мне наконец хоть что-нибудь нормально или нет?      

— Объясню, всё объясню, — попытался заверить её Матиас, — но не сейчас.      

— Нет, сейчас.      

В голосе прозвучал непривычный ей холод, и Матиас понял, что спорить с ней будет себе дороже. Он и без того говорил слишком мало, а стало быть, честно будет рассказать ей правду. Вернее то, что хорошо может за неё сойти.      

— Ну... — он неловко потёр затылок, скрывая то, как усердно он думает над легендой, — в общем, повздорил я как-то с этими двумя, давненько так ещё. И в последний раз один из них пообещал, что перережет мне глотку, если ещё хоть раз увидит меня. А я-то знаю, он словами на ветер не бросается.      

— Уж не тот ли, что в чёрном?      

— Он самый, — (хотя грозился не столько он, а его свора наёмышей, гнавшая Матиаса через лес).      

— Такому переходить дорогу я бы не стала. Чем же ты ему насолил?      

— Знаешь же, как у мужиков бывает. Спьяну повздорят о чём-то, потом спрашиваешь, а оказалось, что порубили друг друга из-за жёнки чьей-нибудь. Только мы не из-за жены спорили, а чести его рыцарской, — (и куда тебя только несёт? Что ты мелешь? Начнёт же спрашивать, что да как!)      

— Интересные ты знакомства водишь, — уперев руки по бокам, Гвендолин тяжело выдохнула, и бледное облачко пара растворилось в морозном воздухе, снова начавшем щипать его разгорячённые щеки.      

— Какие есть... — юноша неловко пожал плечами. Будь его воля, знать бы он ни его, ни Химмелена не желал, но у богов на него свои планы. Тем временем жрица опустила взгляд и, заметив ножны, коротко улыбнулась.      

— Смотрю, уже мечом разжиться успел.      

— А, да. Думал, будет что получше, но этот тоже ничего, — размер ножен с непривычки казался громоздким, и те всё время хлопали по бедру, как бы он ни старался закрепить их на поясе. За это он мечи и не любил, отдавая предпочтение арбалетам или топорикам, которые можно было заткнуть за пояс, и те крепко прилегали к туловищу, не болтаясь.      

— А тебе что, алебарда нужна была? Или двуручный топор?      

— От второго я бы не отказался, — он довольно ухмыльнулся, представив себя с увесистым боевым топором. А что, неплохая вещица. С такой у многих лишние вопросы отпадут махом — и фигурально, и буквально. — Куда ты теперь пойдёшь?

— Собиралась обойти тех, кто хоть что-нибудь смыслит в врачевании или Магической Чуме. Таких немного, но они есть, хоть и раскиданы по окрестностям, настоятель Лёрген дал мне адреса. Ну а ты, бравый воин, что делать будешь?      

Тут-то Матиас и растерялся. Он понятия не имел, куда ему деться: в храм до заката он не вернётся однозначно, в «Жонглёре» делать нечего. Бесцельно шататься по городу тоже не стоило — вдруг остановят, начнут допрашивать, а столько врать Матиас при всём желании не мог. Пойти в бордель? Денег нет, хотя при должном старании можно было бы договориться, что называется, за красивые глаза. Ему всегда говорили, что за этой красотой скрыта незыблемая сила и решимость духа; многим их цвет напоминал кварц, озёрную гладь в ясный день или же ледники далёкого Севера, кристально чистые, пусть и до боли холодные. «Зато жара в моём сердце хватит, чтобы согреть», — всегда говорил он в ответ, и мало кого это оставляло равнодушной. Но когда это было? Кажется, словно в какой-то другой жизни, где он и правда был собой, Матиасом Безымянным, а не кем-то, за кого он теперь себя выдаёт.      

— Если честно... сам не знаю. Но до зари ноги моей в храме не будет, это сто пудов.      

— Значит будешь пока со мной. Я бы и без компании обошлась, но оставлять тебя вот так сердце не позволит. Да и кто знает, что там за врачеватели такие, — короткая улыбка мелькнула на её сероватых губах, и он не мог не ответить ей тем же.      

Первый из адресов, помеченный как самый важный, находился на востоке города. Холодный ветер задул с новой силой, кусая оголённую кожу на шее, и поднимал снег в воздух, бросая его в лицо тысячами крохотных, но болезненных игл.      

— О чём вы с Лёргеном говорили? — спросил Матиас, кутаясь в свои одежды.      

— О всяком, но в основном про Чуму. Больше ста лет уже прошло, а она всё сказывается на мире вокруг, и никто не знает, когда этому настанет конец. Во Вратах Балдура, говорят, уже всё давным-давно расцвело, а здесь зима будто и не заканчивалась — такого никогда не было в это время года. Не удивлюсь, если между Югом и Севером сейчас осень, — она мягко усмехнулась, но почти сразу же беспокойство вернулось к ней, отразившись и на лице, и в голосе. — Страшно думать о том, сколько ещё её проявлений нам предстоит увидеть в будущем.      

Чума никогда не беспокоила его. Всё это случилось задолго до него, и он родился в мире, уже давным-давно принявшим необратимые изменения, поэтому даже если бы хотел, не смог бы представить, каким тот был прежде. И не хотел. Что даст ему знание того, что каких-то тварей или стран, в которых он и так никогда не был, не существовало? Может, не было и Берегоста — и что тогда? Не было бы ни его матери, ни его самого; не было бы и Химмелена, справедливости ради. Только отец бы где-то и остался, и то не факт. Говорят, что Чума коснулась всего Фаэруна: от западных островов Муншаэ к Морю Упавших Звёзд и до Рассветных гор, протянувшихся неприступной стеной на восточных границах зловещего Тэя; от Галенских гор и прямиком к раскидистым степям Шаара на юге. Коснулась она и далёких северных земель, откуда тот был родом, хотя известно, что такие отдалённые уголки мира пострадали меньше всего.      

По такой логике она должна была затронуть всех, от велика до мала, и неважно, человека, орка или дворфа. Не все умеют колдовать, но все способны ощутить на себе изменения в самом мироздании. Интересно, какой она была для отца? Матиас не помнил, чтобы тот часто пользовался магией: тяжёлый полуторный меч, выкованный из адамантита, был ему сподручней любых заклинаний. Но так или иначе что-то же должно было быть. Может, он чувствовал что-нибудь? Какое-нибудь тяжёлое недомогание, или же ломоту в руках, жгучую боль, или...      

— А могла бы эта Чума повлиять на ребёнка?      

— О чём ты?      

— Ну, родился у эльфов малец, а колдовать не может никак, хоть лбом об стенку расшибись. Может ли из-за Чумы такое быть?      

— В теории да. Мы знаем о ней чересчур мало даже спустя столько лет. Мать рассказывала, что, когда произошла Чума, миру будто настал конец. Волшебники гибли и сходили с ума, земля разрывалась на части. Появлялись доселе невиданные и никому не известные существа, пропадали целые государства, а им на замену приходили новые. Даже Подземье страдало, хоть и не так, как поверхность. Часть империй ушла под землю, примкнув к нему поневоле. Многие тогда посходили с ума от мрака и ужасов Подземья, столько было смертей. В общем... Что угодно может быть. Ребёнок без способностей к магии ещё не худший расклад, если на то пошло.      

Может, всё дело и правда в ней? О, он хотел бы верить. Это объяснило бы так много — безумную боль во время колдовства, нескончаемые попытки овладеть даже самым простым заклинанием, которые не приносили ничего, кроме скандалов и слёз от обиды — на себя, на учителей, Мистру и, в конце концов, на само мироздание, жестоко подшутившее над ним. Как было бы проще жить, родись он человеком.      

— К слову, ночлег Лёрген нам даст, пищу тоже. Дорогих яств не жди, но голодным не уснёшь точно.      

— Что, вот так просто взял и пустил? — удивлённо спросил Матиас.      

— Ну да. Он, конечно, пытался узнать о тебе, но я сказала, что знаю не больше его собственного.      

— А что спрашивал-то?      

— Кто ты и откуда, как тебя занесло сюда. Всё, что я спрашивала у тебя вчера.      

Гвендолин улыбнулась, и Матиас ответил ей тем же, однако в горле у него встал горький ком. Все что-то хотят знать о нём. От стража у ворот, наверняка забывшего его уже к утру, до настоятеля храма, от крестьянки с далёкого хутора, которую он ограбил, до этой странной, пугающе милосердной жрицы. Ещё немного, и он сам забудет, кому о чём врал. Странствующий охотник, егерь, а у самого ни гроша в кармане. На послушника селунитского храма он тоже не был шибко похож — маловато лун на одеждах. Может, хоть в личного телохранителя поверят; с мечом под боком и таким лицом только им и впору быть.      

Многие так и думали. В чей бы дом они не пришли, в первую очередь в нём видели телохранителя, высившегося над достаточно низкой по сравнению с ним Гвендолин. Роста в ней и правда было немного. Она едва доходила ему до плеча, если не была и того ниже; для дроу, говорят, это редкость несмотря на то, что они рождаются и растут глубоко под землёй. Молчаливость и отстранённость юноши лишь добавляла убедительности к его образу, а он и сам был не против этого. Всё лучше, чем дурацкие расспросы о том, кто он и откуда. Какая им разница, если они видят его в первый и последний раз? В конце концов Матиас перестал даже называть своё имя, предоставив Гвендолин отвечать самой, и молча держался чуть поодаль от неё, пока она расспрашивала о Чуме, болезнях и бессчётном множестве вещей, которые едва ли будоражили его. Некоторые из тех, кого они посетили, предлагали еду — в основном по-крестьянски скромную, вроде ржаного хлеба, репы и подсохшего сыра, — но ещё чаще их угощали чаем. Крепкие травяные сборы разливались по глиняным чашам, и пока жрица терпеливо записывала очередные россказни, Матиас устраивался где-нибудь в углу, грея руки о чашу и размышляя обо всём и ни о чём сразу. Стоит ли ей признаться в том, что на самом деле происходит в его жизни? Если да, то как? Нельзя же просто подойти и сказать «меня тут убить пытаются, ну просто к слову говорю». Он склонил голову набок, глядя на своё мутное отражение. Не сдаст же она его, так ведь? Он, может, и не шибко верил кому-либо теперь, но прока для Гвендолин в этом как будто бы не было никакого. В конце концов, она ведь не знала, кто такой Химмелен или Герхард, а, значит, вряд ли знала отца. Риск, конечно, есть всегда, но–            

— Юнец, в тебе сколько росту?      

Резкий голос, раздавшийся чуть ли не над ухом, мигом выдернул его из мыслей. Рядом, уперев руки по бокам, стояла женщина-полурослик. Поверх её широких покатых плеч, укрытых шалью из серой шерсти, легла длинная тяжёлая коса с заметной проседью в тёмных волосах. У карих глаз, пристально смотревших на него, залегли глубокие морщинки. К этому моменту Матиас уже и не обращал внимания на то, к кому они приходили, и почти удивился тому, как неожиданно мала и вместе с тем стара была эта женщина.      

— Не знаю... много?      

— Ну-ка, ну-ка встань.      Поставив чашу рядом на скамью, Матиас поднялся, тут же неуверенно опустив ладонь на рукоять меча. Ахнув, она хлопнула в ладоши, да так звонко, что он дёрнулся, сжав пальцы на мече.      

— А-а, то-то я думаю... Так, стой смирно!      

Она скрылась в дальней комнате и вскоре вернулась, с трудом волоча за собой что-то тяжёлое и чёрное, издали больше похожее на чью-то шкуру. Матиас тут же потянулся к ней, хватая это нечто из её рук, и обнаружил, что это был плащ. Сшитый из плотной чёрной шерсти, у основания он был оторочен тонким тёмно-серым мехом, на вид как будто бы напоминавшим волчий. Вместо застёжки у него были ремни — широкие и такие же чёрные. С внутренней стороны кто-то начал прошивать его кроличьими шкурками, но хватило лишь по плечи. Женщина кивнула на плащ, и Матиас неловко, но всё-таки с куда большей лёгкостью накинул его поверх своих плеч, фиксируя ремни. Перекрёст с непривычки немного давил, однако плащ лёг отлично, если не сказать идеально. С таким не нужна вторая куртка — как накидка толку в ней не было, и ходить в ней оказалось сплошным мучением.      

— Ну вот, другое дело. А то смотреть на драньё твоё больно было. Сшит как на тебя, ей-богу.      

Плащ и правда смотрелся лучше; Матиас, конечно, сам об этом сказать не мог, но видел одобрительную улыбку Гвендолин.      

— И сколько с меня за это портное чудо?..      

— Да бери так. Мой-то муженёк высокий был, как ты, да помер давно, а выкинуть жалко. Дети у меня все как я, с ноготок. Не взяли его породу. Ну а мне его только как покрывало второе класть, так я, видишь, еле тащу его. Забирай, в общем, не жалко.      

— Шутишь же, — прищурился Матиас.      

— Шутить-то я умею, да только говорю тебе серьёзно. Бери, где ещё ты такой милости дождёшься?      

— Ну старая... — беззлобно пробурчал он и ещё раз провёл ладонью по меховому вороту. — Мех-то хоть чей?      

— Мужичок мой как-то в лесу волчий выводок нашёл, одни совсем остались. Брать себе — на смерть обрекать и себя, и детей, они ж звери дикие. Ну он из милости перебил их и домой принёс. Мясо-то мы съели, а шкурки он на воротник пустил. А вот подкладка из кроликов уже, жаль только помер, так и не доделал.      

Она горько вздохнула, но посочувствовать ей Матиас не мог. В голове только и вертелись её слова про распотрошённых волчат, которые представлялись так живо, что его слегка замутило. Хотя он бы и сам, наверное, поступил так же. Нечего гадать — что сделано, то сделано, и не на его руках эта кровь останется.      

— Забирай и иди давай восвояси, — женщина махнула руками на них обоих. — Мне ещё за водой идти, я и так с вами полдня просидела. Вам, саэ, спасибо, что зашли. Надеюсь, хоть чем-нибудь вам да помогу.      

Когда они вышли из небольшого скошенного домишки, солнце уже начало садиться. Облака рассеялись окончательно, и на горизонте брезжил нежно-розовый закат, пока с востока тянулась лазурная синева грядущего вечера. Там же и блеснули первые, самые яркие звёзды. Морозный воздух безжалостно кусал щёки, но после натопленной хатки Матиас был только рад ощутить на лице хоть какой-нибудь холодок. Вместе с тучами исчез и ветер, поднимавший с земли снег, и щуриться приходилось лишь от ярких бликов солнца на окнах домов и шпилей храмовых башен, казавшихся теперь малиново-красными в лучах заката.      

— Видишь, как к тебе здесь добры, — Гвендолин ободряюще улыбнулась ему, пока они возвращались в храм через город.      

— Это случайность, — вздохнул юноша. — И ты, и плащ, и меч — всё случайности.      

— Значит, Леди Удача очень благосклонна к тебе. Вы с ней точно не знакомы?      

— Хотелось бы, — он усмехнулся. Будь оно так, не пришлось бы скрываться от всех, словно воришка, шхерящийся в подворотнях. — Всё собрала, или ещё к кому-то пойдём?      

— Не к кому уже, да и хватит на сегодня. Мне ещё нужно разобрать записи. Информации оказалось так много и вся очень разная. Одни говорят одно, другие другое. В общем, работы на вечер мне хватит.      

Матиас хмыкнул, неторопливо идя рядом, чтобы жрица поспевала за ним. Ногу больше не разрывало мучительной болью: в один из переходов он как-то пожаловался, что расшиб колено сильнее, чем предполагал, и вновь селунитская магия облегчила его мучения, пусть даже отчасти. Бежать стремглав или прыгать с дерева на дерево подобно дикой кошке Матиас всё ещё не мог, но зато хромота почти исчезла, и он не пыхтел через каждые метров десять — всего-то только когда приходилось вставать.      

— А когда ты разберёшь их, что будешь делать? Я про записи твои.      

— Смотря что в итоге сложится. Быть может, ничего там дельного и не будет. Или всё то, что я и так знала и о чём догадывалась. Хочется верить, что я всё-таки смогу получить ответы на вопросы, — не все, но хоть какие-нибудь.      

— А если не найдёшь?      

— Тогда придётся искать дальше, и так до бесконечности. Точнее пока я не вернусь в Аткатлу, где встречусь с остальными жрицами.      

Упрямства в ней было не меньше, чем любопытства. Пытливый жреческий ум тянулся к знаниям, и Матиас готов был поклясться, что ради них Гвендолин пошла бы на многое. Дело ведь было не столько в самих знаниях как сокровенной мудрости: как оказалось, для неё это стало делом жизни. Она не раз говорила, что ищет способы помочь страждущим, несчастным хворым душам, ночующим в госпиталях и храмах под бдительным присмотром лекарей. «Пусть люди не думают, что дроу могут быть лишь жестоки, — говорила она кому-то. «Столько лет прошло, столько бед и ненастий мы пережили, а многие всё ещё не могут принять нас, даже если мы готовы рискнуть жизнью ради кого-то. Быть может, хоть так я смогу что-нибудь донести им». «Хотел бы я помочь тебе», — с лёгкой тоской думал он про себя, однако вслух ничего не говорил. У него не было ни знаний, ни умений в целебной магии, так что даже себе он не смог бы помочь, что говорить о тех, кого не могли исцелить опытные врачеватели.      

В храм они вернулись к часу вечерней трапезы. В коридорах и залах зажгли ещё больше свеч и лампад, чтобы свет покрывал каждый угол в комнате. Ужин из капустной похлёбки, ломтей ржаного хлеба и зажаренных в вине луковиц подавали в общем просторном зале, где они ели вместе с послушниками, аколитами и священнослужителями. Лёрген приглашал их сесть подле него за самый первый стол, стоявший во главе остальных, но оба великодушно отказались, пусть каждый и по своим причинам. Матиаса компания настоятеля напрягала: он то и дело замечал его взгляд на себе, подозрительный и словно пытающийся что-то разглядеть. Как мог, юноша усердно прятался за другими послушниками, всячески опуская голову, но что бы он ни делал, пристальный взгляд ощущался, даже когда Матиас не смотрел в его сторону. Сидевшая рядом Гвендолин заметила это и наклонилась к юноше:      

— Как думаешь, что ему нужно? — шёпот был едва различим в гуле чужих голосов, но острый слух      

— Хотел бы я знать, — тихо буркнул Матиас и отпил немного вина из стакана, тут же морщась. — У-уй, блядь, ну и кислятина.      

Часть бурого сока с тут же съеденной луковицы потекла по его короткой редкой бородёнке, но он даже не заметил этого. Еда и правда была скудной: вино было омерзительно кислым, похлёбка скорее напоминала воду с овощами, и только хлеб с луком оказались приемлемыми на вкус. Впрочем, жаловаться не пристало. Травяные чаи не смогли утолить голод, поэтому он вновь ел как в последний раз, не стесняясь ни пятен, оставленных на скатерти, ни жирных капель на подбородке, ни крошек в мехе своего новёхонького плаща. Другие послушники молча глядели на него, кто с интересом, кто с отвращением — догмы их божества не позволяли хамить гостям, даже таким диковатым, как Матиас. Только когда Гвендолин тактично указала ему на это, он фыркнул и утёр рот с подбородком тыльной стороной руки, мигом стерев с неё луковый сок другой рукой.      

— Ты всегда такой?      

— Когда голодный, да, — пробросил он, залпом допив остатки вина, чтобы не чувствовать его мерзкий вкус. Ещё одна луковица перекочевала из общей тарелки в его собственную, а затем и к нему в рот. — Какая кому разница, как я ем? Я жрать хочу, всё остальное меня не волнует.      

— Дикарь, — беззлобно усмехнулась жрица.      

— Какой есть. Некоторым даже нравится.      

— Слава богам, я не некоторые, а то даже не знаю, что бы сталось со мной.      

— Только хорошее, — Матиас широко улыбнулся ей, стерев большим пальцем остатки жира с уголка рта.      

Выделенная ему келья в северной части храма была крошечной настолько, что юноше с его немалым ростом пришлось опустить голову, чтобы войти в неё. По сравнению с просторными роскошными залами, где были расписаны даже своды потолков, жилища служителей и послушников были невероятно скромны. Красный камень стен остался нетронут, из мебели был лишь небольшой стол, табурет и койка, застеленная плотным льняным одеялом. В небольшой выемке в одной из стен стоял зажжённый подсвечник; подойдя ближе, Матиас заметил две маленьких иконки, посвящённых Латандеру. От свечной копоти роспись с течением лет потускнела, но сохранила характерный золотистый отблеск. Из маленького квадратного окошка под самым потолком тянуло прохладой. Всегда могло быть и хуже, подумал Матиас.      

Первым делом он снял с пояса меч. С глухим стуком положив его на стол, он задержал на том взгляд, думая, не вынуть ли тот из ножен, чтобы ещё раз оценить блеск стали и его вес в руке. Нет, всё потом. Обе куртки — одну из них, вероятно, тут он и оставит, — Матиас бросил в ножной конце кровати, в то время как плащ решил использовать вместо второго одеяла. Ночи ещё темны и морозны, и хотя по ощущениям кельи как будто бы хранили в себе тепло храма, сомнения всё равно одолевали его. Других окон, кроме верхнего, здесь не было, так что ни звёзд, ни возможной пурги он не мог увидеть; зато не было и коварных сквозняков. Снимать всё остальное юноша не стал и, сев на кровать, взялся за меч, принявшись изучать тот при свете единственной свечи. Тёмно-бурая кожа с ровными чёрными стежками по краям приятно лежала в руке, а меч с лёгкостью вынимался из неё, будто смазанный маслом. На самом клинке не было ни единой царапинки, ни единого скола или ржавого пятнышка — выкован он был явно недавно и не успел побывать в чужих руках. Больше всего, однако, юношу интересовала рукоять меча. Несмотря на простое круглое навершие без какой-либо резьбы, от тонкой крестовины на незаточенной части клинка была вырезана звезда Латандера, оканчивавшаяся ровно там, где начинался дол. По-видимому, у остальных здешних аколитов были такие же мечи; по такой логике звёзды были и на остальном оружии, будь то арбалет, копьё или булава. Такую красоту даже жаль продавать, подумал юноша, разглядывая, как сверкает резьба в кротком золотистом свете. Как стрелку, арбалет был ему куда привычнее, но в нынешних обстоятельствах, где в кармане не было ни гроша, а напасть могут в любой момент, меч вдруг оказался сподручнее чего-либо, хотя всю жизнь Матиас относился к ним с пренебрежением. Что толку ему от «бастарда», когда одного ловкого выстрела хватит, чтоб повалить неосмотрительного кролика или зазевавшуюся птаху? Дичи не нужен меч — только зоркий глаз и скорость реакции, которую могла бы принести хорошо заточенная стрела, вовремя выпущенная в цель.      

Теперь вместо дичи были враги, облачённые в броню и владевшие мечом в разы лучше него. При всех грёзах о том, как стрелы вонзаются в их самые уязвимые места, Матиас понимал, что в драке один на один никакой арбалет бы ему не помог, как бы он ни старался.      

Внезапно раздался стук в дверь, и на его «входите» в комнату зашёл долговязый белокурый мальчишка, на вид не больше лет двенадцати-тринадцати от роду. В руках у него была стопка вещей, которую он тут же положил на стол, не говоря ни слова.      

— Что это?      

— Его Святейшество настоятель Лёрген просил передать вам чистые вещи... — робко произнёс мальчонка.      

— Мне? — переспросил Матиас, заставив его смутиться ещё сильнее.      

— Н-ну... ну да. Ещё он сказал, что вы можете попросить нагреть вам воды, чтобы помыться.      

Какая невиданная щедрость, подумал он. Всё это не воспринималось бы с таким подозрением, если бы не то, как странно Лёрген смотрел на него за ужином.      

— Не-е, это мне не надо. Ты лучше скажи мне кое-что другое.      

В этот раз никто не помешал ему дойти до кельи настоятеля. Для этого снова пришлось миновать целый коридор других келий, и, проходя мимо тех же высоких окон, Матиас на пару секунд остановился, бросив на них взгляд. Где-то примерно на том же месте сегодня стоял Химмелен. Сейчас-то он, конечно, давным-давно в замке, отдыхает в своих покоях или ужинает в кругу семьи, но буквально несколько часов назад он стоял здесь, сверкая золотом доспех как второе солнце. Интересно, кем он был теперь? Верховным паладином? Новым капитаном домашней гвардии, отправив старого Риккена нянчить внуков? Пожалуй, о нём он тоже спросит — любопытство всё сильнее брало верх над осторожностью.      

Дверь в келью была точно такая же, как и у всех прочих, но мальчишка подсказал, как отличить её от других. На круглой ручке с течением множества лет появилась характерная потёртость, а один из завитков кованого декора явно был кем-то отломан, судя по следам, оставшимся на рыжей древесине. Постучавшись, он услышал приглушённый голос старика; судя по интонации, незваных гостей он не ждал, но и прочь не гнал. Тяжёлая дверь скрипнула, когда юноша толкнул её, и неохотно поддалась.      

— Настоятель Лёрген? — осторожно позвал его Матиас, заглянув в келью.      

— Да, дитя? Случилось чего? — старик обернулся к нему, глядя сквозь толстенные стёкла очков, казавшихся непомерно тяжёлыми на его лице. На столе перед ним были раскрыты какие-то учётные книги, и Матиас понял, что застал его прямо посреди работы.      

— Спросить хотел кое о чём, но раз вы заняты...      

— Чепуха, — Лёрген махнул рукой и вернул перо в чернильницу. — Для моих гостей у меня всегда найдётся время. Ты не робей, заходи.      

Потолки в келье настоятеля были такими же низкими, и Матиасу вновь пришлось пригнуться, чтобы зайти внутрь. Свечей было несколько, и все они мерцали в особой выемке над столом, освещая записи Лёргена. Тот указал своим кривым пальцем на постель, куда Матиас и сел, более-менее поравнявшись с ним взглядами.      

— Рассказывай, что у тебя стряслось, дитя.      

— Вы сегодня за ужином смотрели так пристально, что мне аж не по себе стало. Что это было?      

— А-а... — Лёрген сцепил пальцы в замок. — Ты уж прости старика, если я обидел тебя как-то. Вижу-то я плохо, а ты уж очень мне кого-то напоминаешь. Вот я и пытался рассмотреть, да всё никак не получалось. Ты уж зла на меня не держи за это, да...      

Матиас вгляделся в морщинистое лицо старца, в водянистые глаза за стёклами очков и не мог представить, что тот кривил душой. Правда какая-то часть его сознания, до слепоты упрямая, пыталась твердить о лживости и порочности священников, держась за некогда услышанные предрассудки. Дескать, им не претит лгать и привирать, но глядя на крошечного Лёргена, чьи подслеповатые глаза смотрели на юношу с почти трогательной мягкостью, с трудом допускал мысль о лжи. Видимо, тот и правда не знает, кто он такой — это и к лучшему. Теперь бы расспросить его о Химмелене как можно менее подозрительно.      

— Я тут ещё видел одного аколита, весь в золоте такой, с белым плащом. Это у вас главный паладин такой или как?      Лёрген тут же рассмеялся, заслышав про него, однако в глазах у него мелькнул живой блеск.      

— А-а, Лорд Сияющий Меч... Нет, он-то совсем не паладин, да и не аколит вовсе. Это старший сын лорда Торглена, капитан его личной гвардии. Смышлёный мальчик-то такой, хоть и своенравный. У него все по струнке ходят, в этом он один в один как его лорд-отец.      

«А это уже что-то новенькое», — подумал Матиас, едва сдерживая удивление. У отца никогда не было личной гвардии, лишь домашняя, в которой не набралось бы и ста человек. При всех своих деяниях он не был склонен к политическим интригам, предпочитая им уединение в Приюте Ветров, своём замке из голубого камня на утёсе Амберли, где проводил дни в рутине домоводства и изучении старых фолиантов об истории Фаэруна. Может, за годы, проведённые в изгнании, произошло нечто ужасное? Но тогда бы Матиас услышал об этом: ему хоть и было запрещено возвращаться ко двору, близлежащие города и сёла были открыты для него, а слухи, как известно, распространяются так же быстро, как блохи по собаке.      

— Слыхал я про этого лорда Торглена, — (и больше, чем ты, старик, думаешь). — И что, он всё ещё поддерживает храм?      

— Разумеется. Утренний Лорд милосерден к нему, а он щедр к нам. Не единым его покровительством мы живём, конечно, но... Он-то многое сделал для здешних земель. Пашни, реставрация гобеленов и статуи в храме, восстановленный рынок — всё это от него. Несколько лет назад вот помог организовать приход в одном из дальних сёл. Крошечный-то, правда, но много ли надо на двадцать душ? А так им теперь за тридевять земель не надо тащиться, чтоб совершить обряды. Хороший он человек, в общем, светлый. Хотя какими ещё-то могут быть прихожане Утреннего Лорда?      

Настоятель вновь тихо засмеялся, однако Матиас понял, о чём тот говорил. Об отцовской щедрости не знал только дурак. Кошелёк его явно не был бездонен, но он хорошо умел экономить на слугах и убранстве, а заодно и некоторых своих детях. С другой стороны, что тогда, что сейчас Матиас не понимал, какой прок для него был в этом. Он не вёл войн и, казалось бы, одного маленького города вместе с десятком ближних поселений было впритык для кого-то вроде него, не тянувшегося к власти в принципе. Кресты Латандера — золотые четырёхконечные звёзды с рубинами или розовыми топазами в сердцевине, — символы солнца в различных его видах украшали броню его воинов; красный шёлк, золото бархата и розовая парча скрашивали синеватый мрак замка. А ведь ещё были утренние ритуалы отца, проходившие с первыми лучами рассвета. Для этого высокие окна его покоев были обращены к востоку и летом открывались нараспашку, впуская тепло грядущего дня. Помнил он и раскуривание благовоний, наполнявших комнату приторно-сладким дымом, и чтение молитв так тихо, что можно было лишь разобрать «милостью твоей, Утренний Лорд», и то не факт, что Матиас сам этого не додумал.      

— Удивительно, как его ещё только новым Мастером Зари не нарекли за такую-то щедрость, — Матиас шмыгнул носом, осматривая келью.      

— Всякой благодарности есть предел. К тому же, Мастер Зари чтит свой храм и живёт в нём вместе с другими. Не думаю, что наш лорд променял бы Приют Ветров на скромность здешних келий, — усмехнулся Лёрген. Глаза настоятеля, светлые и явно подслеповатые за старостью лет, прищурились, когда он начал приглядываться к юноше внимательнее. — Знаешь, дитя, а ведь что-то в тебе есть похожее, волосы точь-в-точь как у него. Но ты и на друга моего старинного похож, на настоятеля-то, а он-то лорду не родня.      

Вот тебе и слепой старец. Он попытался сохранить прежнее равнодушное выражение лица, однако сердце в груди билось так, что гул его ударов заглушал всё остальное, пульсируя в висках. Не впервые ему говорили о том, что он напоминает кого-то, в том числе какого-то там вельможи, но тогда никто не натравливал стаю головорезов, чтобы убить его по приказу отца. Одной девчонке из борделя, с которой он спал ещё по юности, он из праздного интереса рассказал, что да, он и вправду сын некого южного лорда, изгнанный со двора за своё происхождение. Она же лишь посмеялась, будто бы не веря, и сказала, что бастардов в её койке побывало немало, но такого красивого ещё не было. Однако кому нужна была его голова тогда? Проститутка и медяка бы за него не получила, даже если бы приволокла его целиком, но времена изменились, а добродушный взгляд Лёргена ещё не гарант того, что этой же ночью его не приволокут ко двору, чтобы вздёрнуть на рассвете.      

— Природа шутки шутит, видать, — Матиас пожал плечами, стараясь не встречаться с настоятелем взглядами. — Таких мальчишек, как я, и в городе хватает, в кузне там, на кухнях...      

— Может. Ну, старость не радость, ты уж прости меня. В мои-то года некоторые и двух слов не вяжут, а уж лица запоминать и вовсе дело такое, нелёгкое. Хотя такое ощущение, будто я правда тебя уже где-то видел.      

— Я тут проездом бывал пару раз, торговал когда-то. Может, там и видели.      

— Быть может, может. Чего теперь гадать-то, правда? — Лёрген вновь улыбнулся ему, отчего морщины на лице стали глубже и темнее, и в полумраке кельи он казался совсем дряблым стариком. — Ты если больше ничего спрашивать не будешь, ступай отдыхать. Хочешь если, то ребятишки воды наберут, намоешься как следует. Десмонд-то, кстати, принёс тебе чистые одежды?      

— Да, большой он молодец, — с едва уловимым отстранением в голосе произнёс Матиас, поднявшись с кровати, и коротко кивнул ему. — Великодушно благодарен за вашу заботу и всё такое. Доброй вам ночи.      

Лёрген пожелал ему того же, возвращаясь к учётным книгам. Матиас же почти покинул келью, но стоило ему ухватиться за кольцо ручки, чтобы открыть дверь, как он кое-что вспомнил.      

— Настоятель?      

— Да? — протянул старик, на этот раз уже не оборачиваясь к юноше.      

— Я бы хотел перед сном проведать свою подругу. А где её келья?      

Торопливо миновав ещё три двери, Матиас почти что дошёл до конца холла, прежде чем наконец остановился возле её кельи. Опустив взгляд, он заметил желтоватое мерцание света в дверной щели; стало быть, Гвендолин тоже было не до сна. В ответ на стук, к его счастью, раздался голос, и он скользнул внутрь — в этот раз дверь поддалась с лёгкостью, почти не скрипя. Жрицу он застал сидевшей в постели в простых льняных одеждах, окружённой кипой рукописных заметок. Возле чернильницы на столе осталось несколько капель от чернил, как и на краю одеяла и подоле её рубашки, но она или не замечала их, или нарочно игнорировала.      

— Не обращай внимания, — она устало улыбнулась, кивнув на исписанные листы бумаги перед собой. — Я тут просто занималась переписыванием всего, что собрала за день. Заснуть всё равно не получилось бы, мыслей в голове просто тьма тьмущая, и все нужно успеть записать. А ты как? Всё хорошо?      

— Ну... — он качнул головой в неопределённом жесте, — бывало лучше.      

— Можешь поговорить со мной, если тебе тревожно. Милость богов я, конечно, даровать не могу, но всегда приятно, когда кто-то способен тебя выслушать.      

С тяжёлым вздохом Матиас опустился на край её постели. Если до этого он сомневался в том, стоит ли говорить ей хоть что-нибудь, сейчас от прежней нерешительности не осталось ни следа. Наклонившись чуть ближе, он заговорил с ней так, будто кто-то мог услышать их сквозь толщу каменных стен:      

— Как мне тебя найти? — в тишине кельи его низкий приглушённый голос звучал ещё мягче. — После того, как мы разойдёмся?      

— Найти? — с удивлением переспросила Гвендолин. — Для чего?      

— Ну... Может, я присоединиться к тебе хочу. Будем вдвоём путешествовать, в храмы заглядывать. Всё, что захочешь, сделаю.      

Должно быть, тревога в его голосе сквозила так, что не заметить её было невозможно, — это объяснило бы то, как Гвендолин резко выпрямилась, глядя на него со смесью растерянности и сочувствия. В последнее он по крайней мере верил всем сердцем. В ней было столько добра, столько милосердия и благодеяния, что Матиас даже не мог допустить мысли об отказе. Только не когда он глядел в большие серебристые глаза, в которых отражались, мерцая, золотистые огоньки свечей.      

— Ты уж прости меня, но я с собой никого не беру. Ты ведь не жрец, а стать им в одночасье, увы, нельзя.      

— А если телохранителем? Я с мечом более-менее неплох, а если лук–      

— Нет. Прости, Матиас, — она неловко пожала плечами, — даже телохранитель мне не нужен. Я сама могу защитить себя.      

Сердце у него тотчас ухнуло, стоило услышать её «нет», твёрдое и непреклонное. Он судорожно выдохнул, растерянно бегая взглядом по сторонам в попытках придумать ещё хоть что-нибудь, что могло бы убедить её. У него кроме этой жрицы, волею судеб оказавшейся в нужном месте в нужное время, не было никого, и даже ей он доверился только сейчас, когда пришло осознание неизбежного. Его рано или поздно узнают. Может, не Лёрген, но кто-нибудь из людей на службе отца, запомнивших исчезнувшего мальчишку; или кто-нибудь из старых слуг, решивших закупиться на единственном рынке в городе. Никто не мог гарантировать, что завтра он не встретится с Химмеленом во дворе храма или на очередном лестничном пролёте, где хватит одного удара мечом, чтобы вспороть ему брюхо.      

Все остальные слова Гвендолин доносились как сквозь туман. Он улавливал лишь интонации, беспокойные и пытавшиеся увещевать его в чём-то, но не их смысл. Только когда её рука осторожно тряхнула его за плечо, Матиас вернулся в реальность и бросил на неё полный отчаяния взгляд.      

— Прошу, — он рывком опустился на колени перед ней, схватив её руки. Бледно-серая кожа была мягкой и тёплой на ощупь, пока Матиас гладил ту большими пальцами, не сводя глаз с её лица. Вновь заныла хромая нога, но он упорно игнорировал её. — Прошу, возьми меня с собой, умоляю. Мне здесь жизни нет совсем, мне... — он нервно выдохнул, прижимаясь лбом к её коленям. Голос его окончательно превратился в еле заметно подрагивающий шёпот. — Мне бы только покинуть город и уйти дальше, на Север, но один я далеко не уйду.      

Сквозь грубоватую ткань штанов он чувствовал тепло её тела и льнул к нему как только мог, жмурясь. Должно быть, именно так дети себя и чувствуют, когда в страхе жмутся к ногам матери, — беспомощно и горько, боясь лишний раз взглянуть на неё, даже если ласковей неё нет никого на свете. Ещё они плачут: так вели себя его младшие братья и сёстры, когда искали утешения у нянек, пряча красные заплаканные лица в подолах юбок. Он бы и сам хотел разрыдаться прямо здесь от обиды и отчаяния, но слёзы никак не подступали к глазам, и он мог лишь тихо скулить подобно раненому псу, жмущемуся к хозяйским ногам.      

— Сколько на самом деле ты мне не рассказал? — вдруг спросила она так тихо, что Матиас едва услышал её.      

— Много, очень много.      

— Значит, пришло время наверстать упущенное. Вставай.      

Нехотя юноша поднял голову. В её глазах всё так же мерцали огоньки свеч, но не было ни капли презрения или отвращения. Пальцы рефлекторно сжали её руки, прежде чем те выскользнули из его хватки, чтобы смахнуть прядь с его же лба. Она не улыбалась, однако нежность чувствовалась и во взгляде, и в этом мимолётном касании, от которого в горле встал горький болезненный ком. Боги, если бы он только мог, он бы остался здесь, стоя на коленях под её взором, полным сочувствия, пока рука, на которой блеснул старый шрам, ласково смахивала волосы с его лица. Вопреки её словам, Матиас не спешил подниматься с колен, но всё же заговорил, тихо и заметно оробев.      

— Когда-то я здесь жил. Не в самом храме, а поодаль от города, там на утёсе Амберли стоит замок, Приют Ветров, и держит его некий лорд Торглен. Вот он мой отец, а я его бастард. Много лет назад он сам меня изгнал со своих земель, когда я ещё был мальчуганом, а теперь вдруг объявил на меня охоту. Не знаю, зачем. Знаю только то, что жизни мне не будет, если я здесь останусь. Он же с тех пор, как обосновался на Юге, покровительствует и храму, и городу, и прочим ближним землям. Здесь его люди, его гвардия — милостью богов никто ещё пока не узнал меня, хотя я на рынке пару знакомых рож углядел. Но если хоть кто-то, хоть одна несчастная душа обмолвится, что видела меня, считай, что меч для репки моей уже наточен. Все эти раны, синяки, ухо — это всё награда за спасение от погони. И тот рыцарь... Наврал я тебе про него. Никому я ничего не проспорил. То был цепной пёс отца, который меня гнал по лесу, а с ним мой старший брат, Химмелен. Вот он-то меня всю жизнь презирал, поэтому ему я точно не должен попасться.      

Стоило ему взять меч, и он будто срастался с его рукой — таким Химмелен всегда был в бою, даже тренировочном. Деревянные мечи разбивались в щепки в руках Матиаса, а тот не знал пощады, будучи не столько жестоким ребёнком сам по себе, сколько преисполненным ненависти к брату-бастарду. С годами его мастерство должно было отточиться до совершенства — так, чтобы теперь без колебаний снести голову или пронзить мечом насквозь.      

— Почему же ты раньше не сказал?     

 — Сказал я один раз, так меня повязали и чуть не сморили на холоде. Не здесь это было, но по пути. Думали, за меня золотом платить будут, раз они смогли сделать то, что не получилось у наёмыша.      

— Ох, бедняга, — проговорила она с тяжестью в голосе, касаясь его макушки. Ладонь прошлась по волосам в утешительном жесте, и Матиас, блаженно закрыв глаза, чуть было не прильнул ещё и к ней, желая раствориться в её нежности окончательно. — Я бы хотела помочь, но чем именно? Что мне для тебя сделать?      

— Я до Врат Балдура ни пешком, ни конём не ездил и всё, что лежит к северу от Кэндлкипа, для меня неизведанные земли. Есть прямой путь по Береговому Тракту, но здесь мне не пройти — дорога слишком открытая. Может... боги, я не знаю. Не знаю, что мне нужно от тебя. Я думал, получится уйти сразу с тобой и всё, тогда бы не пришлось извиваться, придумывать то, не знаю что.      

Матиас снова чуть было не прижался к её коленям, но её руки вовремя остановили, обхватив его лицо. Гвендолин смотрела прямо ему в глаза, и кроме сочувствия, кроме трогательного блеска в них словно было ещё что-то.      

— Мне уже нечего терять, — прошептал он, не сводя с неё взгляда, — но умирать так я не хочу.      

— Верю. Скажи, тебя учили грамоте?      

— Ещё бы.      

— Тогда дам тебе карту. Уйдём сразу после завтрака — так привлечём меньше внимания к себе, поешь заодно. Я провожу тебя к окраине леса за храмом, а дальше пойдёшь напрямик через него. Он неглубокий, так что ты быстро и незаметно выйдешь на Береговой Тракт, миновав Приют Ветров. Ближе к Кэндлкипу должна быть небольшая деревушка, на худой конец осядешь там на время.      

План был неплох, хоть и не исключал рисков быть замеченным, пусть гораздо меньших, чем если бы он пошёл через Береговой Тракт. На широкой проезжей дороге, где всегда кто-нибудь встретится, будь то одинокий рыцарь или странствующая труппа, велик шанс столкнуться с людьми лорда. Те бы узнали его сразу — наверняка поиски исчезнувшего бастарда бурно обсуждались между слугами, а некоторые из них явно застали времена, когда Матиас ошивался при дворе. С одним-двумя он, может, и справится, но если их будет пятеро? Десять? Вдоль Тракта рассыпалось безмерное множество мелких трактиров и борделей, причём вторые особенно пользовались успехом как у простого мужичья, так и у всякой солдатни. Возможность обогнуть хотя бы малую его часть всяко была лучше, чем ничего. Ещё было бы хорошо при этом иметь лошадь, на которой путь до самих Врат Балдура стал бы гораздо быстрее, но такой роскоши Матиас себе позволить не мог. Одно дело красть нож и пищу, другое — воровать чужую лошадь, давно позабыв, как на ней ездить.      

Тяжело выдохнув, юноша кивнул, и только тогда руки отпустили его лицо.      

— А с тобой что будет?      

— Ничего со мной не случится. Я отправлюсь своей дорогой, как и планировала.      

— Может–      

— Нет, — почти шёпотом произнесла она так твёрдо, что возражений быть не могло. — Ты пойдёшь один. Я буду привлекать к тебе лишнее внимание.      

Спорить с ней Матиас не стал, да и не смог бы. Он только покорно кивнул, опустив глаза в пол. Горло всё так же сдавливал болезненный ком обиды: как бы он хотел, чтобы она ушла с ним, такая милая и добросердечная, такая ласковая с ним. Прикосновение её губ ко лбу, лёгкое и мимолётное, не облегчило этих мучений — только привело в ещё большее замешательство.      

— Ещё одна милость Селунэ? — тихо спросил он, вновь глядя на неё.      

— Почти, — на мгновение Гвендолин улыбнулась ему. — Отправляйся спать, завтра предстоит тяжёлый день.      

Уже в своей келье Матиас лежал, разглядывая каменный свод потолка над головой. Огонёк свечи уныло плясал, еле освещая комнату, из окошка тихо свистел отголосок бушевавшего на улице ветра. Как бы он ни пытался закрыть глаза и перестать думать, сон к нему не шёл. Тело сковывала тревога, которую Матиас всячески пытался снять, напрягая мышцы, но даже твёрдая постель не помогала. Он ворочался, всячески пригибая колени к животу и опуская шею так, что голова погружалась под согнутые руки; напрягал спину и пальцы до лёгкой дрожи в них, лишь бы каждая клетка тела оставалась в напряжении, выжимая из него остатки сил. Ничего не произошло. Страх перед завтрашним днём пожирал изнутри, прогоняя любую дрёму. Никогда прежде он не боялся за свою жизнь так, как в эти несколько дней, мучительно долгих и полных боли, холода и снедающих душу мыслей об отце. Он всё гадал, что могло понадобиться отцу спустя множество лет. Будучи при дворе, Матиас не знал родительской нежности, хотя остальным детям везло чуть больше, и всё только потому, что он внебрачный сын. Юный бастард, похожий на отца больше, чем все прочие отпрыски, — провинился ли он этим настолько, что в конце концов от него решили избавиться, когда спустя годы он только больше стал напоминать его? Дурная слава о диком юноше с лицом некого лорда, гуляющего по борделям и тавернам пограничья Амна, должно быть, разлетелась так, что однажды достигла и Приюта Ветров. А может, ему просто захотелось избавиться от сына? У него, в конце концов, ещё пятеро детей — одним больше, одним меньше. Велика ли потеря?      

Ответ был прост и очевиден, но проговаривать его даже в мыслях Матиас не хотел. Вместо этого он провёл ладонями по глазам, массируя веки, и устало выдохнул. Во тьме начали вырисовываться блеклые образы — ворота замка и голубой камень его стен, лицо лорда-отца, блеск меча, занесённого над головой, как обещал ему кто-то из наёмников. Как это было во сне. Он почувствовал, как дрогнули губы, а к глазам подступила влага. Только не такая смерть, только не здесь. Когда-то давно на охоте ему попался медведь: с торчащими лопатками, проплешинами в шерсти и явно голодный, он был опасен, и Матиас чудом избежал стычки с ним, однако теперь эти воспоминания и вполовину так не пугали, как перспектива лишиться головы просто так. Медведь хотя бы мог закусить им, чем спас бы себе жизнь; эти стервятники будут пировать лишь на словах, поднимая бокалы за бастарда, мёртвого отныне и вовек. Особенно Химмелен.      

Химмелен, Химмелен, Химмелен. Из головы не выходили его золотые доспехи, ослепительно блиставшие под солнцем, белый бархат плаща, тянувшийся чуть ли не до пола, и скрытый под ним меч. Лёрген прозвал его Сияющим Мечом, и Матиас проклинал себя, что не расспросил его об этом. Был ли в этом какой-то больший смысл, или же ему просто дали благозвучное прозвище? Как бы то ни было, одна лишь мысль, что брат ничуть не изменился с течением лет, заставляла кровь вскипать от ярости. «Урод останется уродом, даже если переодеть его в святошу», — говорил Яргус, когда ещё мальчишкой Матиас рассказывал ему о семье, хотя речь тогда шла об отце. Какая-то его часть хотела верить в то, что с годами ненависть в том угасла, и он в лучшем случае забыл о своём названном брате. Дети жестоки, это так, но они давно выросли из тех лет, когда братья дерутся друг с другом из-за каждой мелочи, будь то испачканный дублет или втихаря съеденное малиновое пирожное. Убивали ли родных братьев и за меньшее? Наверное только безумные короли.      

Пламя свечи так и осталось гореть, когда юноша наконец уснул, спрятав голову в руках; вскоре сквозняк из оконца под потолком затушил его, погрузив келью в непроглядную тьму.      

Утро встретило его разбитостью. За дверью слышались чьи-то голоса и шаги, постоянно проходившие мимо, но никогда не останавливающиеся рядом. Как раз эта возня разбудила Матиаса, о чём он тотчас пожалел, стоило открыть глаза. Голова неистово гудела от боли, веки закрывались, и воздух в келье был невероятно холодным, словно кто-то выдолбил полноценное окно в камне. В тумане мыслей ещё мелькали отголоски недавних снов, полубредовых и бессмысленных. Кисловатый привкус вчерашнего вина осел в пересохшем рту; пить хотелось так, словно он выпил несколько бутылей эля накануне. «Чтоб я ещё хоть каплю этой дряни в рот взял», — пробурчал Матиас, садясь в постели и тут же ёжась. За ночь келья успела остыть, и если бы не плащ, служивший вторым покрывалом, к списку страданий прибавилась бы ещё какая-нибудь хворь. Полусонный, он кое-как принялся одеваться. Сперва чистые одежды взамен старых истрёпанных и пропитанных кровью, затем потрёпанная куртка поверх туники, перчатки и, наконец, плащ, в который Матиас тут же закутался, пытаясь согреться. Пока он натягивал сапоги, дверь кельи открылась, и в неё заглянул коренастый юноша. На нём были просторные желтоватые одежды и медальон с солнцем Латандера, а русые волосы были коротко острижены, отчего круглое лицо казалось ребяческим.      

— С добрым утром вас, саэ, — проговорил он голосом на удивление мягким, непропорционально высоковатым его внешности. —Утренняя служба вот-вот начнётся, вы присоединитесь к нам?      

Матиас окинул его хмурым, слегка потерянным взглядом и тихо буркнул.      

— Да приду я, приду. Дай очухаться.      

Все послушники, в основном совсем юные мальчишки и девчонки, стекались к залу, в котором Матиас впервые увидел Лёргена. Среди них он выделялся не только тем, что был выше многих на голову, но и тёмными одеждами; послушники же сновали в бело-жёлтых рясах, подпоясанных тонкими алыми поясками с золотой вышивкой. У некоторых девушек в волосы были вплетены цветастые ленты из шёлка, и все носили такие же медальоны, как тот юноша. У кого-то они были крупнее, у кого-то мельче; приглядевшись, Матиас заметил, что металл у всех тоже был разный. Должно быть, каждый делал его себе как мог. Однако не это искал его тревожный взгляд. Сквозь слепящий блеск утренних лучей он пытался увидеть в толпе знакомую белоснежную макушку Гвендолин, но так и не сумел. Где же она? Может, где-то позади него? В такой толпе из десятков голов было множество белобрысых и одна из них на мгновение показалась Матиасу той самой. Кое-как протиснувшись мимо остальных, он поравнялся с ней, но тут же с разочарованием обнаружил, что это была не Гвендолин.      

— С добрым утром, саэ, — тихо окликнул его послушник. Уже знакомый мальчишка-эльф с длинными светлыми волосами глядел на него с кроткой улыбкой, и Матиас не сразу вспомнил, где видел его.      

— Десмонд? — тот кивнул. — Что это за церемония?      

— Верховные жрецы будут петь благодарность Утреннему Лорду за ещё один наступивший день. Сегодня, к тому же, ясно — воистину Латандер мил к нам.            

— Воистину, — хмуро пробурчал Матиас себе под нос.      

Вскоре один из жрецов в оранжево-розовых шелках, стоявших у престола, запел — к низкому гулкому баритону поочерёдно прибавились ещё несколько мягких теноров. Две единственные жрицы не пели: их задача была орошать алтарь розовой водой из золотых чаш в руках. Подле него стоял Лёрген, облачённый в длинную белоснежную рясу с расписным омофором поверх. Вышивка из мелких камней сверкала под яркими лучами восходившего солнца, к которому он был обращён лицом. Держа в руках кадило, где раскуривались благовония, настоятель принялся зачитывать молитву. Большинство слов Матиас в силу их устаревшего звучания кое-как, но всё же узнавал, однако под конец тот произнёс что-то совсем неразборчивое, абсолютно не похожее на общий язык.      

— Что он только что сказал? — шёпотом спросил он у Десмонда.      

— Это на небесном, — прошептал тот. — Никто не знает, что именно, но, наверное, что-то про благодарность Латандеру.            

Жрицы в это время спустились с алтаря и принялись идти вдоль послушников, брызгая на них той же розовой водой. Немного попало и на Матиаса: состроив неприятную гримасу, он же вытер лицо рукой. Надо отдать должное, ритуалы у латандеровцев всегда были изощрённые, и по сравнению с утренней службой в храме тихие молитвы отца в одиночестве его спальни казались блеклыми и как будто бы недостаточно искренними. Впрочем, уж кто-кто, а Матиас в богах ничего не смыслил.            

— И вы так каждое утро собираетесь?            

— Да. Это часть нашего служения Утреннему Лорду.            

В какой-то момент хор резко умолк, а с ним стихли и перешёптывания других послушников. Оглядевшись по сторонам, он заметил, как все почтенно склонили головы, закрыв при этом глаза и сложив руки в молитвенном жесте. Даже верховные жрецы и сам настоятель принялись молиться, и Матиасу не оставалось ничего другого, кроме как сделать то же самое.      

— Хоть ты убереги меня, — воззвал он к Латандеру едва слышным шёпотом, сложив руки в замок, отчего кожа перчаток тихо скрипнула. — Убереги дитя того, кто почитает тебя всем сердцем.            

Привычки верить в благосклонность кого-либо у него никогда не было, а уж читать молитвы не умел и подавно. Не то чтобы он не знал как, но ему всегда казалось, что нечто подобное должно идти от чистого сердца и искренней веры в того, кому молишься. Но, как показывает практика, молиться если и надо, то только себе самому — боги зачастую коварны и любят трактовать обращения смертных так, как вздумается им. Даже Госпожа Удача была щедра с ним по-своему. Но в этот раз, должно быть, отчаяние взяло над ним верх, и Матиас думал только о лике Утреннего Лорда, несущем свет и очищение, дарующем защиту слабым и обездоленным. Мог бы он испепелить своим солнечным волшебством все те ужасы, что были заготовлены одному несчастному бастарду? В конце концов, он мог бы заколдовать его меч, и тогда никто бы не подступился к юноше, чей клинок разит живых как мёртвых, обжигая чистейшей магией.      

Впрочем, так почти не бывает — не в реальной жизни точно. Божьей милости удостаиваются странствующие герои, о чьих подвигах менестрели сложат баллады. Простым же путникам вроде него остаётся лишь молиться и верить, что милосердие богов рано или поздно снизойдёт и до них.            

Гвендолин не было и на завтраке. Это насторожило его только сильнее, но раз они договаривались уйти после трапезы, то она, стало быть, где-то совсем рядом — в такой толпе и не разглядишь. Послушники рассаживались по деревянным скамьям в большом обеденном зале, и теперь гомон их голосов стал раза в два громче и оживлённее. Все обсуждали свои молитвы — кто просил о скорой оттепели, кто о том, чтобы навестить родителей или же о добром духе аколита, чтобы не получить от него взашей за плохо начищенный меч. Кормили в этот раз не так сытно: к пресной овсянке дали засахаренные сухари, настолько твёрдые, что Матиас интереса ради даже постучал одним по столу, чем привлёк внимание других ребят.      

— Вы их не съедите, — сказал ему один из мальчишек, сидевших подле него. — Мы как-то на спор ими гвозди сумели забить.      

— Мне кажется, стекло ими тоже можно разбить, — присоединился второй, тихо стукнув сухарём по столу.      

— И что, никто из вас их не ест?      

— Нам зубы ещё нужны. У нас был один умник, Вигарр, так он себе три зуба на них разом сломал! Треск аж на всю трапезную стоял, а кровищи сколько было...      

Матиас брезгливо поморщился, вообразив себе это кровавое зрелище.      

— Давай сюда тогда. Вам не нравятся, а мне в самый раз.      

Твёрдые и сладкие, они годились для долгих переходов, когда нельзя было разбить стоянку и нормально поесть, а живот сводило голодной болью. Детям от них проку нет, зато его спасут однозначно — путь предстоял долгий и нелёгкий. Изумлённые мальчишки переглянулись, но спорить не стали. Вскоре к двум его сухарям прибавилось ещё штук шесть; могло быть и больше, если бы одна из служанок не заметила, как другие дети принялись оживлённо передавать друг другу ломти хлеба. Под её грозный выговор Матиас лишь развёл руками, но те сухари, что ему успели отдать, всё же забрал, попрятав в карманы куртки.      

В поисках Гвендолин уже после трапезы он бродил по холлам первого этажа, надеясь встретить её хоть где-нибудь. Всюду попадались одни тамошние жрецы, кивавшие в знак приветствия, чем лишь сильнее тревожили его, а затем и вовсе начали раздражать. Не было её и на заднем дворе, и в её собственной келье. Спустившись вниз и выйдя к главным воротам храма, Матиас увидел, как знакомая серая фигурка бродила вокруг высохшего фонтана, ожидая кого-то. Он тут же бросился к ней, и не успела Гвендолин произнести хоть слово, схватил её за плечи, легонько тряхнув.      

— Ты где была? Я тебя знаешь сколько искал?      

— Прости, прости, — виновато ответила жрица, с трудом пряча улыбку. — Надо было сразу сказать, что я отлучусь на рынок перед этим... Но я же обещала, что мы пойдём после завтрака, и вот я здесь. Я бы ни за что своё слово не нарушила.      

— Боги, ну ты... А это ещё что? — спросил он, глядя на сумку, которой у неё раньше не было.      

— От меня на память.      

Сняв ту с плеча, она протянула её Матиасу. Тонкая кожа на первый взгляд не отличалась надёжностью, хотя выглядела приятно и даже на ощупь была как будто бы прочной. Важнее было то, что лежало внутри. Помимо свёрнутой карты он увидел бурдюк с водой, половину ржаной буханки и несколько маленьких колбасок, от пряного запаха которых рот моментально наполнился слюной. Ещё был кулёк сушёных яблок, ломоть сыра, чистая ткань для перевязок и связка трав, на вид похожих на целебные. Боги, как милосердна эта женщина — ещё чуть-чуть, и он бы без зазрения совести расцеловал её прямо здесь, на виду у аколитов и служителей.      

— Гвен...      

— Я хочу быть уверена, что с тобой всё будет в порядке. Мне совесть не позволила бы отпустить тебя с пустыми руками.      

— Ну, дети вон мне свои сухари отдали, — он попытался отшутиться, всё ещё тронутый её подарком. — Не попрошайничал, клянусь!      

Шутка ей понравилась — она рассмеялась, да так заливисто, что на мгновение обнажила ровные зубы, и это было самое очаровательное зрелище, которое он видел за последние дни.      

— А, раз уж напомнил... ещё кое-что, — порывшись в своей сумке, она достала три золотых дракона и вложила те в его руку. Монеты блеснули на солнце, когда юноша взглянул на них, не веря своим глазам.      

— Это слишком много, — тут же произнёс Матиас, но она покачала головой.      

— Достаточно. У меня ещё два есть и мелочёвка, я на них вернусь в Аткатлу. Во Вратах Балдура это, конечно, не деньги, но по пути сможешь чем-нибудь разжиться. Ты же всё-таки торговать умеешь, не пропадёшь.      

И снова эта усмешка, слегка игривая, но беззлобная, от которой у него бы в иных обстоятельствах замирало бы сердце.      

— Ох и намолюсь же я за тебя, если встречу селунитов, — с улыбкой произнёс он, перекинув сумку через плечо так, чтобы плащ укрывал её.      

Еловые макушки леса, укрытые шапками снега, виднелись прямо за храмом. День предстоял погожий: после недель неугомонных метелей ветер наконец-то стих, и, несмотря на мороз, солнце грело по-весеннему. Снег искрился под ним, слепя чувствительные глаза юноши, поэтому он старался не глядеть под ноги. Пройдя мимо нескольких мелких домиков, из труб которых тянулись белёсые ленты дыма, они спустились по покатой дорожке, пока та не стала уводить в чащу леса. Его путь лежал дальше, через сугробы под голубой сенью елей и сосен, и так прямиком до первой встречной ему деревушки. Гвендолин показала ему на карте, что идти нужно, пока ему не попадётся Девин путь, неприметный поворот с Берегового Тракта чуть ниже Львиного пути. Ездили по нему так же редко, и интересом он пользовался лишь у местных жителей. Где-то от него нужно было поворачивать в сторону Тракта, а дальше оставалось уповать лишь на милость Леди Удачи и собственные силы.            

— Ну что, всё? — спросил Матиас, когда они остановились у прохода в лес. Щёки у Гвендолин раскраснелись на холоде, и он был рад, что запомнит её именно такой, слегка замёрзшей, но бесконечно нежно улыбавшейся ему.      

— К большому моему сожалению. Я бы и рада присоединиться к тебе, но у меня своё путешествие ещё не окончено.      

— Да что у меня, так, смерть да холодрыга. Ничего интересного, — он подмигнул ей, скалясь.      

— Может и так, но меня этим не запугать. Чего я за свои годы не видывала.      

Потянувшись, Матиас крепко обнял её, осознавая, что в последний раз чувствовал её тепло и едва уловимый в морозном воздухе запах. Она казалась ещё более крошечной, чем прежде, и такой хрупкой, что своими объятиями он боялся сжать ей что-нибудь, хотя она сама вцепилась так, словно он мог выскользнуть из её хватки. Напоследок Матиас поцеловал её в лоб — жест почти бездумный, но полный самых нежнейших чувств, на которые он вообще остался способен. В ответ Гвендолин, правда, не стала целовать его ни в лоб, ни в щёку, лишь дружески похлопав по плечу. Никто не любит долгие прощания, и она, похоже, не была исключением.      

— Ну, бывай, Гвендолин из Аткатлы, — тихо произнёс он, неохотно делая шаг в сторону леса. — Спасибо тебе за всё.      

— И ты не хворай, Матиас Безымянный. Надеюсь, когда-нибудь встретимся в лучших обстоятельствах.      

Махнув ему на прощание, она широко улыбнулась и двинулась обратно к храму. Под её накидкой блеснул арбалет как напоминание, что вопреки трогательной внешности она сможет постоять за себя, что бы ни твердил его разум, начинавший привязываться к дроу. Матиас проводил её взглядом ещё с несколько секунд, прежде чем пойти дальше, уходя в самую глубь леса по тропке, едва заметной под свежим снегом. Впереди предстоял долгий переход