Во-вторых, из Ивана, выродка трущоб, гомункула выставок, так и не выбили и не вывели эту дурость. О, ему нравилось тешить себя иллюзией, что это было не так; что он был прожжён, циничен до обуглившегося нутра, и в голове его не находилось места для подобной нелепицы; но всё же что-то в нём оставалось, живое, наивное, жалкое. Питомец у ноги хозяина, готовый к пинку, надеющийся на ласку.
Его научили читать вскоре после того, как завели. Унша нанял дрессировщика людей, по его словам жене, высококлассного специалиста в этой области со сплошь хвалебными отзывами. Ивану он среди многих не слишком запомнился: кажется, он был очень морщинистым и немного влажным на ощупь, от него остро пахло, и его жвалы дёргались с клацаньем при малейшем недовольстве — щёлк-щёлк. Они сидели на полу вроде бы в малой зале, Иван водил пухлым детским пальцем по строчкам тренировочной голограммы, и за верно прочтённые предложения дрессировщик давал ему кубическую сахарозу, а на каждую ошибку щёлкал жвалами где-то над его головой — щёлк-щёлк. В своей работе он был и вправду неплох: спустя примерно три месяца Иван самостоятельно прочёл на торжественном приёме Унши древнюю поэму к удовольствию всех гостей и более этого дрессировщика не видел. Нет, врёт, видел: они долго прощались тем вечером, дрессировщик и Унша, и на прощание дрессировщик собрался погладить Ивана, но тот не дался, забился в гардероб между обувных коробок, уже и не вспомнить, отчего; дрессировщик постоял над ним недолго, несколько раз окликнул, но наконец отступил. Щёлк-щёлк.
Может, ещё тогда Иван предчувствовал и презирал судьбу, на которую дрессировщик его обрекал; может, ещё тогда его посетило впервые подозрение, что чтение — а что ещё? — сохранит в нём маленького калечного уродца-дурачка, атавизм людей Земли.
Никто не учил читать детей в трущобах. Им это было не нужно: они жили недолго, грязно и довольствуясь лишь удовлетворением низменных потребностей — иногда. Если кто-то угрожал избить их, они боялись. Если нет — радовались. Простая жизнь с примитивными ужасами. Иван им завидовал.
В мифах земных людей, он читал, считалось, что люди были изгнаны из божественного сада за вкушение плода с дерева познания. Большинство детей в Анакте вряд ли слышало даже о том, чтобы плоды растут на деревьях — их обучение приоритизировало метафорические смыслы буквальным, — но Иван знал, если эту насмешку можно было назвать знанием: всего-то пустые белые закорючки. Временами, слоняясь по саду, он пытался представить, каково это — сорвать с дерева плод и съесть; у него никогда не получалось. Как будто он не вкушал, а так, полизал кожуру. Он даже не знал, какая кожура была у земных плодов.
— Ну и на кой ты это читаешь? — спросил Тилл с брезгливым выражением лица: губы сжались и изогнулись дугой, брови прижались друг к другу и, казалось, встали волосы дыбом — но, конечно, с его причёской и не разберёшь. — Подлиза. Ещё б в микрофон вслух зачитывал, чтобы точно заметили.
— О? — Иван притушил голограмму ладонью, смерил Тилла взглядом. — А ты так хочешь послушать, как я тебе вслух читаю? Так и скажи, не стесняйся. «Какой волшебной музыкой звучат нам голоса любимых на рассвете», тут пишут, я уж постараюсь встать пораньше.
Тилл отшатнулся, провыл: «Ненормальный!», сбежал. Он был, как это ему было часто свойственно, прав поверхностно — Ивана в нём это завораживало. О других Тилл судил категорично, сразу и упёрто: по пальцам можно было посчитать случаи, когда он оттаивал к кому-то, о ком при первой встрече составил нелестное впечатление; с другой стороны, людей, пришедшихся по душе, он был готов выгораживать до конца, несмотря ни на что, и поэтому-то, наверное, позволял Ивану мозолить ему глаза, хотя по уму, конечно, не следовало бы. В своих суждениях Тилл не был прав часто — но когда был, то настолько проницательно, что Иван едва ли мог дышать. В такие моменты ему хотелось совершить что-нибудь невыносимо глупое: заорать во всю глотку, начать бегать кругами, вцепиться Тиллу в плечи, пока они не хрустнут, избить его до потери сознания, утащить с собой куда-нибудь далеко-далеко, где место было бы для только лишь ясной им двоим чистой правды.
Ну-с. Такие моменты были и вправду редки. Тилл видел Ивана полнее, чем кто угодно ещё, но всё же не до конца: нечто в самой его глубине по-прежнему оставалось для Тилла покрытым непроглядной чернотой.
— Что с тобой не так? — спросил его Тилл — в который раз.
— Что с тобой не так? — передразнил его Иван — в который раз. Затем задумался. — Знаешь, такой диалог могли бы в классике написать. Наш коронный. Можешь себе представить — я и ты в книжке?
Рот Тилла скривился.
— И кто ты там был бы? Тайный злодей?
Иван засмеялся. Смех был отточенный, отрепетированный — много раз перед зеркалом.
— Конечно. «Человек, которого видно насквозь, кажется, наверно, немного жалким», да?
И после этого Иван — ошибка не природы, науки, скрещение трущобной твари и комнатного питомца, которого любой здравомыслящий хозяин счёл бы провальным экспериментом, увидь его по-настоящему, а Тилл его, дурак, жалел, держал не так крепко, как должно, — рванул головой вверх, оставив в кулаке Тилла чёрные пряди, и зубами впился ему в горло.
Сегейн нравилось видеть его читающим — правда, и глупо было бы притворяться, что на решения Ивана это не имело влияния. Лучший ученик! Тихий детёныш! Норму внеклассного чтения превысил, а как на уроках отвечает! Унша одобрял отчёты: он предупредил Ивана перед отъездом, что все официальные и даже не очень-то официальные записи будут выпущены на обозрение его фанатов, как только у него таковые появятся, и за своим имиджем стоило начинать следить уже сейчас. Загадочный молчаливый юноша, постоянно погружённый в чтение, — хороший выбран образ, похвалил он как-то.
Но будь дело только в этом, Иван был старался меньше. Большинство в его выпуске читать не любило вовсе, тем более вне занятий: ему достаточно было бы быть выше среднего, читать заданное и отвечать на вопросы развёрнуто и правильно, а не мямлить что-то несуразное себе под нос. Вовсе не обязательно ему было быть человеком, которому учителя позволяют загрузить дополнительные книжные файлы; вовсе не обязательно ему было одержимо перечитывать всё, что у него есть, многие разы подряд; вовсе не обязательно ему было взламывать библиотеку Анакта, чтобы достать ещё.
Книги были с Земли. Конечно, придирчиво изученные и одобренные всевозможными комиссиями, конечно, зацензуренные до абсурдного, порезанные и неуклюже переписанные, конечно, выданные им лишь для повышения качества песен, которые и приведут к их гибели, — но всё же с Земли.
Иван ненавидел их.
Иван ненавидел их всей душой, каждую строчку в них, написанную людьми отличного от него вида, homo liber, человек свободный. Те люди не знали ровным счётом ничего; многие из них жили и умерли дикими, в блаженном неведении, какое будущее уготовит им эволюция; они вели жизни, которые сейчас Ивану сложно было даже и вообразить, и единственным подспорьем в этом были редкие туманные фразы, чудом не вырезанные из текста. Ромео не вывели искусственно в колбе идеалом для выставок; мистера Дарси не растили как ценную инвестицию, по случайности имевшую лицо и имя; Хитклифф не был обречён умереть не принадлежащим самому себе. Искусство учит нас понимать людей, говорили учителя назидательно с фальшивыми улыбками, порой для их вида даже не являющимися естественными. Насмешка, издёвка, — чему могли его научить эти наивные организмы, от которых его разделяли миллионы световых лет? Они бы никогда его не поняли. Он никогда бы не понял их.
У Тилла была привычка: сдирать корочку с заживающей раны. У Ивана, наверное, тоже была когда-то, когда он ещё жил в трущобах недрессированным детёнышем, но от всех повадок оттуда его давно отучили, и такое поведение вызывало в нём натренированное отторжение, которое, впрочем, быстро затапливал восторг: какое животное зрелище! Сухая кровь рвалась и рассыпалась под пальцами в крошку, кровь свежая приливала с каждой секундой, мелкими каплями, которые очень быстро собирались в лужицу и размазывались по коже, по одежде, по всем искусственным поверхностям кругом. Тилл сказал ему как-то, что это приятно, но не смог объяснить, почему, несмотря на всю настойчивость Ивана; тогда его это озадачило, сейчас он... понимал — понимал ли? Прочувствовал.
Было приятно; было больно; было невыносимо соблазнительно. Раз за разом, вчитываясь в чуждые ему слова, он убеждался: это не про него. С ним ни за что бы такого не стало, он не оказался бы на их месте, он совершенно иной породы. Выродок, и правда, — окажись он чудом на Земле того времени, и его бы не сочли за человека, наверное.
— Почему бы тебе не доставать кого-то другого? — спросил Тилл с раздражением, в котором Иван всё-таки чуял любопытство. Сколько бы он ни требовал оставить его в покое, на деле он не прекращал задавать Ивану вопросы, и от этого сердце у него пело. Да, Тилл не видел его насквозь, но он знал — подозревал? — что нечто не попадает в его поле зрения. Он топтался вокруг да около с недоумением, не решаясь шагнуть во тьму, но однажды, возможно...
— Я не хочу, — пожал Иван плечами.
Тилл уставился на него с тяжёлым взглядом.
— Почему? — выжал он наконец, скупое и искренне недоумённое.
(Тилл тоже был раной, которую Иван ковырял с наслаждением, впиваясь в неё ногтями, разрывая ткани, которым не давал шанса зажить, слизывая кровь.)
— Кто-нибудь другой — это не ты, — участливо сообщил Иван и впитал в себя выражение лица Тилла. — У нас ведь с тобой совершенно иного рода связь. Духовная. Слышал о таком? «Из чего бы ни были сотворены наши души, его душа и моя — одно».
Тилла перекосило от ужаса, и рот у него открывался и закрывался раз за разом — наружу никак не выходило ни звука. Выглядело невыносимо — очаровательно, нелепо, больно, подчеркнуть нужное, — и Иван сделал единственное возможное в этой ситуации: со всей силы ударил Тилла в грудь.
Всё это было так глупо. Всё это ничего не значило. Ивану стоило сосредоточиться на настоящем, на реальном, на достижимом, но у него никак не выходило до конца. Во-первых, Тилл, несмотря ни на что, оставался невозможным для этого мира, выходцем со страниц сгоревшей в руинах мира старого книги, героем истории о наперекор всему свободной любви.