У́львгард, Ха́лльдисхейм
1125 год от Великой Зимы
Сегодня, несомненно, будет чудесный вечер.
Дом сияет, почти готовый к торжеству; матушка даже обещала Гу́ннвильд, что разрешит на сей раз испробовать эля. Шутка ли — свадьба у братца!
Папенька так в ожидании гостьи суетится, что едва ли волосы себе не вырывает; да и матушка с трудом себя в руках держит, боясь чем-то не угодить невестке. Немудрено: знатной даме из самого Ве́стейна, право, легко не угодить…
Бабушка, посмеиваясь, вопрошает, как такой даме вообще мог приглянуться их Гу́ннар: неприметен ведь и в рукоделии плох! Однако все знают: не со зла она так, да и любит внука с внучкой одинаково, — даже прозвище одно на двоих дала.
Не помнит никто, когда и почему, но прозвала их старая Хьо́рдис «детьми вересковыми»: Гуннара — как скромный полевой цветок, Гуннвильд — как траву лечебную. Угадала, видать, с внучкиным призванием…
Усмехнувшись своим мыслям, Гуннвильд макает перо в чернильницу. От письма пальцы все в мозолях, и даже матушка говорит, мол, негоже в праздник за учёбой засиживаться — но дева непреклонна. Не за этим она пошла ученицей к старой целительнице, лучшей на весь город — не за безделье наставница её приметила.
— Помочь тебе, сестрица? Давай-ка я допишу, а ты мне платочек расшей. Вересковыми цветами да листиками — так славно же умеешь!
Довольный Гуннар, вдоволь покрасовавшись в новом полушубке, садится рядом и тщетно вглядывается в свиток. Сестра качает головой: хоть и смог он когда-то обучиться грамоте, но едва ли способен ответить, какими травами целительницы успокаивают головную боль или какие инструменты берут для родовспоможения.
— А если ты так хорошо лечить будешь, что в Вестейн попросят… станешь навещать?
Гуннвильд открывает рот для ответа — но не может ни сказать слово, ни даже вдохнуть. Будто ледяной водой наполняются лёгкие — и…
***
— Зачем? Зачем ты это делаешь?! — вскрикивает Гримге́рда, резко выдохнув.
Тают перед глазами картины уходящего сна — бесконечно прекрасного, бесконечно жестокого. Тают, вздрогнув, тёплые огни полузабытого дома, оставляя за собой лишь пять статуй из чёрного льда.
Её семья.
Нет, не её… Гуннвильд.
— Я — ничего. Это был твой сон.
А́льдри — на сей раз в облике высокой воительницы с бледным лицом, оказывается позади статуй, будто незримо наблюдая. Ею ли был послан этот сон — или же разум Гримгерды и вправду сам сотворил его из останков полузабытого детства?..
Статуи тянут к ней руки. Она смотрит — и, хоть с каждым мгновением всё больнее, не может оторваться.
У её бабушки такие же чёрные глаза и острый нос; у матери — шрам под правым глазом; у отца — торчащая из-под платка прядь; у брата — бусы из бело-голубых камней. Она знает это, будто прожила с ними всю жизнь — будто Гле́мсель так никогда и не ступала на порог их дома.
— Ты ведь можешь просто… не показывать. Я не хочу… не хочу знать!..
Они ледяные, бесчувственные — но живые, живые в других мирах.
— Всё случилось так, как должно.
Альдри просачивается насквозь тёмным дымом, взмахивает рукой, вонзает когти в лёд — и статуя матери, треснув, рассыпается.
— Нет! — вскрикивает Гримгерда, рванувшись вперёд. — Ты решаешь, как должно! Отчего не… Отчего позволила?!
— Это сделало тебя той, кто ты есть. Закалило… и научило. Но, быть может, я смогу научить тебя ещё чему-то.
Отец раскалывается на части следующим; затем — почти сразу — брат. Гримгерда, упав на колени, тянет руки — но осколки тают, едва она успевает прикоснуться.
— Чему?! — она смотрит на Альдри, бесстрастную и надменную.
Та приближается к последней статуе.
— Принятию. Чтобы твоя судьба стала не бременем, но гордостью — чтобы ты увидела в себе не мученицу, но воительницу.
Не меняется она ни лицом, ни голосом, пока проводит рукою по выточенной изо льда голове — не разрушая, не раня.
— Однако если ты ищешь только забвения — я исполню и это.
Гримгерда наконец осмеливается поднять глаза на статую — ту, что так похожа на неё саму. Та же фигура, то же лицо… только взгляд такой, какого в общине Глемсель ни у кого не доводилось видеть.
На поясе — сумка для трав, на груди — льняная рубаха; и знает дева, что под рубахою этой нет ни ран, ни шрамов.
Она, прощаясь, дотрагивается до ледяной руки, никогда не державшей ритуального клинка.
— Да. Я хочу забыть.
Стальные когти вновь вздымаются, сверкают молниями — и Гуннвильд, глухо выдохнув, осыпается к её ногам мёртвыми осколками.