Дух Рождества в этих бесконечных белых коридорах не чувствовался совершенно. Как и дух Дня Благодарения, как и дух Пасхи, как и дух собственного дня рождения, если уж быть откровенными. Они уходили на километры под землю – естественно, ни одного окна на целые этажи, а без окон тяжело проникаться сезонными праздниками. В каждом отделе у них висел календарь, как и в каждой комнате, но что толку от того, что ты знаешь сегодняшнюю дату, если двадцать пятое ничем не отличается ни от двадцать четвёртого, ни от двадцать шестого? Это просто цифры, обведённые красным маркером, чтобы не забыть поздравить хотя бы друг друга, и производящие впечатление перечёркнутых зарубок на деревянной хижине отшельника, убеждающего себя, что он ещё не потерял связь с внешним миром. Они эту связь потеряли давным-давно.

Айзекс был, наверное, единственным на весь этаж, кого это не устраивало. За двадцать лет на базе он так и не привык к местному течению времени – монотонному и окрашенному совершенно другими памятными датами. Годовщина первого инцидента. Внеочередной выходной из-за внешней проверки, когда всему «лишнему» персоналу нужно было очистить лабораторию. Доставка новой плёнки со снимками, с которыми предстояло разобраться. Точно не Рождество. Когда он был рядовым лаборантом с ограниченным допуском, Милтону разрешалось выезжать на праздники к семье в Оклахому или хотя бы позвонить им, поздравить и уверить, что у него всё отлично, а работа на нефтедобывающей станции посреди океана – просто предел мечтаний ученого со степенью по медицине. «Да, мам, я тут незаменимый специалист! Нет, мам, Кейти не сможет послать мне письмо, пусть оставит эту затею». Его старшая сестра, когда он ещё выходил на связь, всё хотела помочь ему ощутить поддержку семьи – позвонить первой, написать, отправить открытку и тёплые вещи («По радио говорили, над Атлантикой будут шторма!»). Сложно было отговорить её от этих затей, справлялась с этим только их мама. А потом ему повысили уровень допуска сразу на несколько пунктов, и один из многочисленных документов, которые он подписал в залитом ярким искусственным светом кабинете с закрытыми плотными жалюзи стеклянными стенами, запрещал не только поездки к семье на праздники, но и любые контакты с гражданскими.

Окун такой документ подписал на второй год работы в Зоне. Стремительный карьерный рост в один момент отрезал его от внешнего мира, так что он уже и не помнил той жизни, в которой можно было отправить кому-то открытку. Да и Рождество он не особо-то праздновал.

– Значит, рассматривай это как подготовку к Новому году, – парировал Милтон, стявя на пластиковый кухонный столик самый настоящий венок со свечами. Он думал, достать его будет сложнее, но небольшая цепочка из просьб к военным с тринадцатого этажа – и свечи с искусственными ветками ему передали без лишних проблем и вопросов. Даже не пришлось лгать, что это для работы или для сплочения коллектива.

Кухня была большая и светлая. Всё здесь было большим и светлым, кроме, разве что, их личных комнат (все и так были рады, что живут не в казармах – всё-таки они не военные, хоть и приравнены к ним по статусу), как будто вся обстановка должна была заставить их мозг поверить, что помещение заливает яркий солнечный свет. Возможно, это работало бы лучше, если б они озаботились хотя бы муляжами окон, как это делали – по слухам – в правительственных бункерах. Кухня была общей на крыло, но отличалась почти гротескным порядком – привычка не оставлять ничего на рабочих столах переносилась и на стол обеденный. Все поверхности блестели чистотой, посуда и продукты были надёжно скрыты за створками аккуратных шкафчиков. Выкрасить бы их в голубой или зелёный, чтобы от белого не кружилась голова, и было бы даже приемлемо.

Сейчас здесь находились только они двое. Обычно в это время все отсиживались в своих комнатах, готовясь ко сну – когда рабочий день начинается в 5-6 утра, никто в здравом уме не будет проводить ночи на кухне. На это они и рассчитывали, когда располагались здесь после полуночи. Не каждый день, конечно – это было бы слишком опрометчиво, люди точно начали бы замечать. Они и так вздрагивали от каждого звука шагов в коридоре за дверью, как будто им было шестнадцать и они прятались в раздевалке спортзала. Даже если просто пили чай и разговаривали о том, как прошёл день.

– Откуда ты вообще вытащил эти свечи? – Бракиш открыл холодильник и достал остатки колбасы. Надо было опять писать заявку на продукты, а их и так того и гляди посадят на хлеб и воду за перерасход.

– Кейти училась в Австрии пару лет, ещё когда я был в Принстоне, – Милтон вытащил пакет с хлебом для тостов. Сырые тосты сопровождали каждую их ночную посиделку на кухне: сначала они пытались делать всё нормально и поджаривать хлеб, но звук тостера заставлял то и дело оглядываться на дверь, даже если был недостаточно громким, чтобы его услышали в коридоре и тем более в комнатах.

– И она заставила вас всех это делать, когда вернулась?

Айзекс тихо рассмеялся. В общем-то, так и было. Но чужая традиция показалась ему отличным способом не утонуть в рутине и напомнить себе о праздничных днях. А ещё – завести свой собственный маленький ритуал с самым дорогим для него человеком. И теперь, когда забыть о праздниках было особенно тяжело, он так ясно представил себе эти маленькие тонкие свечки в неумело скрученном сестрой венке, которые месяц стояли на тумбе в гостиной. Тогда после Нового года он уехал в Неваду и пропустил все последующие адвенты за восемнадцать лет.

Милтон достал из кармана коробок спичек, но он тут же оказался выхвачен у него из рук.

– Ладно, давай сюда. – Окун хотел тут же чиркнуть спичкой о коробок, но остановился и посмотрел на Милтона, подняв брови. – Нужно что-то говорить или можно просто зажигать?

Айзекс издал сдавленный смешок и почесал бороду:

– Понятия не имею.

– Ну, тогда с Рождеством, или типа того.

Пламя коснулось фитиля белой парафиновой свечи и заплясало на нём от чужого дыхания. На плечо Бракиша мягко легла широкая ладонь. Дело было сделано.

***

Тосты, по правде говоря, были отвратными. Зато чай спасал – доктор Лингтон из медицинского отдела была ценительницей, и ей шли навстречу, присылая что-то весьма неплохое, а она делилась с коллегами. Айзекс обычно отказывался, но в последней поставке был лавандовый, так что он не смог не прихватить немного для своего личного ценителя лаванды.

Задумчиво глядя на маленький огонёк, он протянул руку и положил ладонь на колено сидящего напротив Бракиша. Тот помолчал несколько секунд, прежде чем спросить:

– Когда ты в последний раз видел Троя?

Трой был майором, служившим в охране Зоны с 80-х. Окун запомнил его имя, когда нашёл в туалете потерянный им бумажник. Ему пришлось осмотреть находку, чтобы узнать владельца, и тогда Бракиш понял, что парню повезло, что нашёл его именно он – помимо пары пропусков на разные уровни базы и налички, там была фотография незнакомого парня, которая точно не должна была бы попасться на глаза не тем людям. Такая фотография, по которой видно, почему бумажник потеряли в туалете. Бракиш тогда достал её из стопки банкнот и положил в отдельный непрозрачный кармашек – Трою пришлось бы понервничать, конечно, когда он не нашёл бы её на привычном месте, но зато потом он подумал бы, что просто засунул её не туда на своё счастье и никто её не заметил.

Милтону он рассказал эту историю через пару недель – сразу, как только они оказались наедине. Но сам Айзекс Троя видел редко, только когда пересекался с ним на поверхности или у входа в стерильную зону.

– Не знаю, может, месяц назад? – он нахмурился, припоминая, и машинально стал поглаживать колено Бракиша большим пальцем.

Как глава лаборатории, Окун постоянно взаимодействовал с военными, так что пересекался с каждым из них в отдельности гораздо чаще, чем рядовой сотрудник. И всё же, он тоже был уверен, что видел Троя несколько недель назад.

– Он исчез, – произнёс он, поднеся чашку к губам и сделав глоток. – Видимо, была Комиссия.

Рука на колене Бракиша остановилась. Милтон выдохнул, поджав губы, и с глухим звяканьем опустил на стол свой чай. Теперь обеими ладонями он накрывал всё ещё сжимавшие чашку руки Окуна, убеждённо глядя ему в глаза:

– Я уверен, детка, скоро всё изменится, – он перешёл на шёпот, но говорил с таким жаром, что слова всё равно казались слишком громкими. – У нас в отделе вчера был переполох. Из-за Крейтона.

– С чего это?

– Ты же знаешь, опять его дядя, – дядя Крейтона – тоже Крейтон, что неудивительно – был сенатором и, хоть обычно их Крейтон (офицер из отдела логистики) помалкивал, иногда он всё же приносил какие-то сплетни, которые скоро вполне могли превратиться в поправки в Конституцию.

– И какую гостайну он вам разболтал? – Окун откусил сэндвич, готовый услышать многократно приукрашенную историю, как это случалось со всеми сплетнями вне зависимости от того, грозил ли за них трибунал.

– Помнишь обещания Клинтона, да? О том, что увольнять из армии перестанут, – Милтон дождался активного кивка и закатанных глаз и только тогда продолжил: – Я тоже уже ничего не ждал, когда он так и не протащил закон, но, может, рано мы списали его со счетов.

– Он опять его поднял?

– Да нет, конечно. Но Крейтон, говорят, был злой как чёрт. Пришёл, как всегда, исходить дерьмом к биохимам, а Джейк заходил сдать им образцы с Тусона, так что подслушал кое-что.

– Ага, подслушал, – Окун откинулся на стуле, складывая руки на груди. – Крейтона так весь этаж «подслушивает», когда он бесится.

– В общем, Джейк пришёл орать уже нашим. Что государство забило на своих граждан, и всё теперь придётся делать самим.

– Погоди, – Бракиш поднял руку, пытаясь разобраться. – «Забило» – это что значит?

Айзекс широко улыбнулся и наклонился над столом, чтобы шёпотом – теперь уже настоящим, почти неслышимым – ответить:

– Они отменяют Комиссии!

Бракишу пришлось приложить много усилий, чтобы не вскрикнуть – он закрыл рот ладонью, тоже склонившись над столешницей. Он всегда хотел верить, что застанет на своём веку какие-то изменения, хоть и прекрасно понимал, что до Зоны они доберутся, дай бог, через 10 лет после выхода из Конгресса. Особенно такие изменения. Удивительно: они работали с самим будущим, но оставались на годы позади внешнего мира. Но нельзя было не надеяться на лучшее – что ещё им вообще оставалось? И теперь, когда это лучшее было на расстоянии вытянутой руки, верилось в него отчего-то сложнее, чем 20 минут назад.

– Погоди, насколько это правда? – переспросил он, хотя точно не хотел слышать ответ.

– Трудно сказать, но, видимо, Крейтон был убедителен, раз Джейк так распсиховался. Кричал на весь отдел, что не согласен делить лабораторию с пидарасами, даже если их заведёт к нему лично Президент США.

Айзекс рассмеялся точно так же, как рассмеялся вчера вместе со всеми коллегами – сдавленным кашляющим смехом человека, который привык смеяться над тем, что смешным никогда не было. Бракиш больше не улыбался.

– Зато представь, – тут же добавил Милтон, – что с ним будет, когда он узнает, что я всё это время сидел за соседним столом.

Они оба вновь усмехнулись: представлять реакцию коллег было действительно приятно – внезапно всё это будто становилось уже их проблемами! Но улыбка Айзекса быстро погасла – слишком уж до этого было далеко. Даже если Комиссии и правда отменят, сам Джейк уже пообещал «всё делать сам». Все понимали, что это значит – выискивать, вынюхивать, писать доносы. И в каждом отделе – с десяток таких джейков, следящих за каждым твоим шагом.

– Раньше мы боялись только их, а теперь должны и своих бояться, – нарушил установившуюся тяжёлую тишину Окун. Видимо, он думал о том же самом.

– Ну, мы и раньше боялись, просто не в первую очередь.

Айзекс помнил, как тяжело было начать отношения в таком месте. Военная база, где малейшее подозрение грозило поставить под удар карьеру, а значит – полностью перечеркнуть будущее. Если бы он остался в Принстоне, как ему предлагали, то просто стал бы изгоем, но мог бы, возможно, сохранить работу. И точно не был бы уволен с занесением причины в личное дело, навсегда оставшись без работы и без пенсии. Когда он устраивался в Зону, его это не волновало, но потом появился Окун, и это вдруг стало проблемой, просто огромной. Они ходили кругами несколько лет, прежде чем достаточно сдружились, чтобы доверять друг другу и достаточно влюбились, чтобы Айзекс решил, что готов встретить последствия, если такова цена за попытку. А потом Бракиш возглавил лабораторию и оказался под прицелом взглядов каждого сотрудника на тридцати этажах под землёй и ещё пары – на поверхности.

– Я в последнее время всё чаще думаю о том, что надо бы послать это всё ко всем чертям и вернуться к нормальной жизни.

Чай давно закончился, но нового никто не наливал. Им пора было расходиться по комнатам, если они планировали поспать хотя бы три часа. Окун смотрел на Милтона, оперевшись щекой на руку.

– Дорогой, путь наверх себе здесь могут позволить только лаборанты. И то, я не уверен, что ради этого правительство не изобрело стирание памяти.

– Если бы изобрело, мы бы могли уволиться. – Милтон потянулся, готовясь вставать из-за стола.

– Откуда ты знаешь, может, оно стирает только верхний слой памяти?

– Получается, слишком мы протянули!

– Да, и теперь даже кризис среднего возраста не можем себе позволить.

Они замерли, улыбаясь и вслушиваясь в тишину. Милтон обернулся на дверь за его спиной, выдохнул и, протянув руку, положил ладонь на щёку любви всей его жизни.

– Зато можем себе позволить это, – прошептал он и, наклонившись над столешницей, коснулся губами губ Бракиша. Всего на секунду, быстро, но мягко, насколько это возможно, когда поцелуй длится мгновение. Большой палец прошёлся по чужой щетине, и Окун накрыл его руку своей.

– Я тебе обещаю, – сказал Айзекс, кивая собственным словам, – однажды нам нечего будет бояться. И я сделаю это ещё раз на глазах у всего отдела, а потом мы с тобой вернёмся к работе, и ничего не изменится, словно ничего не было. И ты приедешь ко мне на Рождество. Или на Новый год, как хочешь. Мы встретим с тобой Новый год. Пусть не девяносто четвёртый, но, может, девяносто пятый или двухтысячный. И нам нечего будет бояться.

Окун улыбнулся в ответ, вздохом подавляя подступающие к глазам слёзы. Нужно было расходиться. Задуть огонь, собрать свечи, помыть посуду. Надеяться, что через неделю получится так же собраться для зажжения второй свечи. Бракишу начинала нравиться эта глупая затея с этой глупой традицией.

– Если ты так говоришь, – выдохнул он, поджимая губы. – Двухтысячный – уж точно.