Рейс снова задерживался. Вылет переносили уже второй раз, и от неудобного холодного стула в зале ожидания болела спина, хотя Теодора регулярно – сначала каждый час, теперь уже раз в пятнадцать минут – вставала, чтобы пройтись вдоль рядов, до кафе, до туалетов, словом, куда угодно, лишь бы размять затёкшие мышцы. Ей приходилось выбирать между болью и теплом; сидя, она куталась в объёмную чёрную куртку, но стоило пошевелиться, казалось, что холодный воздух, вопреки законам физики, проникает сквозь ткань и искусственные волокна прямо под кожу, проходится мурашками по плечам и селится в кончиках пальцев, как глубоко ни прячь ладони в карманах.

«Солнце здесь встаёт раньше и светит ярче, чем в Америке или Германии. Днём люди расходятся по домам, потому что снаружи слишком жарко, некоторые сидят на веранде и пьют ореховое молоко со льдом. Мне оно кажется странным на вкус, но я бы хотел, чтобы ты его попробовала, тебе может понравиться. Я уже выспросил рецепт через нашего организатора, он из местных и помогает нам осваиваться. Обязательно привезу нам таких орехов, и мы его сделаем, почему-то мне кажется, что тебе точно понравится. Тебе вообще понравилось бы здесь. Тут тепло круглый год». 

Строчки старого письма появились перед глазами внезапно и совершенно незванно. Ровные аккуратные буквы, выведенные пером на дешёвой бумаге из почтового отделения, ближайшего к железной дороге.

Она не рассчитывала, что будет так холодно. Впрочем, сидеть в аэропорту шесть часов в её планы тоже не входило, а днём температура была вполне приемлемая – единственная причина, почему она вообще надела куртку, а не сдала её в багаж с остальной одеждой была в том, что в Швеции должны были уже быть морозы. Нью-Йорк никогда не славился холодным декабрём, и ей это в нём нравилось. Как и кислый кофе в экологичных стаканчиках, театры, торговые центры и бесконечные толпы людей, ни одному из которых не было до тебя дела. Возвращаться в США не было рискованно, но было больно. Прошло много лет, след её самого первого «я» давно затерялся среди разбитых дорог старых кварталов, был погребён под обломками снесённых зданий начала века. «Прошлого века, разумеется», – поправила она собственные мысли; эта оговорка была одним из всего того, к чему привыкнуть было особенно сложно. Боль в этот список не входила, к боли привыкаешь быстро. Иногда Теодоре казалось, что она могла бы даже вернуться в родной штат, но эти мысли не задерживались надолго – она была проклятой, а не мазохисткой. 

«Ты писала, что церковь напротив начали ремонтировать. Я должен быть рад этому, но мне теперь кажется, что всё будет выглядеть иначе. Они выкрасят крышу в какой-нибудь модный цвет, заменят часы (я видел такое в Ахене, это было ужасно!). Не хочу расстраиваться раньше времени, но нужно будет сходить в эту церковь, когда я вернусь, запомнить её такой, какая она сейчас. Кто знает, что от неё останется в будущем». 

Письма Фридриха связывали её не только с тем временем, но и с тем местом, приковывали к нему цепями. Когда он устроился в оркестр, то часто стал ездить с гастролями по всему миру. После войны людям нужен был глоток свежего воздуха, и они особенно полюбили музыку, так что в слушателях недостатка не было. В их жизни появились периоды, когда они почти не виделись, особенно если и Дору редакция отправляла на другой конец страны. Письма, которые они писали друг другу, в какой-то момент захватили их дом, так их было много. Они переписывались непрерывно и бережно хранили каждую телеграмму, отправленную с вокзала или причала, каждое многостраничное письмо с описанием погоды в Италии, Чехии или Северной Каролине. 

«Голуби здесь совсем другие. У меня было свободное время перед репетицией, и я хотел покормить их, но они разлетались, стоило мне приблизиться. Потом мне рассказали, что их совсем не подкармливают – наоборот, распугивают, чтобы не загрязняли площади. Это, конечно, разумно, но я начинаю скучать по нашим голубям. А ещё по уткам из нашего пруда. Надеюсь, они узнают меня, когда я вернусь». 

Ладонью лицо закрыла готовящаяся пропасть без вести нью-йоркская журналистка Джулиетт Трейлон, но плакать хотелось Теодоре. За все годы жизни – новой жизни – в Америке она так и не слетала в родной город и не посмотрела, есть ли ещё этот пруд и плавают ли там утки. 

Та часть её жизни была особенной. Тогда она ещё не знала, какими ценными станут прошедшие дни, как дороги окажутся мгновения, утекающие сквозь пальцы, как песок в песочных часах. Равномерно и зловеще. А потому она позволяла себе величайшую вольность и самую большую ошибку, которую только могла допустить – она позволяла себе наслаждаться ими. Ценить, привязываться, любить каждой клеточкой тела. Такого времени за весь прожитый ею век больше не было. И потому, несмотря на то, как поблекли воспоминания, они всё ещё были с ней, всё ещё горели раскалённым металлом где-то под горлом, стоило дать слабину, задуматься, позволить им сдвинуть тщательно выстроенные засовы из гор нового опыта и новых жизней. 

Она была рада, что прошло достаточно времени, чтобы она могла улететь из Штатов и это не выглядело бы как побег. 

В задней части зала ожидания зашумели, и она подошла поближе – почти машинально, на одних рефлексах распознавая изменение в обстановке и стремясь в эпицентр этого изменения. Там уже собралась небольшая толпа, люди всех возрастов оживлённо переговаривались на языке, который пока не был ей знаком, но она узнала в нём шведский. Значит, это были те, кто из-за снежной бури не может вернуться домой. Наверное, они рассчитывали быть в Стокгольме до конца суток, многим в понедельник нужно было идти на работу, перед которой неплохо было бы выспаться. Но все планы, конечно же, летели ко всем чертям из-за каких-то туч над континентом. «Хоть кто-то тут куда-то летит», – мелькнуло в голове, и Теодора прыснула от глупой шутки. Она протиснулась через толпу и увидела, вокруг чего собрались все эти люди: на одном из стульев стоял рождественский венок, на котором горела одна из свечей. Венок был составлен тщательно и по всем правилам: искусственная хвоя, украшенная такими же искусственными шишками и яркими ёлочными шарами, разноцветные свечи – три фиолетовых, одна розовая и белая в самом центре. Кто-то вёз его на родину, надеясь успеть встретить декабрьский воскресный вечер с родными за праздничным столом. 

Она давно уже не видела таких венков. В Штатах зажигать свечи было не принято, а в Европе она избегала компаний, которые приняли бы её к себе и позвали вместе встречать Адвент. Так всегда было проще. Поэтому воспоминания о рождественском венке хранились в том отделе её памяти, который ворошить было строго запрещено – она почти видела, как тогда, в 1920-х, Фридрих водружает венок на стол в гостиной, поправляя под ним новую белую скатерть. Ему нравилась эта традиция, поэтому и Теодоре она понравилась тоже, хоть в Америке так никто и не делал. Он доставал спички из шкафчика на кухне, пока она ставила на стол чайные чашки, а затем, глядя ей в глаза спрашивал: «Готова?», – чиркал длинной спичкой по коробку, дождавшись ответа, и ждал, когда она положит свою ладонь ему на руку, чтобы они вместе зажгли сначала свечу прошлой недели, а потом и новую. Теодора улыбалась и хлопала в ладоши, сама не зная, чему радуясь. Просто на душе было так светло, как будто Рождество уже настало. Вся её жизнь тогда была одним сплошным Рождеством. И где бы они с Фридрихом ни находились в будние дни – он с оркестром, она с заданием редакции, – к новому воскресенью декабря они неизменно возвращались домой, потому что иначе всё казалось бы неправильным. 

«Любимая Дора! Теплоход отходит сегодня вечером. Я взял отпуск на весь декабрь, но не волнуйся, им есть, кем меня заменить, и Джейсон охотно отпустил меня. Мы непременно увидимся в субботу». 

Человек, стоящий ближе всех к венку, крутил в руках зажигалку, которой, очевидно, только что зажёг первую свечу. Он поднял вверх свободную ладонь и что-то крикнул в толпу, после чего люди воодушевлённо захлопали, прямо как она когда-то.

– Tre! Två! Ett! – проскандировали они, очевидно, обратный отсчёт. На последнем слове зажигалка щёлкнула, и маленький огонёк коснулся белого фитиля высокой и ровной фиолетовой свечи. Толпа загалдела, кто-то снова хлопал в ладоши. 

Их веселье было заразительным, и Теодора улыбнулась немного сочувствующе, прекрасно понимая, что не так нужно встречать праздники. Большая часть этих людей была друг для друга незнакомцами – это было легко понять не только по тому, с каким интересом они выглядывали из-за спин друг друга, но и по тому, как начали теперь подходить к человеку с зажигалкой, жать ему руку и называть свои имена. Они были вынужденной семьёй друг друга на этот вечер, пока не придёт кто-то из охраны аэропорта и не скажет потушить огонь. Конечно, когда объявят посадку, они всё ещё будут держаться вместе: знакомиться, показывать друг другу фото своих детей и котов, рассказывать о планах на Рождество. Кто-то, возможно, даже попросит соседа поменяться местами в самолёте, чтобы продолжить беседу. А потом их встретят их настоящие близкие, помогут им забрать багаж и вызвать такси до дома. И они никогда больше не встретятся с теми, кто был их единственной связью с домом в огромном зале, где, как и во всём Нью-Йорке, было слишком много людей, которым нет до тебя дела. 

«Спасибо, что прислала вырезку! Статья просто замечательная, никто не написал бы её так захватывающе! Надеюсь, Терри тоже оценил? Ему следовало бы поднять тебе зарплату, его газеты, кажется, покупают только ради твоих статей. Удачи с делом в Неваде! Спасибо за новый адрес, я пришлю туда телеграмму, как доберусь до дома. Пока не пиши ответ на это письмо, мы скоро должны отправляться, мы с ним можем разминуться». 

Она давно уже их не перечитывала. Ещё тогда, в 38-м, убрала на самую верхнуюю полку. Иногда ей казалось, что они живые, что наблюдают сквозь щель за её жизнью, которую нельзя было назвать ни размеренной, ни обычной. К тому времени она уже знала, что тело её сохраняется молодым не из-за хорошей генетики или здорового образа жизни, и боялась заглянуть в эти письма, бессознательно предчувствуя, что ей придётся учиться отпускать.

Но отпускать ей так и не удавалось. Для каждого переезда она собирала письма в отдельную сумку – большую и тяжёлую, словно каждое письмо было гранитным надгробием на её собственной могиле. Примерно раз в десятилетие Теодора срывалась – перечитывала их снова и снова, ласкала пальцами стройные линии букв, разглаживала тонкую пожелтевшую бумагу, проклеивала начинающие рваться заломы. И снова складывала с сумку, готовая в любую минуту отправиться в путь.

«Дора, любовь моя, это уже второе письмо, которое я пишу тебе за сегодня. Не знаю, которое из них ты прочтёшь раньше, но мне просто необходимо было написать тебе снова. Я очень скучаю по тебе, по тому, как ты смотришь на меня по утрам, как играет солнце на твоих щеках и как ты морщишь нос под солнечными зайчиками. Мне очень тебя не хватает, и я живу только ожиданием декабря, чтобы к Рождеству мы снова были вместе. Я не стал писать этого в первом письме, чтобы тебя не тревожить, но, думаю, ты должна знать, как сильно я люблю тебя и как по тебе скучаю. Сейчас только октябрь, а тут уже холодно и срывается снег. Я смотрю на огонь в камине в холле отеля и могу думать только о тебе. Надеюсь, твои путешествия даются тебе проще – всё-таки это дело привычки. Но неужели однажды я перестану так сильно скучать по тебе? Обнадёжь меня, сказав, что так и будет, а то Джейсон хочет устроить на будущий год тур по Европе, и я уже думаю отказаться!»

Кто-то обратился к Теодоре на шведском, и она отрицательно покачала головой и выставила вперёд ладонь, давая понять, что не знает язык. Она не была одной из них и никогда не хотела таковой притворяться. Просто не могла перестать смотреть на маленький пляшущий огонёк зажжённой только что свечки, такой хрупкой среди этого холода. Когда-то именно такой огонь должен был выжечь всю горечь, скопившуюся в её сердце за сотню лет. 

Тогда тоже была зима и тоже холодная – снег валил за окном, а маленький камин в съёмном доме давал так мало тепла, что приходилось кутаться в плед, даже если сидишь прямо рядом с огнём. Это был её последний вечер в Венгрии, откуда она планировала перебраться куда-нибудь южнее, может быть, в Турцию. Дорога предстояла долгая – на поезде с несколькими пересадками, на пароме, до этого – ни свет ни заря тесный автобус, в который влезет от силы два чемодана, и это если выкупить ещё одно место специально под багаж. Она уже перестала возить с собой одежду, посуду и книги, хоть на то, чтобы обзавестись новыми вещами, уходило очень много денег. Те же, что оставались от продажи всего нажитого на барахолках, в других странах могли ничего не стоить. Но она отказалась от всего «лишнего», постепенно оставаясь наедине с пониманием, что единственная сумка, с которой путешествовать было сложнее всего, была той, от которой сложнее всего избавиться. 

«Дора, здесь просто волшебно! Цветут яблони, очень красиво. Давай твоя следующая командировка будет сюда?»

Она не перечитывала эти письма много лет, надеясь, что однажды забудет об их существовании. Но пока они были здесь, рядом, пока она знала, что в любой момент может достать аккуратно сложенные листы и прочитать любовно выведенные буквы, она никогда по-настоящему не двинется дальше. 

Люди приходили и уходили. Она тоже – приходила и уходила. Страна, город, коллеги, знакомые – всё это было чередой эпох её жизни, сменяющих одна другую. И она очень хотела бы, чтобы США начала – прошлого – века тоже стали такой эпохой. Поэтому она держала в руках горящую бумагу, пока огонь не обжигал пальцы, и письмо за письмом отдавала на съедение пламени, будто принося в жертву ради избавления от комка в горле и горького привкуса на губах. Письма мгновенно рассыпались в пепел. Тогда ей казалось, что если бы она могла, то вошла бы в огонь вместе с ними.

«Написал вчера кое-что, очень хочу тебе сыграть. Не уверен, что хорошо вышло, но надеюсь, тебе понравится. Оно немного грустное, но я старался сделать мелодию… не знаю, честной? Настоящей. Она про то, как без тебя одиноко». 

Она и сама думала, что смогла его отпустить вместе со всем прошлым. Но правда была в том, что она всё ещё крепко держалась за каждую кроху воспоминаний, даже теперь, когда письма остались на расстоянии многих лет. Память никуда не девалась. Как и самое ценное: кольцо, фотография, пара старых открыток – всё, что помещалось в ручную кладь и было дороже собственного имени, всё, что делало её Дорой, будь она хоть Лизой, хоть Джулиетт, хоть Одри. 

Теодора и не заметила, как свечи потушили. Толпа начала расходиться на небольшие группки, люди продолжали знакомиться, общаться, жать руки. Многие активно жестикулировали, указывая на табло, полное красных полос отменённых и отложенных рейсов. 

Из этого может выйти неплохой материал. В конце концов, здесь столько людей, тоскующих по дому, что хватит на сотню историй. Она потёрла закоченевшие руки. Нужно будет обязательно найти тех, кто знает английский, и расспросить о том, чего их лишила эта буря.

«P.S. Моя роза и лилия, никогда не устану говорить, как сильно я люблю тебя». 

Она слышала, что огонь очищает. Обновляет. Помогает начать с чистого листа. Если бы только каждое из рассыпавшихся в нём писем она всё ещё не помнила наизусть.