Они скрывались в тенях. Рудольф знал, что им запрещено приближаться – даже когда их присутствие перестало быть для него тайной, когда он сам звал их, сперва мысленно, затем и вслух, когда сначала решил, что сходит с ума, и когда убедился, что это не так. Они ускользали, ютясь на периферии зрения, дрожа неверными тенями в пламени свечей. 

Они следили. Ничего не делали, просто наблюдали за его жизнью – за приёмами, поездками, балами, даже за бесконечными вечерами и ночами, проведёнными в кабинете за письмами или печатной машинкой. Став его постоянными спутниками, они даже перестали раздражать своим присутствием – напротив, оно ощущалось теперь не давлеющим взглядом из-за спины, как поначалу, а молчаливой поддержкой, даже одобрением. Если бы он выбирал, то предпочёл бы, чтобы все шпионили за ним именно так. 

Их руки были повсюду.

– Ты оказываешь им слишким много чести, – Тод сидел на софе в его кабинете, привычно закинув ногу на ногу и болтая носком туфли – преувеличенно беспечно и слишком легко для раздражённо стиснутых губ. 

Они уже говорили об этом: впервые, когда Рудольф рискнул предположить, что шевеление в уголке глаз – это не последствия бессонных ночей, и что ощущение чужого взглядя на задней стороне шеи – не развивающаяся паранойя. «Они за тобой присматривают, – отмахнулся Тод, стремясь скорее закрыть этот вопрос. – Но больше они тебя не потревожат, я об этом позабочусь». 

Рудольф не был уверен, что именно этого ему хотелось. 

В тот вечер он, конечно, был в ярости: возможно, никогда раньше он так отчаянно не кричал на Тода – до сбившегося дыхания и раскрасневшихся щёк. Ответом ему был задумчивый взгляд и чуть склонённая набок голова; Тод поднял бровь, и Рудольфу показалось, что задыхается он уже не из-за кипящих внутри эмоций, а из-за этих глаз, смотрящих пристально до боли в висках, до тошноты, до дрожащих ладоней. Ему хотелось нашупать рукой хоть какую-то опору, рядом должен был быть письменный стол или хотя бы косяк двери, но тело не слушалось, колени вот-вот готовы были подогнуться, лёгкие горели. Тод моргнул спустя мгновение – и наваждение тотчас исчезло, а его визитёр только поджал губы и отвернулся, и в этом коротком жесте чувствовалась маленькая трещинка в его привычном высокомерии; он почти извинялся. 

«Что это, чёрт подери, было?!» – хотелось закричать снова, но Рудольф только втянул носом воздух и отвернулся уже сам. Он прекрасно знал, что это было – простой побочный эффект от стремления изучить его под микроскопом. 

От холодных касаний по коже разбегались мурашки.

После этого первого разговора Рудольф действительно мечтал о том, чтобы его оставили в покое. Неплохо бы, чтобы не только эти создания, но и все на свете, включая самого Тода. Конечно же, одного его желания было недостаточно. И Тод, и его прислужники никуда не исчезли, напротив, будто стремясь забрать у него каждое мгновение одиночества. 

И теперь, когда ему обещали, что призрачные наблюдатели больше не будут мешать, тщательнее скрываясь в длинных тенях кабинетов, залов и гостиных, Рудольфу вдруг захотелось, чтобы всё оставалось, как есть. И он не сомневался – его желания Тоду были известны лучше и скорее, чем ему самому. Его собеседник демонстративно усмехнулся, нарочито вторя этой мысли.

По венам разливался огонь.

В городе быстро холодало. Ветер просачивался сквозь мелкие щели окон, атаковал канделябры, свистел в башнях, и даже треск каминов не позволял забыть в полной мере о том, что зима вступает в свои права. В конце ноября Рудольф выезжал в Эстергом, где слякоть перемежалась ледовой коркой после ночных заморозков. Такой пейзаж только вторил сворачивающейся под горлом тревоге, на обратном пути только усилившейся, и какому-то особенному чувству одиночества, которое настигает а разгаре бала и опутывает своими неразрывными цепями, искажая реальность и заставляя чувствовать себя дрейфующим в холодном океане под тяжёлым и низким серым небом. 

Возможно, он принимал всё слишком близко к сердцу

Его молчаливые тайные спутники, скорее всего, невольно, становились для Рудольфа спасением в такие моменты. В один из дней на обратной дороге в тот момент, когда его во время остановки охватило ставшее уже привычным чувство чужого таинственного присутствия, он краем глаза поймал в отражении не спешащего замерзать озера движение, похожее на искажённые толщей воды контуры человеческой руки. Ни на секунду он не задумался о том, что они могли наткнуться на утопленника – что-то в этом жесте выдавало, что существо, скрывавшееся в озере, никогда не было по-настоящему живым. Оставив солдат позади, он подошёл к воде, решительно и быстро, боясь упустить хрупкое видение. Рудольф протянул руку, потянулся к волнуемой ветром шаткой поверхности, почувствовал замёрзшей кожей ледяное показывание. Чужие пальцы, почти отражающие его собственные, но не совсем, не до конца, с лёгким расхождением в осторожных движениях, дотронулись до его руки – или это поверхность озера качнулась ему навстречу. Между волн мелькнули темные глаза, и ощущение холодного касания тут же исчезло, призрачная рука оказалась отдёрнута, словно от огня, и в шелесте волн под пронзительным ветром видение пропало, будто действительно было всего лишь галлюцинацией, очередным наваждением, сном наяву. Но за то мгновение, что эта завораживающая иллюзия ещё качалась на волнах, пристально глядя прямо на него, Рудольф узнал в этом взгляде глаза Тода – такие же глубокие и совершенно чёрные, будто зрачка в них не было вовсе, затягивающие в свою глубину, готовые поглотить твою душу. Но всё же это, конечно же, был не Тод – его присутствие всегда ощущалось иначе. Его невозможно было не заметить, Рудольф был в этом уверен, – даже тем, кто обычно не видел его в физической форме. 

И тем более ни с кем не спутает его кронпринц – порой ему казалось, что у него одного во всём мире есть право так считать. Особенно когда эти самые глаза оказывались так близко, что исходящий от них холод, казалось, проникал сквозь кожу, селился прямо в костях черепа, отдавался ноющей болью в висках и давящим ледяным комом под сердцем, пока тело его лежало неподвижно в кровати далеко за пределами Хофбурга. Как реальность часто превращалась для него в хрупкое мерцающее видение, так и сны становились лишь новым воплощением действительности, иногда – более настоящими, более ощутимыми, чем часы бодрствования, – и в этих снах хозяином был вовсе не он. 

– У них есть имена? – прошептал Рудольф, едва шевеля губами. Это был один из таких моментов, когда движения, вязкие и будто замедленные, размытые, как и периферия зрения, совершенно не чувствовались напряжением мышц, пока тяжёлое тело было оставлено в беспокойном сне. 

Тод поглаживал пальцами внутреннюю сторону запястья кронпринца. Прикосновения к коже ощущались совсем иначе, не физически, но будто бы кровью, пульсацией, расходящейся от руки по всему телу. 

– Они им не нужны. 

Рудольф хотел поднять голову, но она потяжелела, мышцы – если можно говорить так о сонной иллюзии – не слушались, как это часто бывает, когда тело, засыпая, передаёт бразды правления затуманенному разуму. Ему удалось пошевелить рукой, перевернув ладонь и вложив её в пальцы Тода. 

– Но у них есть сознание? – он не мог сказать, насколько это вопрос и насколько сам он уверен в положительном ответе, как и в целом в том, зачем из раза в раз заводит этот разговор, который Тоду явно не нравился – сложно было не заметить, как на мгновение он будто теряет контроль над своими эмоциями, позволяя им отразиться в выражении глаз, в изгибе губ и бровей, прежде чем вновь вернуть себе непроницаемую маску внешнего благодушия. 

– Сознание, – отозвался он, терпеливо удерживая неприятие в узде, – дух и даже тело, если это потребуется. 

– Почему же тогда они не заслужили имён?

Тод усмехнулся, и в глаза Рудольфу бросился вдруг локон его волос, на котором радугой играли солнечные лучи, похожие на закатные. 

– Они просто слуги. 

Мускул на щеке Тода дрогнул, пальцы сжались на ладони принца. Рудольфу не была понятна причина, почему на его вопросы отвечали так неохотно, почему они так легко вызывали в чужой душе раздражение. Возможно, потому, что эти тёмные существа, для которых он так и не придумал более исчерпывающего наименования, – для него давно уже не просто прислужники постоянного гостя его снов и реальности. Они были с ним так долго, что казалось, будто они сопровождают его всю жизнь, бесплотно наблюдая, словно ангелы-хранители. Они были теми, кто хранил его от вечного одиночества – в отличие от бесконечных толп людей, постоянно его окружавших, они будто вовсе не существовали в мире вещей, но берегли его из иного измерения. Если бы только они отвечали на его зов, когда он, не зажигая свечей, входил в кабинет и обращался в эту тьму с простодушным приветствием. Если бы только он мог их коснуться.

– Они тебя боятся, – утверждение такое простое, но так долго скрывающееся от осознания. На самом деле он никогда не добился бы от них ответа. 

– Не только меня, тебя тоже. У тебя есть над ними власть.

Лицо Тода постоянно ускользало от прямого взгляда, глаза закрывались сами собой. Рудольф совершенно не понимал, как некто вроде них – эфемерные сущности, слишком похожие на призраков или демонов подземного царства, – могут бояться кого-то из человеческого рода. Тем более его, чьими вечными спутниками они давно успели стать и кто был в не слишком отличном от них положении – всего лишь кто-то, над кем возвышается Смерть.

Чужие волосы скользнули по его щеке, и тут же прямо у уха раздался мягкий вкрадчивый голос, заставляющий сознание ускользать, растворяться, стирающий перед глазами любые образы, обращающий их в переплетение солнечных лучей. Если бы это был кто угодно другой, Рудольф мог бы почувствовать на коже чужое обжигающее дыхание.

– Потому что у тебя есть власть надо мной. 

Их образы сливались в водоворот, распадались на солнечные лучи, превращались в блики, танцующие на задней поверхности век.

Осень слилась в один бесконечный день, вслед за которым пришёл новый под названием «зима». Зима приносила с собой ещё больше забот и больше обязанностей, связанных с новым годом и Рождеством. Теперь к обычной рутине прибавилась подготовка к праздникам, посещение собраний, обедов и ужинов, предпраздничных приёмов, нарочито скромных, как предписывал период Адвента, но только внешне, конечно же. Хофбург тоже готовился распахнуть свои двери – в неделю Рождества, на святки. И как бы ни пытался он отстраниться от новой постоянной суеты, ни поездки, ни запирание в кабинете уже от неё не спасали, как не спасают ставни от просачивающихся сквозь щели ветров. Всё это навевало разом тоску и тревогу, сдавливающую лёгкие и пульсирующую прямо за сердцем. 

Новые ритуалы выбивали из колеи, разрушая привычный график. Ещё меньше часов теперь принадлежали ежедневно ему одному – особенно это было заметно по воскресеньям, когда к мессам и обедам прибавилось зажжение подготовительных свечей. Вот уже третью неделю он никак не мог к этому приспособиться.

Третье воскресенье декабря. Утренняя месса и долгая речь пастора о том, как важен сегодняшний день и чему его сакральное значение может научить занимавших первый ряд августейших особ. Бесконечное жонглирование словами лишь для того, чтобы не упомянуть даже вскользь, что Христос явился в мир не для императоров и королей. 

Он чувствовал затылком чужие взгляды – не людей, их взгляды ощущались иначе, какие-то, большинство, проходили незамеченными, какие-то давили за грудиной, – это были те самые взгляды, которые не чувствовались физически, но от которых шея покрывалась мурашками. Неужели даже сюда им открыт путь? Пастор говорил и говорил, грузно оперевшись на кафедру, а перед глазами Рудольфа вдруг разлилось мягкое свечение, какое бывает только во сне, голова стала тяжёлой, реальность размылась от краёв к центру фокуса зрения. Чужая речь потонула в гулком стуке в ушах. «Интересно, кто-нибудь умирал в церкви?» – пронеслась в голове короткая мысль, последняя перед тем, как сознание его опустеет окончательно. Он знал эти моменты хорошо и совершенно их не боялся – они ощущались как сон, как короткий перерыв от давящей реальности, как что-то, за что ему стоило быть благодарным. На периферии зрения почти неосознанно он уцепился за напряжённый взгляд матери – когда она успела вернуться? вчера? сегодня утром? неужели он пропустил её поезд? – которая тянулась к его плечу, чтобы вырвать из блаженного ступора. Сам он не однажды видел, как она смотрела в одну точку, но вскоре вздрагивала, будто просыпаясь от дремоты; только недавно он понял, что это были не последствия усталости или привыкания к забытой временной зоне. Сказать по правде, он ей завидовал – тому, как она могла сбросить с себя наваждение, всего лишь поведя плечами. 

Он рвано кивнул, давая знать, что с ним всё хорошо, и он просто задумался. Над мудрыми словами пастора, не иначе. И хоть отстраниться от этой действительности ему больше не удавалось, но следующие события утра и дня пронеслись чередой вспышек перед глазами – выход из церкви, обеденный зал, совместная молитва и зажжение свечей, сначала первых двух, потом новой, розовой, толстой, перевязанной атласной лентой. Свеча, напоминающая о том, что первыми радость Рождества вкусили простые пастухи, нашедшие кровь под Иудейскими звёздами, и услышавшими ангельское благовествование из первых уст. На душе становилось гадко. Огонь свечи играл радужными бликами на лентах, и Рудольфу вдруг представилось, как пламя перекидывается на тонкую ткань, затем на еловые ветки, как он охватывает скатерть, и вот уже стены замка пылают, пеплом осыпаются старинные гобелены. Это не было наваждением – его собственные мысли, в отличие от привычных уже иллюзий, порой пугали его самого. Он вновь заметил, как начинает трястись рука. 

Сбежать ему удалось только через час с четвертью под предлогом огромного объёма работы и необходимости готовить доклад к завтрашнему дню. Только добравшись до своего крыла и повернув ключ в двери кабинета, он рукнул на софу, закрыв руками лицо – силы, казалось, покинули его окончательно. В сознании возникли вдруг строки сегодняшнего чтения: «...et super terram pax in hominibus bonae voluntatis». На земле мир, в человеках благоволение. Куда девался этот мир? Где пробуждённый Божественным рождением и смертью образ Божий в человеке? И можно ли хоть о чём-то мечтать, хоть к чему-то стремиться в мире, где пастор забывает упомянуть эту строку даже вскользь, предпочитая полчаса разглагольствовать о том, какая радость ждёт нас через неделю с небольшим. 

За грудиной давило, и это вновь была реакция тела, а не духа. Он мог бы написать письмо кому-то из товарищей, высказать всё, что так внезапно поразило его сознание, и даже готов был для этого подняться на ноги, как вдруг снова опустил голову на узкий подлокотник – что им от его философствований? Да и разве смогут эти слова преодолеть настаивающуюся веками людскую ненависть, достигшую пика на его веку. Возможно, только в этом была его проблема и его вина – в веке? 

Отчаянно хотелось не быть одному. Больше того, – и, возможно, впервые в этом было так легко признаться себе самому, – он бы предпочёл, чтобы рядом с ним был кто-то вполне конкретный. Они, конечно же, были здесь. Всегда – за его спиной. 

Он потянулся к ним мысленно, не сумев сформулировать слов и всё так же не отнимая ладоней от лица. Умели ли они слышать или хотя бы чувствовать его мысли? Рудольф не знал, но догадывался, что искажение реальности доступно одному только Тоду, и в этом отчасти проявляется полнота его власти над человечеством. Он подавлял, подчинял своей воле, заставлял видеть то, чего нет – что могло бы быть и чего никогда не случится. Но его спутники, его слуги, как он их назвал, они были совершенно другими, пусть в них и чувствовалась та же природа. Они не были частью этой реальности, но не могли – или не хотели – делать ничего, чтобы изменить её под себя. Поэтому то отчаянное стремление, тот поразивший его вдруг непреодолимый порыв всеми чувствами, всеми оставшимися мизерными душевными силами устремиться к ним – скорее всего, был обречён не достигнуть адресата. 

– Ты мог бы просто попросить, – тихий голос раздался будто со всех сторон одновременно; он окутывал его мягко и обманчиво бережно, заставлял вздрагивать одновременно от неожиданности и от какой-то особой энергии, кроющейся в простых словах.

Рудольф отнял ладони от лица и посмотрел прямо перед собой, вверх, туда, где Тод сидел на невысокой спинке софы, поджав под себя одну ногу. Одна его рука лежала на бархатной обивке, другая плавным движением опустилась, и пальцы, холод которых почти не ощущался в плохо протопленной комнате, коснулись щеки принца. Внезапно они спустились ниже, чуть приподняв подбородок и заставляя не отводить глаз. Губы Тода приоткрылись, как будто он хотел что-то спросить, но вместо этого он только поднял бровь, склонив голову к плечу. Рудольф ожидал нового приступа удушья и тошноты, нового растворения вселенной вокруг него, но ничего их этого не произошло – пальцы Тода отпустили его, и вся ладонь вновь вернулась на его щёку.

– Ты так их жаждал, – произнёс он почти удивлённо, перемещая ладонь с лица на затылок, зарываясь пальцами в волосы и чуть оттягивая их – не до боли, но до приятного покалывания на коже. 

Рудольф закрыл глаза, чувствуя, как собсвенное тело тяжелеет, как немеют руки, как вечный холод уходит из кончиков пальцев, как плывёт сознание, и чернота сомкнутых век расцвечивается взрывающимися искрами, расходится кругами на водной глади, калейдоскопом бесконечных образов, не складывающихся ни в одну знакомую форму и лишь балансирующих на грани между смутным ощущением и узнаванием. Это был Тод как он есть. Не относящийся к этому миру, проникающий в него через щели благодаря своему могуществу, но раскрывающийся в полной мере лишь в собственноручно созданных лабиринтах человеческих снов. Является ли сама смерть одним из них? Мысль мелькнула и рассыпалась на бессмысленные обрывки слов и звуков, теряясь в водовороте мерцающей радужными разводами черноты. 

Тода рядом уже не было – Рудольф ещё не открыл глаз, но точно знал это, как знаешь о чём-то во сне. Сам он всё ещё лежал, но софа под ним будто удлинилась и даже расширилась, позволяя вытянуть ноги, на которых теперь не было сапог, и раскинуть в сторону руки, подняться на локтях, чтобы осмотреться. Могло показаться, что в комнате он был один, но это не было правдой – ощущение устремлённых на него взглядов нельзя было спутать ни с чем, оно было даже более сильным и отчётливым, чем наяву. До этого таинственные спутники Тода никогда не появлялись в их общих снах. Это Тод не пускал их, Рудольф был в этом уверен. Они нужны были лишь для сопровождения его в действительности и потребность в них отпадала во владениях Тода. 

Но теперь они были здесь. 

Рудольфу хотелось спросить, что изменилось, почему он позволил им проникнуть в сонную иллюзию, но Тод исчез, и, как ни крути головой, следов его найти не удалось. 

Когда взгляд Рудольфа вновь устремился вперёд, он вздрогнул от неожиданности – прямо перед ним, в его ногах, находилось одно из так полюбившихся ему существ. Чёрные глаза не моргали и оттого были похожи на глаза рептилии или большой хищной птицы. Однако лицо под этими глазами производило впечатление вполне человеческого – настолько же или, пожалуй, чуть меньше, чем лицо самого Тода. Только кожа была какой-то особенной. Не бледной бескровной кожей покойника, как можно было бы ожидать, нет – это была кожа кого-то, кто встретился тебе во сне. Она была будто подсвечена, и это мешало ухватить взглядом черты лица, остановиться на носе или губах, запомнить линию челюсти. Лицо существовало только вместе, но каждая из его частей отвлекала внимание от других, так что рассматривать его не имело никакого смысла.

И всё же Рудольф поймал себя на мысли, что именно этим и занимается – рассматривает бесстыдно и откровенно, впервые увидев одно из существ так близко. Он хотел было извиниться, но голос подводил его – он силился сформировать слова, но не мог. Он поднял брови и чуть подался вперёд, садясь и надеясь, что его новый – нет, старый, очень старый! – знакомый почувствует его эмоции и намерения. Но тот мгновенно отпрянул, убирая ладони, опущенные было на подлокотник софы с его стороны, и будто готовый привычно раствориться в дрожащих тенях. Рудольф протянул руку:

– Стой! – удалось наконец выдавить принцу, и существо замерло, а затем медленно вновь вернулось на свою первоначальную позицию. К нему присоединилось ещё трое – они появились будто из ниоткуда: две по бокам от него опирались о бархат софы локтями, ещё один занял место на спинке, где совсем недавно сидел Тод, но в его позе не было и грамма той расслабленности и лёгкости, какая читалась в фигуре их повелителя. Рудольфу на ум пришли сказанные раньше слова Тода о том, что эти тёмные слуги его боятся. Нелепость, конечно, но не верить у него не было оснований. И вот теперь они здесь, рядом с ним, совсем близко. Он не мог сказать точно, все ли это его таинственные друзья и сколько вообще их было, сколько пар глаз следили за ним из темноты. Иногда ему казалось, что их двое, иногда – что это целый легион, скрывающий шорох своего появления за треском дров в камине.

Но если они боятся, зачем же тогда пришли? Это снова Тод заставил их откликнуться на желание принца? 

Рудольф бросил беглый взгляд на ускользающие из фокуса внимания лица и чёрные дыры глаз. Во всех них сквозило любопытство. Он был не единственным в комнате, кто впервые приблизился к объекту своего интереса так близко. 

Осторожно, стараясь не делать резких движений, он поднял ладонь и коснулся ей руки того из существ, кто находился к нему ближе всех. Физически он почти ничего не почувствовал – только покалывание в пальцах, вибрацию, расходящуюся по коже. Именно так в этом измерении и ощущались прикосновения, и это не было новостью. Существо не двигалось с места, только слегка подалось вперёд, словно разглядывая принца из-под ниспадающих прядей длинных волос. Рудольф пошевелил пальцами, поглаживая чужую ладонь, и движения казались замедленными, растянутыми, как всё в этих снах – как слова, как мысли, как сам свет. Существо склонилось над его рукой и коснулось человеческих пальцев губами, почти невесомо и так естественно, как если бы это был их привычный ритуал. Не встречая сопротивления, оно переместило губы выше, на центр ладони, а затем и на запястье, и выше – рукава рубашки оказались свободны от сапфировых запанок и свободно оголили кожу до самого локтя. Теперь существо держало его руку в своих ладонях, бережно и неторопливо выцеловывая каждый её участок, останавливаясь на каждой родинке, обводя их сухим языком, не оставляющий влажного следа, как и приоткрытый рот, из которого не исходило дыхания. 

Другие наблюдали, не шевелясь, пока первым не очнулся тот, что сидел на спинке. Он покинул своё изначальное место и сел, прислонившись к спине принца, положив руки ему на плечи и щекой касаясь чувствительной кожи на задней стороне шеи. Рудольф запрокинул голову то ли от приятной волны мурашек, то ли от внезапной нервной дрожи, прошедшей по позвоночнику в ответ на чужое касание. Щека вскоре уступила место губам, и вновь вибрация проникла под кожу, в мышцы, в кровь, отзываясь огнём во всём теле – приятным, еле тлеющим, согревающим. 

Тот, первый, сидящий в его ногах, тоже зашевелился, вставая в полный рост и присаживаясь уже не за софой, а прямо на неё, проводя ладонями по голеням принца, запустив их под плотную ткань брюк, задевающий кожу ногтями, заставляя поджаться пальцы а ногах. Их энтузиазм немного пугал, настораживал, заставлял сомневаться. Как они здесь оказались, почему им было позволено прийти, зачем это им самим? Тоду нет нужды играть с ним таким образом. 

– Они мечтали об этом так же сильно, как я когда-то.

Голос звучал над самым ухом, там, где не было никого, кроме молчаливого таинственного создания, чьи руки теперь обвивали его со спины. Звук раздавался прямо в его голове. Рудольф прикрыл глаза, радуясь верности мимолётной догадки, что Тод его не покинул, что он наблюдает откуда-то и, главное, что роль его в этот раз ограничивается этим наблюдением, и всё, что происходит в этом сумасшедшем сне – соединение воли его и существ, окружавших его тесным кругом, в центре которого пылает иллюзорный неверный огонь. 

Совсем не тот, что видел он в своей вышедшей из-под контроля фантазии в обеденном зале. 

Он снова лежал и был окружён их руками, водоворот ощущений сбивал с толка, как и тяжесть измерения сновидений. Свет путался в их волосах, скользил по призрачным телам, переплетался с разноцветными кругами под веками, тонул в артериях, переплавляясь в горящую лаву, откликающуюся на каждое касание. Прикосновения становились отровеннее и смелее, его руки и ноги были обласканы их пальцами и губами, рубашка оказалась распахнута на груди и чьи-то руки тут же переместились к солнечному сплетению, чей-то язык прочерчивал линии рёбер, чей-то рот вобрал в себя затвердевший сосок, заставляя тело вздрогнуть от прошедшего импульса удовольствия. 

Их было уже не четверо, по крайней мере, если у каждого оставалось по одной паре рук и по десять пальцев на них. Рудольф положил ладонь на чью-то щёку, пока его шея плавилась под мерными движениями губ и носа, и тот, чьё лицо оказалось пойманным им в ловушку, тут же прильнул к его коже, покрывая её короткими поцелуями вдоль линии челюсти и по подбородку, пока к его губам прислонялись чужие пальцы – кого-то из тех, кто тоже жаждал внимания, стремился заполучить частичку бушующего в нём огня. 

Он уже не знал, закрыты его глаза или открыты. Все образы перед ними слились в бесконечный калейдоскоп разноцветных лучей, кругов и узоров и чёрных глаз, маяками светящими в мягком сиянии иллюзорногоо солнца, всходящего сразу везде и отовсюду. Вибрация в теле волнами расходилась по жилам, каждое касание отзывалось в кончиках пальцев, в висках, под ногтями. Он не заметил, как исчезла с тела одежда, как чужие мягкие волосы окутали его бёдра, как сразу два языка очертили выступающие кости таза и спустились к паху, как пальцы впивались в кожу предплечий, боков, лодыжек – от первоначальной бережности не осталось следа, его разрывали на части, не давая вздохнуть, и от окатывающих лавиной ощущений кружилась голова, закатывались глаза, в ушах начинало шуметь, и собственное сердцебиение казалось барабанным боем в тишине других небьющихся сердец. Он мечтал, чтобы это прекратилось, чтобы горящий внутри огонь разгорелся пожаром, чтобы ещё острее впивались ногти в измотанную плоть – и чтобы это не заканчивалось никогда. Рудольф уже не знал, сколько существ его окружало – по несколько у каждой из рук и ног, двое целующих щёки и минимум трое ласкали пах. Чьи-то невесомые губы охватывали головку, два языка скользили у основания и по мошонке, тревожа каждый миллиметр чувствительной кожи и вырывая бессвязные стоны, которые должны были откликаться даже в оставленном в холодной реальности спящем теле. Каждая мысль, не успев прийти в голову, обрывалась на середине, ноги дрожали, обвитые чужими пальцами, пальцы поджимались под неустанными языками. 

Рудольф знал, что кончить во сне означало проснуться, и не хотел этого с удвоенной силой. Там его будут ждать последствия – выборов, которые он не делал, желаний, которые не реализовывал, и решений, которые не принимал. Работа, ставшая жизнью, и жизнь, неизменно отождествявшаяся с работой. А ещё бесконечная тревога и трясущиеся ладони, камень на лёгких, не дающий вздохнуть полной грудью. По уголку его губ в миллиметре от рта скользнул чей-то язык, и зубы прикусили сосок, заставляя податься вперёд всем телом. Он наугад схватился за что-то рукой, и под его пальцами оказалось чужое плечо.

Вдруг словно сквозь пелену Рудольф почувствовал прикосновение рук к своим вискам – кто-то оказался прямо за ним и теперь нависал над его головой, прикасаясь губами ко лбу, выцеловывая складки напряжённо сведённых бровей. Сквозь ресницы он разглядел в дрожащем свете улыбающееся лицо Тода и понял без слов обращённый к нему вопрос. 

«Этого ты хотел?»

Освободив руку из цепких пальцев существ, он приложил все усилия, чтобы поднять её над головой и ухватиться за затылок склонившегося к нему Тода. Нечасто ему хотелось коснуться его губ не от переполняющего его отчаяния, тоски и холода, а на пике блаженства, желая, чтобы оно не прекращалось никогда. 

Тод перехватил руку принца и поднёс её к губам, оставляя поцелуи на каждом из пальцев, пока языки существ сбавили темп и осторожнее обходили самые чувствительные точки, позволяя балансировать на самом краю. 

И никогда ещё ему так не хотелось сорваться в пропасть.