«Долговязый паренёк в причудливо заострённой шапке с пером… пусть это будет братец Перос!.. играет на дудочке зачарованную мелодию и уводит за собой гуськом настырных братишек и сестрёнок — всех-всех, до единого — прочь из города… Да ему и дудочка ни к чему, этих сладкоежек достаточно поманить леденцами. Тогда пусть помахивает карамельной тросточкой, длинной-длинной, с него ростом!..»

      «А под кроватью у Оперы обитает монстр… склизкий и расплывчатый, похожий на подтаявший масляный крем для эклеров… Тянет каждую ночь к его босой пятке белёсые щупальца… Опера такой противный — вечно объедает с торта взбитые сливки, когда думает, что никто не смотрит, а потом делает вид, что ни при чём… Чудовище тоже находит этого притвору противным и оттого в последний момент передумывает его утаскивать: мол, на следующую ночь уж точно переползу под другую кровать, к кому-нибудь поинтереснее! Но оно всякий раз забывает…»

      «У братца Катакури однажды в наказание отбирают все пончики, и в нём просыпается зверский аппетит — такой же, как и у Мамы во время её голодных приступов… Даже хуже: у Мамы же нет таких острющих клыков… Почему он, кстати, стал их прятать? Может, они вдруг начали расти — и отросли уже до носа?..»

      Аманда притаилась за перилами балкончика на верхней галерее старого собора и рассеянно, отвлекаясь время от времени на пришедшие на ум фантазии, наблюдает за тем, как в полумраке главного зала происходит сбор «полуночного налога».

      Ей досталось бы на орехи, обнаружив её кто тут, посреди ночи, далеко не в своей постели. Но Аманда сидит тихо-тихо, как мышка — нет, как каменная горгулья, одна из тех, что совсем недавно украшали крышу городской ратуши, а теперь Мама заменила их на гигантские шоколадные батончики. Она много что поменяла в последние дни — и здесь, и на двух новых, недавно присоединённых к королевству островках.

      Внизу, под балкончиком, притихшие жители Пирожного острова по очереди подходят к огромной чёрной тени, занявшей этой ночью место алтаря и вопрошающей: «Уйти или жить?» И склоняют головы со смиренной улыбкой: «Жить». От тени отделяется бесформенная тёмная рука, мягко выхватывает из груди человека частичку энергии, похожую на крохотную светящуюся пушинку, и складывает в корзинку. Там уже много-много таких пушинок, и их горка постепенно растёт. Когда корзинка заполнится, её отнесут в Мамину спальню, где светящиеся кусочки душ будут дожидаться её возвращения. А в следующем месяце, в одну из глухих ночей, всё повторится снова…

      Выглядит всё это жутковато и затейливо, прямо как в тот праздник на осеннем острове, на котором Аманда побывала два года назад. Только там ряженый в привидение мальчишка клянчил конфеты под присказку «Сладость или гадость?» Да так и застыл с разинутым ртом, когда из ладони братца Пероса в смешную тыквенную корзинку посыпались карамельки…

      Здесь привидение ничуть не ряженое — это Мамина инкарнация, собирающая с подданных крупицы их жизненного срока. Не самая худшая сделка: взамен те выбирают жить в безопасности, свободе и сытости. Мама не допустит, чтобы кто-то голодал в её королевстве! А Штрейзен говорит, что на деньги, идущие в уплату налогов на других островах Гранд Лайна, обычно тратится гораздо больше жизни — которую Шарлотта Линлин всего лишь берёт напрямую, причём совсем немного, по справедливости. И расходует собранное исключительно на то, чтобы всем было весело!..

      Аманда ничего не смыслит в налогах, да и глупые деньги её не волнуют. Но ей ужасно нравится сам процесс, напоминающий некое таинство. Это подстёгивает её неутомимое воображение.

      Сколько Аманда себя помнит, воображать у неё выходило просто и легко — и куда интереснее прочих занятий.

      Случайно брошенное кем-то слово, присевшая на изгородь необычная птица, всплывший в памяти отрывок из книги — и в голове уже бурлит новая история, над чьими персонажами и сюжетными поворотами Аманда властвует единолично, по собственному желанию. Иной раз так замечтаешься, что время летит незаметно.

      Если бы на свете существовал дьявольский фрукт, позволяющий создавать новые миры (она не нашла подходящего на страницах недавно вышедшей и ставшей суперпопулярной энциклопедии доктора Вегапанка), — на него Аманда была бы первая в очереди. Ведь мир в её голове на порядок занимательней реального.

      Хотя Аше и Эфиле — первые и последние из всей семьи, с кем ей довелось разочек поделиться этой мечтой — разумно и разочаровывающе заметили, что в реальности отсутствие подобного фрукта только к лучшему: уж очень истории Аманды… странные.

      Впрочем, ей вряд ли достанется какой-либо фрукт — в отличие от Мамы девочки в их семье не такие сильные и боевитые… Но Аманда не возражала бы против меча. Разумеется, она не стала бы махать им налево и направо, как неугомонный Крекер. Но ей нравится думать о мече: острый, длинный — продолжение её бледной длинной руки, — медленно и неотвратимо вспарывающий воздух, словно блестящая рыба — речную воду…

      Чёрная Мамина тень внизу улыбается, потряхивая почти полной корзинкой.

***

      — А давайте построим домик из печенья! У меня начало получаться очень твёрдое.

      Крекер хлопает и хлопает в ладоши, его новенькие сапожки пританцовывают от нетерпения по примятому лесному мху. Появляющиеся из воздуха крупные прямоугольные блоки, пахнущие сладким печёным тестом, складываются в аккуратные штабеля по обе стороны от него. Катакури поднимает один на пробу:

      — Немного неровно, — и пытается разломить. Мышцы напрягаются на широких, всё ещё мальчишеских плечах, едва прикрытых потёртой кожаной жилеткой; печенье трещит, осыпаясь сухой крошкой — и выдерживает. — Для начала пойдёт, — выносит наконец вердикт старший брат. Усмехаясь в шарф и подхватывая под мышки по паре блоков, он направляется к притоптанной полянке у ручья, где решено строить домик. Брюле улыбается, а Брое громко вздыхает, но тоже утаскивает следом за Катакури одно печенье.

      Брюле жалко рубить для домика деревья — и собравшаяся компания вот уже полчаса шумно обсуждает подходящие материалы.

      Отойдя к берегу и укрывшись ото всех за кривой корягой, Аманда не возражает слушать эту жужжащую трескотню — иногда в ней проскальзывают любопытные словечки и фразочки, цепляющие за собой, точно рыболовным крючком, смутные ассоциации, которые могут перерасти в полноценные образы — и, если повезёт, даже истории… Она какое-то время следит за проплывающими листьями и травинками, за серебристыми спинками рыб, то мелькающих стрелой, то зависающих без движения в воде, а потом сдвигает на глаза широкополую шляпу. С недавних пор Аманде нравится носить шляпы, нравится оставаться в тени — это позволяет сохранять бледный и загадочный вид, как у персонажей её любимых романов. Изредка она приподнимает голову, подсматривает за тем, что творят сиблинги, — и, убедившись, что ничего путного, снова склоняется к воде.

      Аманда — одна из первых, кто вызывается присоединиться к бригаде по постройке домика для Брюле (хотя, разумеется, не собирается ничего строить). Кроме неё тут оказываются сама Брюле, Брое, Катакури (кто бы сомневался), Крекер и прибившиеся в последний момент Крекеровы болтливые близняшки, Кустард и Ангел. Собственные близняшки Аманды и близко не такие шумные, как эта парочка. Опера тоже хотел увязаться за всеми, но Кустард, к счастью, обмолвилась, что видела, как повар катил в столовую сливочный торт…

      Слушая краем уха всю неделю сердитые жалобы Брое на лес и его монстров (младшие сёстры взяли в привычку ябедничать поутру Крекеру, заплетая ему волосы), Аманда решает взглянуть на это место собственными глазами. Но Брое в силу возраста — большая любительница приукрасить, и лес пока что не оправдал возложенных на него ожиданий: слишком много птичьего пения, любопытных зверушек, тоненько гомонящих цветов — и слишком мало мрачности.

      «Лесной монстр» Кингбаум, незадолго до этого услужливо выкативший на речную прогалину парочку огромных замшелых валунов, которые тут же забраковали за неудобство и неподъёмность, смотрит на гигантское строительное печенье, приоткрыв клыкастую пасть. Позади него, среди лесной чащи, мелькает тень — смущённая ива, помогавшая катить камни, мнётся и не решается показаться детишкам на глаза.

      Крекер, приосанившийся от братской похвалы, бесстрашно и зло пялится на древесного великана в ответ. В его сощуренном взгляде читается: «Только тронь моих сестричек, деревяшка, я за тобой слежу!»

      Аманда давно подметила: младший брат боится и избегает боли, но не врагов.

      Не иначе как Брое заранее настроила его против клыкастого дуба. Впрочем, самой Аманде тоже не нравится Кингбаум: в отличие от нарисованного её воображением жуткого колдовского дерева тот вышел чересчур суетливым и трусливым. Вечно трясёт листьями, стоит Катакури пройти поблизости, а на коре мелким каплями выступает древесный сок. Да он даже Крекера боится, даром что мог бы перекусить того пополам своим клыкастым дуплищем!

      Сам Крекер между тем уже отвлёкся и с досадой шикает на стянувшиеся к его печенью любопытные цветочки — те так и порскают от него в ужасе: «Цветы! Цветы-ы-ы!..» Крекер приноровился ловко сшибать с них тренировочным мечом поющие бутоны — воюет с ними не меньше, чем с крапивой и репейником. Многие из цветочных душек вянут от страха, едва завидев его и уловив расплывающуюся от него угрожающую ауру. Крекер — ещё ребёнок, и душки по-прежнему его забавляют, но теперь он, как и другие братья, тянется за Катакури и не желает, чтобы его уличали в излишней мягкости и сентиментальности. Строит из себя нахального задаваку.

      Когда-нибудь своими злыми взглядами сможет до смерти пугать не только цветы, но и деревья…

      Аманда прикрывает глаза.

      «Крекер во главе древесной армии: скрипят ясени, потрясают крючковатыми сучьями буки и грабы, готовые обрушиться на ольх, ив и осинок, стройными рядами вышагивающими за серой громадой Кингбаума… Трепещут под ними леса и земля… Грядёт великая битва деревьев…»

      ***

      — Мы с Кустард решили, что ты похожа на орешек. Снаружи непроницаемая скорлупа, но если пробиться внутрь — найдёшь вкусное ядрышко, — высовывается из-за коряги сиреневая голова Ангел.

      — Или на хамелеона, — добавляет её близняшка. Аманда и не заметила, как те присели на берегу рядом с ней и теперь раскладывают на песке найденные в ручье пёстрые камушки, напоминающие фруктовое драже.

      Аманда в ответ выразительно изгибает бровь.

      — Нет-нет, не обижайся, — прыскает Кустард. — Не внешне. Это просто потому, что ты всё делаешь медленно-медленно, как хамелеон. Иногда так замираешь, будто и не дышишь вовсе. Зато, когда что-то интересное попадает в поле твоего зрения, ты — р-р-раз! — и хватаешь, как вкусную муху. И снова замираешь.

      Близняшки смеются, а Аманда хмыкает, покусывая сорванную травинку. Перед её мысленным взором мгновенно возникает хамелеон со свёрнутым спиралькой языком; чешуйки переливаются, перетекают с серого на зелёный, с зелёного на жёлтый… В какой-то момент воображаемый хамелеон начинает смахивать на братца Пероса…

      Нет, второй раз подряд братец Перос — это уже неинтересно. И она, Аманда, точно не хамелеон. Глупые сёстры, никакой у них фантазии… Аманда вдруг задумывается, пронзая речной поток рассеянным взглядом: так странно, никогда прежде в своих историях она не представляла саму себя.

      Раз уж в сказках есть оборотни, которые превращаются по ночам в животных, — должны быть и такие, кто превращается в рыб. Пожалуй, она не возражает стать рыбой…

      Кустард и Ангел синхронно поднимают брови домиком, переглядываются за спиной вновь застывшей над ручьём сестры и опять прыскают со смеху.

      Аманда не слышит.

      «Если в следующее полнолуние выбраться тайком из дома — но направиться не к собору, а сюда, на берег лесного ручья, где при свете округло-платиновой луны кожа обрастёт такой же округло-платиновой, блестящей чешуёй, а руки и ноги обернутся плавниками… Можно будет скользнуть в водную глубину, где водятся подобные ей, Аманде, создания — безмолвные, тихие и хладнокровные…»

      Мимо девочек проносится неповоротливый Кингбаум, сотрясая землю и роняя кругом себя жёлуди. Один из них со стуком скатывается по шляпе, и Аманда против воли отвлекается и сердито провожает взглядом скрывшийся в чаще гигантский дуб. Вроде бы Хранитель Леса, старый зловещий монстр… но до чего же шумный! Кингбаум окончательно её разочаровывает. Интересно, если его острый нос-сучок расщепить мечом на две аккуратные половинки — те свернутся стружками?..

***

      Мама, ко всеобщему удивлению, с умилением одобряет домик Брюле.

      За ужином Перосперо надувается как мышь на крупу: младшим позволено творить всё, что в голову взбредёт! А Компот примирительно дёргает его за рукав любимого жёлтого свитера (брат опять немного подрос, и та всё утро довязывала к свитеру новые ряды петель) и шепчет, что Мама, должно быть, вспомнила про своё детство. Как в тех её рассказах про добрую матушку Кармель, пропавшую однажды вместе со всеми Мамиными друзьями. Про это ещё порой со странными смешками вспоминает Штрейзен: как обнаружил малютку Линлин одну-одинёшеньку в домике на краю леса…

      Аманда, возя ложкой по тарелке с картофельным пюре, по привычке додумывает свою собственную, местами зловещую, версию этой истории, хотя не торопится ни с кем ею делиться. Она почти никогда не делится своими историями, те только изредка прорываются наружу — например, когда ей кажется, что у чересчур приторной и скучной сказки может выйти куда более интересный конец. Она медленно и высокомерно обводит взглядом стол: да и с кем тут, скажите на милость, делиться?

      Но, возможно, всё-таки настанет день, когда кто-то из её братьев или сестёр захочет послушать и записать все её истории. Пленить возникающие в её голове образы, забрать слова из её голоса и пришпилить их пером к хрустким желтоватым страницам.

      С другой стороны — записанные, они уже не будут порхать свободно, оседая в одной лишь её памяти. Перестанут принадлежать только ей одной.

      Аманду одолевают сомнения.

      Впрочем, никто из её легкомысленной семьи не сильно жалует книги, кроме разве что Перосперо — да и тот при выборе чтения предпочитает не вымысел, а что-то практичное, что-то, что способно принести пользу…

      Тем временем Мама широко улыбается, уставившись на другой конец стола, где пытаются с переменным успехом вести себя чинно младшие:

      — Брюле, конфетка моя, рада, что ты нашла, чем отвлечься после безалаберности старших братьев.

      — Спасибо, Мама, — взгляд Брюле улетает по диагонали к Катакури, который зарывается в шарф по самые уши.

      — И я подумала, зачем тебе вообще зеркала? Почему бы тебе не глядеться по утрам в Брое, милая? Твоя сестра — лучшее зеркало на свете! Тебе вовсе не нужны обычные, которые лишь напоминают о твоём уродстве.

      — Да, Мама, я попробую… — притихшая Брюле опускает остренький носик в тарелку.

      — Вот и славно, мамма-мамма! — весело смеётся Линлин, довольная своей остроумной идеей.

      В своей наивной прямоте Мама ужасно бесцеремонна, порой Аманда даже думает, что та говорит такие вещи нарочно. Мама вечно сетует: «Тебе надо научиться подбирать свой язык, мой сладкий. Выглядит так себе». Или: «Ну и клыкастая же пасть у моего сына! Разве такой удобно есть пончики?» Самой Аманде она иногда заявляет: мол, собственная дочь пугает до дрожи своей отстранённостью! Аманда только пожимает плечами и удивляется про себя: с каких это пор рассудительность и неспешность пугают? Это же куда лучше бестолковой непоседливости прочих сиблингов.

       Но Аманда тут же об этом забывает — представляет уже, как Брюле глядится в зеркало, но видит не своё отражение, а чьё-нибудь другое. Как если бы зеркало хаотично, по собственному усмотрению, показывало отражение одного из тысяч чужих зеркал…

      — …Над этой неказистой избушкой ещё работать и работать, — вполголоса сетует Брое, явно пытаясь отвлечь погрустневшую сестричку.

      — Сама ты неказистая! Нормальный вышел домик, и печенье в нём отличное. Ты просто завидуешь, что у меня есть фрукт, а у тебя нет, — фыркает в чашку с лимонадом Крекер. Чашка весело фыркает в ответ, и он тотчас же, опомнившись, с забавной суровостью сводит брови.

      — Да её первый же сиропный дождик размоет — стоит Маме на что-то обидеться! — Брое украдкой, чтобы старшие не заметили, катапультирует в него ложкой пюре, но промахивается.

      — А мне всё-всё нравится! — обрывает взаимные язвинки повеселевший голосок Брюле. — Спасибо, братик!

      — Ладно, нравится — так нравится, — смягчается Брое, которая и сама не сильно рвётся воевать с Крекером: а то кому ей завтра с утра жаловаться, ему на него же? — Но надо попросить братца Пероса, чтобы он хорошенько закарамелил стыки…

      Крекер молча кивает, нехотя признавая недостатки использованного стройматериала.

      — А потом там можно сделать маленькую кухоньку и готовить для всех угощения! — откликается Брюле, которую явно занимают другие мысли.

      Всем известно, что Брюле уже неделю как учится готовить под руководством Штрейзена, но у неё маловато таланта, получается так себе. Из-под её неопытных ручек пока что выходят одни лишь плохо пропечённые кривулины из теста. Эфиле и Кустард, умело создающие за тем же столом пирожные с заварным кремом и засахаренными фруктами, насмешливо именуют её творения «бубликами, которые не смогли».

      Аманда подозревает, что те не смогли стать пончиками.

      Слуги между тем принимаются выставлять на стол долгожданный десерт для юных господ Шарлотт (и их по-детски воодушевлённой матери) и подбирать с пола случайно отлетевшие ошмётки картошки. Там и сям разворачиваются сражения чайных банок и звенят в танце чашки и блюдца. А в голове Аманды уже сплетается новая история о маленьком бублике, который возжелал невероятного — превозмочь своё сыроватое резиновое тесто и стать Королём Пончиков…