Все дети Шарлотты за неполный год вытянулись, окрепли, загорели.

      И самым загорелым, на взгляд Крекера, вышел Овэн. Лицо у старшего брата нынче такое, будто его днями напролёт над костром коптили. Выгоревшие рыжие брови на этом лице так и сверкают — вместе с широкой улыбкой.

      Вокруг Крекера постоянно и незаметно происходят перемены.

      Малыш Монти уже не лежит в колыбельке, придирчиво рассматривая свои кулачки, а с серьёзным видом, не слишком вяжущимся с пухлым подгузником, восседает в детской на стульчике и тянет в рот бумажные клочки, запивая их чаем из поильника. Всем игрушкам он предпочитает ярко иллюстрированные книжки. Больше всего от его интереса страдают те, в которых говорится про зверят — и сами зверята так живо нарисованы, будто пришпилены к развороту. Время от времени маленькая ладошка сминает страничку и отправляет оторвавшийся кусочек в рот. Крекер подозревает, что Монти поедает только самых любимых — вроде мантикор или кунг-фу дюгоней. Этим он пошёл в Маму — та тоже любит необычную живность. Крекер порой пытается его отвлечь, подсовывая под руку сладкое печенье с сыром, но тот продолжает самозабвенно жевать бумагу. Компот вздыхает, что его крохотному сосредоточенному организму недостаёт целлюлозы.

      В старой колыбельке Монти, к слову, уже лежат новые малыши, девочки, с густыми тёмно-малиновыми чубчиками — очередные близняшки, похожие друг на друга как две капли воды. Прочая мелюзга из детской разрослась и стала на порядок шумнее. Даже тихоня Брюле шутит чаще и смелее.

      Братец Ката настолько сроднился со своим шарфом, что младшие принимают тот за часть его тела, даже не помнят, как брат выглядит без него. Но ему по-прежнему нет дела до девчонок, снующих вокруг и восхищающихся его мускулами. На это Катакури с искренним недоумением заявляет, что раз им так нравятся мускулы — в чём сложность пойти и самим их натренировать?

       Спустя три месяца после одиннадцатого дня рождения Мама запоздало, но всё же вручила ему, Овэну и Дайфуку долгожданные фрукты. После старого происшествия с Брюле она придирчиво следила за буйным трио, но те ни разу не встряли в неприятности — во всяком случае (по Маминым неведомым критериям), в крупные. И отличились в море — ещё бы, после полугода вынужденного сидения на берегу.

      Старшие братья любят морские просторы и пиратскую жизнь, привыкли к этому с пелёнок. Для себя самого Крекер ещё не определился: ему нравится и на палубе «Квин Мама Шантэ», и в лесу — гонять живность, легкомысленные цветы и трусливые деревья… Нравится строить — и нравится пугливое уважение тех, кто слабее…

      — Эй, не зевай! — В этот самый момент Катакури обрушивает на Крекера гигантскую моти-каплю, отвлекая его от посторонних мыслей, напоминая: у них, вообще-то, тренировка в самом разгаре! Здесь и сейчас сам Крекер — из тех, кто слабее.

      Крекер не успевает уклониться, и задевшее по касательной моти придавливает его к земле. Он переворачивается вверх тормашками и застревает по пояс в густой массе, смешно брыкая ногами в воздухе. После очередного такого взбрыка с ноги слетает сапог, но Крекеру не до потерянной обуви: клейкое моти залепляет нос и рот, не даёт вдохнуть… Однако испугаться он не успевает — секунду спустя что-то резко дёргает его за босую пятку, и рисовое тесто неохотно выпускает пленника из своих вязких объятий. Это подоспевший Овэн выдернул младшего брата наружу, пока Катакури недоумённо рассматривает тянущуюся из его руки белую сладкую субстанцию.

      Но расслабляться с тройняшками нельзя — следует держать ухо востро, поэтому вместо слов благодарности Крекер поспешно слизывает с пальцев налипшее на них моти и хлопает в ладоши.

      — Crushed Biscuit! — Крекер сам придумывает названия своим способностям и неимоверно этим гордится.

      Под прилично нагревшимися к тому времени пальцами Овэна из мелкой бисквитной крошки образуется грубый сапожок, взамен слетевшего, — и тут же начинает медленно поджариваться вместо выскользнувшей Крекеровой пятки. В воздухе отчётливо и аппетитно расплывается аромат свежей выпечки.

      Надо взять на заметку — подпечённые, бисквиты становятся ещё вкуснее…

      — Неплохо! — хмыкает Овэн, тряся трофейным сапожком. Потом тоже ведётся на запах и вместо новой атаки смачно откусывает от голенища. — Очень неплохо! — повторяет он с набитым ртом, имея в виду уже не сноровку младшего брата, а вкус добычи. По его языку перекатывается коричневая крошка. — Так и до печеньковых доспехов недалеко. В следующий раз попробуй сделать шлем, пригодится.

      — Эй, не слишком увяз?

      Катакури смущённо сбрасывает с себя растянутую, мешающуюся массу — всё равно что ящерица откидывает хвост, — после чего из его плеча волшебным образом вырастает новая рука.

      Остатки моти мягко оседают на землю; отпечаток Крекерова тела на них уже затянулся. Братец Ката не желает признавать вслух, что пока не слишком хорошо освоился с новой способностью и не всегда может рассчитать размер и длину получившегося куска теста.

      Наверное, он надеялся, что Мама вручит ему что-то более понятное и боевое, нежели липкое, тягучее тесто — что-то вроде мощной пылающей хватки Овэна. Считал себя достойным логии, а получил хитро вывернутую парамецию…

      Но Катакури — лучший из лучших, а значит, даже из такой странной способности постарается выжать максимум. Да, моти — не такое текучее и легко контролируемое вещество, как та же карамель братца Пероса, которая движется как живая, по желанию меняет форму и густоту и застывает практически мгновенно, становясь твёрже камня. Но и в липком и тягучем должны иметься свои плюсы, просто пока что никому не ведомые.

      Проще всего лентяю Дайфуку: глупый, но сильный Джинн защищает его и бросается в атаку, а тот палец о палец не ударит, знай только сидит на пеньке и подкидывает время от времени за щёку полосатые клубничные карамельки. Брату и вставать не надо: пошуршал себе немного у пояса со встроенной магической лампой — и свирепый воин готов…

      Про себя Крекер давно уже решил, что когда-нибудь изготовит сотню — а то и тысячу! — куда более свирепых воинов и наконец-таки наваляет Дайфуку, чтобы тот не задирал нос.

      Но этот прекрасный день ещё далеко впереди, и пока что именно призванный Джинн сметает Крекеровы бисквитные щиты один за другим, до обидного ленивыми ударами остро заточенной глефы, — а не наоборот. Только успевай уворачиваться…

***

      …Верхушка небольшой башенки пошатывается, трещит и слетает на землю. По переулку рассыпаются осколки черепицы, кирпичи и щепки. Украшавшие до недавней поры башенку карамельные ангелочки утратили крылышки, обломали пухлые ручки, растеряли переливающиеся золотистым дюшесом нимбы — и не только от падения с высоты на мостовую.

      На остатках карамели отчётливо виднеются следы зубов.

      Крекер рядом с Перосперо, разинув рот, смотрит как зачарованный на всесокрушительное буйство голодной Мамы.

      Оно и неудивительно — за свои восемь лет младший брат сталкивался с таким нечасто. Вернее, с таким — никогда.

      Обычно поблизости всегда находился суетливый, но надёжный и преданный Штрейзен, который потирал ручки и успокаивающе бормотал: «Сейчас, сейчас, накормим нашу бедняжечку Линлин… Не беспокойтесь, старина Штрейзен всё устроит в лучшем виде», — и превращал корабельную мачту в копчёный окорок. Или шлюпку — в рассыпчатый рыбный пирог. Или же канатную бухту — в шоколадный торт.

      К тому же на корабле Мама ни разу не буянила так сильно — возможно, сказывалась близость морской воды, вытягивающей силу у всякого владельца дьявольского фрукта. А ещё Перосперо до сих пор смутно помнит мрачного силача Кайдо и дядьку Белоуса, со смехом сдерживающих приступы голодного безумия Линлин — с ними всё казалось нестрашным, причудливой игрой, затеянной взрослыми. А после того, как те в конце концов утихомиривали Маму, на всю команду устраивалась весёлая пирушка…

      Белоус хвастался, что скоро у него будет столько сыновей, что те завоюют весь мир, а Мама, красивая, зарозовевшаяся, с блестящими от сакэ глазами, заливисто хохотала и, стуча по столу дубовой кружкой, заверяла, что его «семья» никогда не переплюнет её собственную — в которой будут не какие-то там бродячие приблуды вроде буки Кайдо, а самые что ни на есть настоящие сыновья. И дочери — должно быть побольше и тех и других, самых разных, самых уникальных, ни на кого не похожих, самых-самых любимых… И подмигивала Кайдо, отчего тот краснел, подхватывал округлую бутыль с сакэ и уходил на корму, бурча по пути, что ему-то семья точно ни к чему, у него будет армия. Сила — она же в кулаках, а не в детях, неважно, родных или «приблудных»…

      Перосперо косится на Крекера: этот мелкий, небось, думает так же, как и Кайдо. Вчера вон заявил, что Кустард и Ангел ужасно бесполезные — могли бы больше стараться на тренировках с мечами, а то горазды только сплетничать да распивать чаи вместе со своими куклами. Перосперо не успел уловить момент, когда он так изменился — это уже не прежний милый заноза Крекер, смеющийся и болтающий больше обеих сестёр вместе взятых, а колючий волчонок.

      Возможно, это и к лучшему, ведь они дети настоящей морской волчицы.

      — РИСАЛАМАНДЭ! — ревёт меж тем совсем близко, из-за крыш домов, искажённый голос, и вслед за этим рёвом разлетаются во все стороны трескучие волны чудовищной Королевской Воли.

      С тех пор как Мама основала своё королевство и оставила позади бродячую пиратскую команду Рокса, с тех пор как получила и распробовала тысячи всевозможных лакомств, которые презентовали ей довольные подданные или устрашённые враги… С тех самых пор она невероятно вошла во «вкус». И этот вкус уже мало устраивает то, что выходит на скорую руку из-под волшебной сабли Штрейзена (если только тот в порыве кулинарного вдохновения не готовит сам).

      Снова гулко грохочет; стена соседнего дома рушится. И Мама, просунув голову в образовавшуюся брешь, глядит им с Крекером прямо в глаза. Где-то на фоне с криками разбегаются горожане, клубится дым случайного пожара, разлетаются кирпичи и ошмётки сероватой извёстки. Но Перосперо не замечает. На него взирают красным расширенные глаза — взгляд прожорливого, ненасытного Голода пронзает Перосперо насквозь. Того самого Голода — одного из четырёх всадников, вестников Конца Мира… Об этом он вычитал недавно в книжке, которую кто-то из сестёр (кажется, Аманда) забыл случайно на краю его письменного стола.

      Мир замирает на секунду… А потом Голод в обличье Шарлотты Линлин медленно моргает и отводит давящий взгляд — устремляет тот куда-то ему за спину…

***

      Брат нервно облизывает зеленоватые бусины на своём леденцовом браслете и хмурится. Ещё бы — столько перечной мяты…

      Или он переживает за горожан? Крекер морщит нос: эти трусы только порскают во все стороны и даже не помышляют дать Маме отпор, защитить своё жильё — разве стоит их жалеть? Но с другой стороны… если все они разбегутся, если на острове не останется жителей, а в королевстве — подданных, то некому будет называть его, Крекера, «молодым господином»…

      — Она же направляется ко дворцу! — внезапно восклицает Перосперо, заламывая руки. — Надо что-то сделать, я должен позвать на помощь!

      Крекер машинально отслеживает взглядом траекторию Маминого грохочущего передвижения. И отмечает конечную точку маршрута.

      — РИСАЛАМАНДЭ, — в очередной раз протяжно стонет Мама, и на мгновение он смотрит туда её глазами. Видит то, что видит она.

      Стены перестроенной и разросшейся ввысь и вширь королевской резиденции заманчиво переливаются малиновой карамелью. Блестят сахарной глазурью ставни на окнах; оплывают белоснежным кремом из взбитых сливок балконы; дождевые трубы сочатся сиропом… Для Шарлотты Линлин всё это — не любимый уютный дом, а самый что ни на есть сладчайший десерт.

      — Там же остались малыши… — добавляет старший брат, и Крекера бросает в дрожь, ему моментально передаётся чужое беспокойство.

      И понимание: Маму надо остановить. Срочно.

      Но он преступно медлит, вспоминая её диковатые и пустые, подёрнутые багрянцем глаза.

      Впервые в жизни Крекер боится. Не боли, не царапин, не ссадин и ушибов. Даже не сломанной руки или разбитой головы. Он боится собственной смерти. Которая минуту назад окинула его равнодушным чудовищным взором.

      Впервые в жизни Крекер боится весёлой и беспечной Мамы…

      Высоченная и сильная, та бывает страшна в гневе, может время от времени крушить мебель и громко ругаться — нет, не на него, обычно на старших, Крекер никогда ещё её не подводил. Но всё это и близко не походит на то, как жутко раздвинулись в бессмысленной улыбке, больше смахивавшей на оскал, её мягкие полные губы, с которых прежде слетали лишь «Печенька моя» или «Мой сладкий мальчик».

      Едва эти губы приоткрылись, как с них на землю упала капелька прозрачной слюны.

      На него и впрямь смотрели как на аппетитную печенюшку — а не на маленького мальчика, научившегося ловко махать тренировочным мечом и способного обежать весь город, ни разу не запыхавшись. Не на сына, которому Мама изредка, вместо Компот, приносит горячее молоко в постель, которого накрывает до самой макушки мягким стёганым одеялом — и подтыкает по краям, пока он, попискивая от восторга, уютно возится в кровати…

      Крекер наконец спохватывается и бросается вслед за Мамой. На полпути, чтобы не мешали рытвины и завалы под ногами, он сворачивает в переулок и несётся параллельно ей по соседней, ещё целой улице. Каблуки его сапог отстукивают дробный ритм по плиткам мостовой. Городские дороги постепенно мостят его собственным печеньем — из особых, твёрдых сортов. Идея пришла Маме в голову при осмотре домика Брюле, и с тех пор она мечтает о полностью съедобном и вкусном городе… Но прямо сейчас Крекер слышит, как особо твёрдое печенье хрустит и трескается, как стекло, под грузной Маминой поступью.

      Ему против воли представляется, как точно так же будут трещать и рассыпаться стены детской, над украшенной резными цветочками и солнышками колыбелькой, и как малыш Монти, в свой черёд, поймает в прорехе на потолке свирепый красный взгляд, — и Крекер припускает что есть духу.

      Он шустрый и проворный. Он успеет. Он не подведёт!

      — РИСАЛАМАНДЭ-Э-Э!.. — продолжает нестись по городским улицам громовой и тоскливый Мамин голос.

      На площади Крекер вырывается вперёд и бросается наперерез чужой давящей воле.

      — Мама! Мама! Я здесь! Не ходи дальше! — он подпрыгивает на месте и кричит громко-громко, насколько хватает его небольших лёгких. — Там нет ничего вкусного, один камень под слоем карамели! А у меня… у меня для тебя много вкусностей!!!

      Сначала кажется, что она не замечает, не обращает внимания на крохотного муравьишку, пляшущего у неё под ногами. Но вот шаг замедляется, горящие ненасытностью глаза снова смотрят на Крекера — смотрят и не видят. В ушах раздаётся тонкий звон, словно дёрнули туго натянутую струну — это плохо развитая воля наблюдения в последнюю секунду предупреждает об опасности: Крекер отпрыгивает, и стремительная Мамина ладонь загребает один лишь воздух. А следом в эту ладонь падает прямоугольный бисквитный брусок — Крекер, несмотря на замешательство, успевает хлопнуть в ладоши.

      — РИСАЛАМАНДЭ?..

      Печенье с сухим разочаровывающим хрустом пропадает в глубинах жадного рта. И только раззадоривает её аппетит.

      Нет, нет, не нужно об этом думать. Нужно думать о том, что скоро вернётся Штрейзен — и старшие братья с сёстрами придут на подмогу. Скоро. Совсем скоро они с этим справятся, а пока он, Крекер, обязан отвлечь её, обмануть, поманить несуществующими сладостями. Хотя почему это не существующими? Очень даже существующими! Всего лишь и надо, что изготовить самое лучшее печенье на свете, и тогда, возможно, Мама успокоится и забудет про неведомую «Рисовую Аманду»… Если только она не настоящую Аманду имеет в виду…

      Он сглатывает: вдруг и правда Аманду?.. Ведь только что на него самого смотрели как на вкусного и сладкого бисквитного Крекера… И смотрят до сих пор.

      Страх повторно разбегается иголочками по мальчишеским локтям и коленкам.

      «Нет, Мама, нет, я вовсе не сладкий!»

      Крекер продолжает юрко уворачиваться от загребуще-разочарованной ладони и отчаянно производит печенье за печеньем. Проклятье! Он торопится — и печенье выходит слишком мелкое. Слишком сухое. Слишком похожее на… крекер! Он видит в глубине мутного взгляда досаду.

      Шарлотта Линлин снова обращает свой взор на сказочный Пирожный дворец.

      — Мама! Мама! Я могу ещё! Больше! Фигурнее и красивее! Мягче и слаще, подожди, сейчас я добавлю джема!

      В этот раз она раздражённо отмахивается от него, как от мошкары. Острые ухоженные ногти задевают Крекера, жгуче проходятся по щеке. Мама любит красить их нарядным розовым лаком…

      Сила удара такова, что Крекера буквально сметает в сторону, распластывает по стене ближайшего дома. В голове звенит, тёплая солоноватая жидкость моментально заливает глаза; его пронзает боль — всё тело разом. Но впервые Крекер её не замечает. Только заученно тянет руки вверх: это печенье выйдет шедевральным, помимо вишнёвого джема он добавит в бисквит какао…

      Хлопок. И ещё один.

      Но Мама уже потеряла к нему интерес, и две последние шедевральные печеньки, каждая размером с воинский щит, печально плюхаются на мостовую за её спиной.

      Крекер в отчаянии медленно сползает по стене…

      Секунду спустя перед ним проносятся три крупные тени. Катакури подхватывает упавшие печенья и без раздумий слепляет их густой прослойкой из моти — получается гигантский сэндвич из шоколадного печенья с джемом и сладким рисовым тестом. Перекидывает Овэну, который ловко и уверенно подпекает печенье с обоих боков — будто сто раз таким занимался. Наконец в воздух взвивается Джинн и утыкает ароматно пахнущее лакомство прямо в Мамин рот.

      Мама на автомате смыкает челюсти, и клейкое моти намертво сцепляет их вместе, заставляя её остановиться и недоумённо захлопать ресницами.

      А затем… её затуманенные глаза проясняются и наполняются блаженством, как у маленькой девочки, которой на день рождения подарили настоящего пони.

      Неведомая «Рисовая Аманда» им всё-таки не понадобилась.

      — Справились, — выдыхает Катакури. — Ты справился, Крекер…

      Старший брат глядит на него секунду-другую, тяжело дыша в шарф, после чего осторожно опускается и берёт его на руки.

      — Пусти… я же не девчонка… — Крекер пытается сопротивляться, но впервые это выходит у него настолько вяло. Руки и ноги отчего-то совсем не хотят двигаться, а перед глазами всё двоится и плывёт.

      — Нет, не девчонка. Ты молодец, только держись… — у брата странный голос, а малиновые глаза над вечным меховым шарфом выглядят ещё страньше — ужасно растерянные, испуганные, совсем мальчишеские. Хотя Крекеру, скорее всего, просто мерещится…

      ***

      Запыхавшийся Перосперо придерживает рукой правый бок, где вслед каждому вдоху перекатываются болезненные колючки, и наблюдает за тем, как Катакури спешно уносит на руках потерявшего сознание брата — половина лица Крекера густо, словно малиновым джемом, залита кровью.

      «Опять будет себя корить, хотя в этот раз ни в чём не виноват…»

      Мама, ничего не замечая, с неописуемым наслаждением доедает бисквитно-рисовый сэндвич, рассевшись, как на лавочке, на обломке рухнувшей стены.

      Перосперо наклоняется, достаёт из-под подошвы ботинка кусок кирпича, рассеянно вертит тот в пальцах. Потом отбрасывает в сторону и озирается вокруг, вглядывается в руины, оставшиеся по пути следования Шарлотты Линлин: почему бы и в самом деле не строить дома из печенья и карамели?.. Нет ничего плохого в том, что Мама будет заедать ими свои приступы. Если и не наестся досыта — это всё равно задержит её, даст шанс что-нибудь предпринять.

      Да и восстановить разрушенное будет не так уж и сложно — с их-то способностями. Быть может, на Пирожном острове найдётся применение даже моти.

      ***

      …Кустард и Ангел заплетают Крекеру причудливые хвостики — в тысячный раз, в тысячное утро. Но обе молчат — такие неразговорчивые, что аж жуть берёт. Впрочем, Крекер впервые за три недели поднялся с постели: возможно, за это время он много чего пропустил и в его отсутствие в доме что-то поменялось. Например, Мама запретила всем болтать до обеда.

      А ещё они не дают ему зеркало. Как будто Крекер не в курсе, что у него с правой стороны лица теперь шрам, — ведь рана жгла и ныла днями и ночами, заставляя ворочаться в постели, пока с большой неохотой срастались поломанные кости… Крекер задумчиво рассматривает чай в чашке, пытаясь уловить среди печеньковых рыбок своё отражение. Но глупая чашка хихикает и крутится — никак не поймать!

      Забежавшая в комнату Брюле тихо желает ему доброго утра. Она явно рада его выздоровлению, но вместе с тем в её глазах мелькает кое-что ещё — Крекеру это не нравится. Потом она оборачивается в коридор и кого-то зовёт. Вот и старшие тройняшки во главе с Компот заходят его навестить, неловко шутят над тем, как всё вышло. Один Катакури молчит, уткнувшись носом в свой шарф.

      Ох, только не надо смотреть с такой жалостью и пониманием! Вот же дурачки, все они! Крекер втайне надеется, что его шрам окажется больше, чем у Брюле. Раза в два, а то и в три.

      Ха-ха! Он будет самым грозным в семье, раз уж место самого сильного навеки застолбил за собой братец Ката!..

      Неожиданно Дайфуку, чтобы разрядить обстановку, вызывает своего Джинна, но вовсе не для схватки (к тому же детские драки в доме не приветствуются). И магическое создание зажигает на кончиках свежезаплетённых хвостиков Крекера крохотные бенгальские огни. Они трещат, рассыпая искры, не гаснут и почему-то совсем не обжигают.

      Девочки с восторгом хлопают в ладоши.

      — Будут гореть, пока сам не затушишь, — хмыкает Дайфуку, а Джинн, превратившись в синее дымное облачко, всасывается обратно в пряжку его пояса. — Хах, настоящий трескунчик! Ты же любишь у нас трещать напропалую. Сегодня, правда, что-то больно тихий…

      Компот толкает его в бок.

      — Крекер! Какие чудесные огоньки! — скрипуче врывается в комнату голос Шарлотты Линлин, и Крекер против воли вздрагивает. Но Мама выглядит… как Мама. С тёплыми, золотисто-карими глазами. Заботливая и встревоженная, хоть и явно отводит взгляд от безобразной метки на его лице. Вечно она такая: удивляется и ужасается чужому несовершенству…

      Он чувствует внезапную благодарность к Дайфуку: дурацкая затея брата в кои-то веки вышла не так уж и плоха. Пожалуй, в ближайшие пару дней он, Крекер, не будет гасить огоньки — чтобы Мама в его присутствии оставалась открытой, довольной и дурашливой, как сейчас.

      Хотя даже с этими огоньками она впервые не назвала его «милым» или «сладким»… Как если бы на этот раз её любимая «маленькая печенька» оказалась густо посыпана солью.

      Солёный брецель — вот он кто нынче в Маминых глазах.

      Крекер улыбается ей, широко и по-кошачьи хитро, как умеет лишь он один. Что ж, это только к лучшему: он уже никогда-никогда не захочет быть для неё сладким.