На столе в моём офисе стоит фотка в рамке — и кажется, будто она была там всегда. Вот сначала она — а потом уже и стол этот, и офис, и башня вокруг образовалась, а за ней и весь Питер.
На фото мы с тобой в то короткое, скомканное лето между выпускным и… тем, что было дальше. Вспоминать об этом “дальше” не хочется — гораздо приятнее думать про то лето. Для меня оно так и запомнилось бы сплошным потоком предуниверситетского нервяка, если бы ты то и дело не вытаскивал меня подышать воздухом. Он, правда, был сырой и зябкий — какой ещё может быть в этом городе. Я это до сих пор помню, потому что на фотке укутан в твою джинсовку, нахохлившийся и нелепый. А тебе хоть бы хны в твоей чёрной водолазке, хотя ты тоже мерзлявый — но как-то умудряешься не простужаться на холоде. То ли дело в аномальную жару, когда, кашляя, опять твердишь про свою удачливость наизнанку.
Но в тот день она тебя защитила: к месту нашей встречи ты добрался без приключений, а меня поливало как из ведра все десять минут, что я бежал от метро. Так что сухую куртку на плечи я даже заслужил. Хотелось тогда думать, что не только её.
Эта фотка понравилась мне не сразу, сначала вообще чуть не удалил. Уже позже присмотрелся, случайно долистав до неё в галерее — и как будто в первый раз увидел. Дёрнулся было поставить на обои, но потом остановился на распечатке — олдскульно, но хотя бы не так по́шло.
Мне нравится разглядывать на ней тебя: уже не безбашенного детдомовца, который вечно бахал петарды и был не дурак подраться, но ещё не посерьёзневшего молодого мужчину, которым ты ко мне вернёшься. Успеть запечатлеть тебя вот таким, не там и не здесь, будто на полпути от меня и ко мне одновременно — ну не чудо ли?
В этом янтарно-застывшем нигде-и-никогда ты улыбаешься — и я тону в этой улыбке. Она не дежурная для фото, живая: ты только что о чём-то говорил и лишь через секунду заметишь, что я нас снимаю. Хорошо, что эта секунда никогда не закончится. Так ты вечно будешь криво улыбаться мне, склонив голову к плечу, а я — щуриться в камеру, ловя кадр.
И мы на этом фото никогда не узнаем, какими стали теперь.
Каждое твоё возвращение постепенно выжигает, как топливо, скопившуюся во мне злость и обиду — и на самом деле я боюсь однажды понять, что не только их. Они ведь тоже означают небезразличие, потерять их будет неправильно. Больно. Больнее даже, чем когда мы отняли сами у себя то, чего у нас по сути и не было.
Я не хочу терять хотя бы то немногое, что у нас осталось.
Фото на столе дразнится той бесконечной секундой непростительно короткого лета, когда у нас было больше, чем когда-либо — и мы об этом даже не задумывались.
Дни идут, и рамка с фотографией перемещается по комнате, как солнечные пятна из окна. Сначала — на журнальный столик, чтобы не отвлекала. Потом — снова на рабочий стол, без неё всё-таки неуютно. Она кочует по всему офису, оказывается на полках, в шкафах, ящиках. В какой-то момент, после особенно громкой ссоры, даже в мусорном ведре, хоть и ненадолго.
На пуфике перед репродукцией Боттичелли — как насмешливая карикатура и в то же время непревзойдённый оригинал.
А потом ты делаешь верный выбор, возвращаешься окончательно — а она исчезает.
Я не знаю, в какой момент это происходит, на первых порах я слишком очарован тем фактом, что передо мной наконец-то постоянно находишься настоящий ты, а не застывшая в фотовечности копия. Хотя, признаться, вы с ней совершенно не похожи, пусть ты и снова носишь чёрное и защищаешь меня когда от дождя, а когда и от более серьёзных угроз.
На меня, наверное, дурно влияет твоё присутствие, потому что на то, чтобы вычленить это различие, у меня уходит слишком много времени. Но в какой-то момент всё-таки щёлкает: я понял, в чём разница. Хотя я никогда тебе об этом не скажу.
Ты больше не улыбаешься.
Потому я и начинаю искать фотографию — чтобы сравнить. Вспомнить такого тебя, какого ты, наверное, и сам уже не помнишь. Может, вновь вызвать у тебя улыбку хотя бы этими воспоминаниями.
Но её нигде нет, а рассказывать тебе, что годами берёг в рамке распечатку старого смазанного селфи, я отчего-то не решаюсь. Это всё несерьёзно, как-то по-детски — совсем как то детдомовское обращение, которого я давно от тебя не слышал. Я, может, так и не привык быть Сергеем Викторовичем — но и к тому, что для тебя я больше не Серый, привыкнуть никак не могу. Серёжа — это что-то чуждое и в то же время смутно знакомое и близкое. Оно рокочет над самым ухом, жжётся дыханием — гораздо ближе, чем когда-либо могло прозвучать Серый. А всё равно каждый раз как будто зовут кого-то другого, не меня.
— Серёж.
Я вздрагиваю едва заметно, но откуда-то знаю, что от тебя это не скрылось.
— Опять спишь на ходу.
Это даже не вопрос, и я в курсе, что снова засиделся за работой, но до релиза всего ничего, да и как будто ты сам не напоминаешь мне об этом по пять раз на дню…
Я невнятно отпираюсь, но ты непреклонен — и я буду не я, если не сознаюсь хотя бы сам себе, что именно это мне и нужно. Чтобы меня вытащили из-за стола и заставили посмотреть хоть на что-то помимо строчек кода. Накормили, отвлекли разговором, обняли.
В твоих объятиях — как под огромным крылом. Никогда бы из них не выбирался.
Но долг зовёт, и, вздремнув у тебя на плече, я возвращаюсь в исходную точку. Мерцание монитора, код. Непривычно пустой стол вокруг.
Он всегда был такой пустой?
Некогда об этом думать, Серёж, у нас сайт, созвоны, работа-работа-работа.
Ты прав, конечно, и в награду за то, что я признаю твою правоту, иногда позволяешь мне чуть больше, чем я смею от тебя требовать. То, о чём я когда-то мог только стыдливо мечтать, и не надеясь, что однажды мы сможем быть вместе не только как друзья.
До сих пор ловлю себя на ощущении, что всё это как-то нереально.
Но даже эта втайне желанная близость не способна заглушить нарастающее беспокойство. Что-то не так, но я никак не могу понять, что именно, а тревожить тебя беспочвенными переживаниями не хочется.
Твои объятия всё так же мягкокрылы, но их тепло совсем не сочетается с холодом твоих глаз. Они тоже раньше такими не были, но об этом я точно с тобой говорить не рискну. Ты вернулся ко мне, и меньшее, что я могу дать взамен — это не спрашивать, почему ты принёс из пустыни столько льда в своём взгляде.
В какой-то момент, отчаявшись найти старую фотку — даже в галерее телефона её нет, может, пролистал мимо? — я вдруг предлагаю сделать новую. Сам не знаю, откуда берётся эта идея — и почти не расстраиваюсь, увидев, как ты морщишься в ответ.
Да-да, думаю о какой-то ерунде, когда у нас очередной дедлайн на носу. Не до того, Серёж.
Я и сам не знаю, как я это себе видел. Ты давно уже не тот, с кем можно сделать легкомысленное фото в обнимку. И объятия твои больше не ощущаются оберегающими. Не сказать, что они сковывают и душат… Или сказать?
Но ты ведь желаешь мне только лучшего. Ты вернулся, ты рядом, я без тебя жизни не представляю — да и не помню уже, какой она без тебя была. Наверное, бессмысленной. Тоскливой. Тёмной. Вот только теперь мне кажется, будто светлее так и не стало. Просто тьма настолько долго ходила за мной по пятам, что я к ней привык, и она уже не там, за окнами, не плещется волнами у подножия хрустально сверкающей башни — она здесь. Рядом. Ближе, чем я когда-либо думал её подпустить. Так близко, что необъятное крыло щекочет перьями, укрывая от мира, а дыхание обжигает шею — но всё равно не согревает.
Я смотрю на тебя — и не узнаю человека, который всегда был мне ближе всех, которого я так мечтал видеть рядом с собой. Хотя есть ли с чем сравнивать? Может, таким ты всегда и был. Может, я просто всё себе придумал. Может, вот такая жизнь и вот такой ты — это всё, чего я в итоге заслужил, а об ином напомнить уже нечему.
На столе в моём офисе пусто — кажется, эта пустота была там всегда. Она началась с меня и теперь затягивает во тьму и стол этот, и офис, и чёртову башню — а за ней и весь Питер.