— Извини. Я не знал, что делаю.

Блэйд беспомощно смотрит, как дрожащая рука подбирает с тумбочки контейнер для линз. Он все старается заглянуть Кафке в лицо, но она, поднимаясь с постели, прячет глаза. Ее движения, обыкновенно развязные, но при этом лаконичные и плавные, заметно заостряются. Кафка, сглаживая свою поспешность, оборачивается к Блэйду только у двери. Ее улыбка не выражает ничего, кроме самой улыбки: пустой, полый жест, не наполненный ни одной эмоцией, потому как предназначен их скрывать.

— Не переживай, Блэйди, — дежурно бросает она и захлопывает дверь.

Блэйду холодно моргают сигнальные огни искусственного спутника, описывающего медленные круги по орбите планеты, рядом с которой завис корабль Охотников за Стелларонами. Они ждут возвращения Серебряного Волка и Сэма. Через несколько системных часов закончится их сценарий, и Стелларон будет у них в руках.

Сейчас Блэйду нет никакого дела до Стелларонов. Сейчас он думает только о хрупкой паутинке доверия, которую только что случайно разорвал.

Случайно. Блэйд кусает губу. Разве не самые ужасные вещи происходят именно под лозунгом случайно?

Сегодня Мара не беспокоила его; Блэйд обратился к Кафке, потому что не мог уснуть после кошмара. Воющий пес тревоги грыз его слишком яростно, не пуская обратно в чернильную пропасть сна, в заботливые, ласковые объятия небытия, и, кажется, не собирался ослаблять хватки своих цепких челюстей до самого утра. Ему повезло: это был один из дней, когда Кафка засиделась допоздна в безмолвном одиночестве с бокалом вина, следя за бороздящим пространство экзосферы спутником.

— Присядь, Блэйди. Налей себе вина.

Блэйд послушался. Он наполнил бокал темно-рубиновым вином больше, чем наполовину, и занял место рядом с Кафкой за столом, приставленным к панорамному иллюминатору. Из-за света, отражаемого планетой, комната не погружалась в космический мрак. Холодное серебро заливало ее совершенно безразлично, и в его дрожащем сиянии вино казалось чернильно-черным. Кафка подняла бокал, чтобы посмотреть сквозь него на просвет, и Блэйд никак не мог понять, что же было не так.

Только когда лиловые глаза с ленивым интересом обратились к нему, Блэйд заметил изменения. Их непрозрачность спала, как фарфоровая маска, и явила внешнему взору черные дыры зрачков. Кафка улыбнулась ему. Блэйд осознал, что неприлично долго пялился, и отвел взгляд к иллюминатору, пригубив вино. Легкое смущение подмешалось к внезапно окутавшему его спокойствию. Винная пряность, теплый запах Кафки, впитавшийся в ее каюту, ее молчаливое, задумчивое присутствие и плывущие по поверхности планеты белесые обрывки облаков вдруг успокоили его и без Шепота духа. В смятении, кусая губы, Блэйд не успел придумать, как объяснить Кафке, что в ее помощи больше нет необходимости, прежде, чем она поднялась с места, коротко потянувшись, и сказала:

— Ложись в постель.

— Твою?

— А ты видишь здесь другую?

Блэйд опустил взгляд к бокалу, игнорируя ее веселый прищур. Она знает, что он смущен, а он знает, что смущение для нее ничего не значит.

— Ложись, — повторила она тише, прислонившись бедром к столу и опустив руку на его плечо. Тонкие пальцы мягко, рассеянно поглаживали его. Кафка подобрала бокал, запрокидывая его и допивая остатки вина, и Блэйд послушался.

У Кафки черные шелковые простыни и почти невесомое одеяло. Ее подушки пахли лавандовым кондиционером для волос и спилом вишневого дерева. Всепоглощающее умиротворение навеяло сонливость, и Блэйд медленно моргал, фокусируя взгляд на Кафке, когда она присела на край кровати, укрывая его одеялом. Слишком заботливо. Не то, чего он заслуживает.

— Послушай, Блэйди.

Все в нем замерло и обратилось к ней. Что-то внутри потянулось вслед за ее вкрадчивым, мягким голосом.

— Не думай ни о чем. Отпусти свои тревоги. Слушай только меня, следи за мной.

Блэйд не мог отвести от нее глаз. Легкое касание улыбки очаровывало его, как и смягчившийся взгляд прозрачных, как чистый розовый кварц, глаз.

— Следи за моими прикосновениями.

Кафка уложила ладонь на его грудь, ведя ее выше, прощупывая выступ ключиц и невесомо касаясь шеи, пока не замерла на щеке, обводя подушечкой большого пальца очертание скулы. Ее взгляд поднялся к нему, их глаза встретились.

Вдруг Блэйд ощутил что-то странное, всматриваясь в глубину ее глаз. Как будто за чернильными зрачками, расширившимися в полумраке, есть огромное непознанное пространство, ранее скрытое от него, и если только податься вперед, если потянуться навстречу пустоте, то можно отдаться ей, слиться воедино, дать ей поглотить себя, и Блэйд, тихо и долго выдохнув, попробовал. Немедленно он ощутил тянущую, ласковую грусть, от которой глаза начало влажно жечь. Но он пошел дальше. Сняв пласт тоски, он обнаружил такое глубокое, отчаянное и уверенное одиночество, что у него перехватило дыхание. Такое он чувствовал последний раз во время своих скитаний длиной в семь сотен лет, прежде чем заключил договор с Элио. А затем все вдруг изменилось, и его обожгло колким раздражением. Он моргнул, и за это время Кафка успела отвести взгляд. Все закончилось. Подвесной мостик непрочной связи, которую он неосознанно проложил, обвалился, и Кафка сбежала от него.

Сон сняло как рукой. Вино оказалось очень кстати: Блэйду больше ничего не остается, кроме как оставить Кафку одну и осознать случившееся. Со вздохом он поднимается с постели и усаживается на свое прежнее место перед иллюминатором, отбрасывающим через полный бокал бордовую тень. Вино помогает успокоить вновь всполошившиеся мысли.

Блэйд решительно не понимает, что же только что сделал. Интуитивно он догадался, что связано это с Шепотом духа. Принцип его работы известен разве что самой Кафке, так что Блэйд и не подозревал, что он может быть не только искусным инструментом, но и опасной уязвимостью. Он вспоминает ясный блеск ее лиловых глаз, обнаженных и прозрачных, не сокрытых плотной непрозрачностью линз.

Вот оно. Линзы. Ее линзы прячут уязвимость, которую обретает ее разум во время использования Шепота духа.

Однако не столько его беспокоит обнаруженная брешь в чужой защите, сколько то, что он увидел через нее. Это бездонное одиночество, громадное, как сама вселенная, монолитное и необъятное, и на его фоне Блэйд ощутил себя крошечным и незначительным. Такое одиночество глотаешь, как обжигающе ледяную океаническую воду, и наполняешь его чернотой легкие до тех пор, пока еще можешь дышать. Блэйд зябко вздрагивает. Уже некоторое время он держит пустой бокал, на дно которого легла прозрачная пленка испарившейся капли вина. Одиночество. Оно часто догоняет Блэйда натравленной гончей. Можно игнорировать, как оно кусается, сдирая с костей куски мяса, можно позволять ему пожирать тебя заживо, делая вид, что этого вовсе не происходит, но иногда — только иногда — оно становилось невыносимым, и Блэйд искал от него спасения.

И неизменно находил его в Кафке. А теперь она, уязвленная, пытается найти избавление в одиночестве. Интересно, получается ли?

Блэйд колеблется, жуя губу. А затем берет второй бокал и доливает в него остатки вина. Прежде чем надавить на дверную ручку, он последний раз замирает в нерешительности. Нужно ли Кафке это? Беспокойство царапается внутри, и вино в бокале идет мелкой рябью. К черту. Если захочет, прогонит его прочь, но Блэйд не может себе позволить просто проигнорировать то, что узнал. Кафка, по крайней мере, сделала бы для него то же самое. Уже делала, и не раз, стоит признать.

Он находит ее на кухне, со скучающим видом читающую что-то в смартфоне. Блэйд знает, что она услышала его шаги, возможно, от самой каюты, но просто не подает виду. Он молча подходит к ней и, усевшись рядом, ставит перед ней бокал вина. В теплом свете кухни оно светится ярким рубиновым осколком.

— Спасибо, Блэйди, — отстраненно говорит Кафка и подхватывает бокал. Не сразу она обращает взгляд к Блэйду. Лиловые глаза вновь сокрыты линзами.

— Извини, — повторяет он, рассматривая вдруг ставшую чрезвычайно занимательной столешницу, — я не знал, что делаю.

— Я знаю, — кивает Кафка. Она снова улыбается, и в ее улыбке вдруг появляется смысл. Смысл и привычная грусть, — ты не виноват. Все в порядке.

— Хорошо.

Какое-то время они молчат. Блэйд искоса, несмело, будто у него не было на это прав, поглядывает, как Кафка допивает вино.

— Тебя же еще что-то беспокоит, правда? — поставив пустой бокал на стол, спрашивает Кафка.

Блэйд вздыхает. Она знает его слишком хорошо.

— Да.

— То, что ты увидел?

Он кивает.

— Понятно, — улыбка застывает на губах Кафки, словно залитая гипсом, — тебя напугало мое прошлое?

Блэйд моргает. Слишком потрясенный ее предположением, он отвечает не сразу.

— Нет, я видел не это.

Кафка вскидывает на него изумленный взгляд. Нечасто ему удается ее удивить. Видимо, догадывается Блэйд, она решила, что он сумел заглянуть куда глубже, чем на самом деле.

— Вот как.

— Ты можешь посмотреть, что я увидел.

Дважды просить ее не надо. Привычное ощущение, что в своей голове он не один, охватывает Блэйда, и он, поджав губы, терпеливо ждет, пока Кафка бегло пролистнет его последние воспоминания. Это занимает менее пяти секунд, и мысли возвращаются к своему прежнему течению. Слишком довольной Кафка не выглядит. А затем — теперь удивленно задирает брови Блэйд — снимает линзы.

— Посмотри на меня, Блэйди, — просит Кафка, и он слушается, встречаясь взглядом с ее ясными глазами. Он думает, какие же все-таки красивые у нее глаза.

Она берет его за руку.

— Послушай, Блэйди. Почувствуй меня.

И Блэйд чувствует. Он чувствует тонкую, прозрачную, как леска, связь, ниточкой протянутую между ними. Он замирает, не решаясь ничего сделать. Взгляд подергивает матовой пленкой. Кафка мягко усмехается.

— Не забывай моргать.

Он слушается, и мутная пелена рвется, очищая взор. Кафка улыбается ему, и ее голос тих.

— Сделай это снова. Я обещаю остановить, если решу, что это слишком.

Блэйд колеблется какое-то время, а затем нащупывает эту связь и следует за ней, словно за нитью Ариадны.

Видно, Кафка знает, как показать ему то, что ей хочется, потому что хаос чужого сознания упорядочивается, и ему не приходится, как слепцу, идти наощупь, не представляя, что ждет его впереди и не заплутает ли он. Вместо этого его одна за другой окатывают волны воспоминаний с растворенными в них эмоциями, посеревшими, как старые фотографии. Он видит много, очень много смертей, и каждая отзывается в нем по-разному: торжеством победителя или болью потери, опустошающей усталостью или бледным облегчением, кипящей яростью или удушающей тоской. Но никогда — страхом. Холодный звон клинков сменяется грохотом пулеметных очередей и горьким запахом дыма, а затем все вновь возвращается к зловонию свежей крови, запятнавшей смертоносное лезвие катаны. Кажется, что этой череде потерь нет конца, а прибой шумит, шумит, перекрикивая все мысли, и Блэйд понимает, что это собственное сердцебиение оглушает его. Бесконечные обрывки воспоминаний складываются в мозаику, намечая уродливый и пугающий рисунок одиночества. Однако страха Блэйд не чувствует. Только всепоглощающую усталость от чувств, которые уже переполнили его, и он сыт ими по горло.

Нить рвется в его дрожащих руках, и он принимается смаргивать слезы. Слишком много чувств одолели его одновременно, но теперь, когда сознание Кафки отделилось, ее память оформилась собственным, заключенным в рамки воспоминанием. Блэйд фокусирует на ней взгляд. Она снова улыбается ему своей грустной улыбкой, а затем тянется, чтобы задеть губами его висок и тихо сказать:

— Теперь ты знаешь больше.

Блэйд не знает, что чувствовать. Он трет влажные глаза, пытаясь отыскать в душе хотя бы одну свою эмоцию.

Нежность. Вот, что он обнаруживает первым. Ласковую, немного болезненную нежность.

Кафка встает с места. Она сладко потягивается, жмурясь, и подхватывает винный бокал. Ладонь снова ложится на его плечо, мягко поглаживая.

— Идем, у меня еще есть вино. Ты должен попробовать, оно просто восхитительное.

Блэйд поднимается и следует за ней. Последовал бы за ней до самого Ада и глубже, последовал бы даже в бессмысленной погоне за краем непрерывно расширяющейся Вселенной. Последовал бы несмотря ни на что, потому что для него это новая, непоколебимая истина. Осталось сделать так, чтобы это стало истиной и для Кафки.