Когда Блэйд вернулся после встречи с бывшими членами Заоблачного Квинтета, то без промедлений направился к Кафке. Она была в своей каюте и что-то читала, забравшись в постель и уютно укрывшись пледом. Блэйд даже не постучал, прежде чем войти: такие вежливые жесты, уже давно став ненужными рудиментами, пропали из их отношений. Космический мрак прокрадывался в каюту через панорамное окно и разбавлялся только желтоватым светом настольной лампы. Полутень ложилась на лицо Кафки крупными синими мазками.

— Блэйди, — она заговорила с ним, только когда он притворил дверь, — как все прошло?

Блэйд трудно вздохнул и отвел взгляд к окну, сощурившись, словно сквозь стекло лился безудержный поток солнечного света.

— Паршиво, — сказал он тоном, который намекал Кафке не увлекаться расспросами.

Он не мог сказать ей, что вызвал Цзинлю на бой. И сделал это, тщетно надеясь, что так сможет все закончить. Бессмысленное, импульсивное решение, которое он принял из глупой наивности. Теперь его жег стыд.

Ведь если бы у Цзинлю в самом деле получилось, это бы означало, что он собирался уйти, даже не простившись с Кафкой. Смерть так эгоистична, думал он. А стремление к смерти преступно эгоистично.

— Извини, Кафка, — повторил он, словно бы они и не расставались после завершения миссии на Лофу.

— Так и будешь стоять в дверях? — отложив книгу, она улыбнулась ему с мягким прищуром, и Блэйд ощутил тепло всего мира, крупицами разбросанного в холодном космическом ничто.

Кафка потеснилась, и Блэйд лег в постель, откинув голову на ее грудь, и оказался опутанным объятьями столь же заботливыми, сколь взгляд чуткого ангела-хранителя. Почувствовав ласковое тепло ее тела, он сдался перед обрушившимся на него бессилием. Мышцы, наконец-то расслабившись, залились болезненной истомой. Вдруг Блэйд заметил, что их дыхание безо всякого намерения стало синхронным. Они спокойно дышали вместе, одним воздухом, в одном ритме, и Кафка с ленивой медлительностью поглаживала его по плечам и груди. Уснуть так было бы еще приятнее, чем на молодой и нежной луговой траве под теплым покровом солнечного света, но Блэйд знал, что сон придет к нему нескоро. Он не думал ни о чем конкретном, потому что мысли неслись наперегонки, желая урвать хотя бы полсекунды непрекращающегося эфира, но чувства поглощали его беспощадно и уверенно, как вязкий горячий гудрон.

И тут Кафка запела. Не во всю силу своего голоса, нет, только стала чуть слышно намурлыкивать какую-то мелодию, неуловимо знакомую, но Блэйд не мог вспомнить ни названия, ни исполнителя. Оно было и неважно; в отличие от спокойного голоса, убаюкивающего и чарующего своей неповторимой сладостью. Мысли притихли, Блэйд прикрыл уставшие глаза и внимательно прислушался. Часто, когда приходилось вытаскивать его из пучин безумия, Кафка негромко напевала что-то, и ее голос накрепко связался в его сознании с чувством облегчения от того, что все кончилось. Даже музыка стали и треск пулеметных очередей, звучащие, когда можно было забыться в битве, не были ему так милы. Не были столь же родными.

Песня стихла. Невольно Блэйд замер и затаил дыхание. Кафка вытянула заколку из его волос, и те рассыпались по ее груди. Она вплела тонкие пальцы в иссиня-черные пряди и стала ласково перебирать. Блэйду казалось, что он вот-вот расплавится. А затем Кафка заговорила. Так же негромко, спокойно, без тени укора или злости, словно они просто шептали перед сном признания, которые обещали позабыть к утру.

— Ты искал смерти, там, на Лофу? На встрече со своими старыми знакомыми.

Горечь отвращения к себе обожгла пищевод так, что Блэйду показалось, что его тошнит. Липкий, холодный пот лег на плечи, а сердце отстукивало в горле ритм похоронного марша. Он вздохнул, силясь совладать с собою, и ответил:

— Да.

На что было врать Кафке? Она все равно узнала бы; а если даже нет, то на душе стало бы куда более скверно, чем теперь. Тошнота улеглась, но желчь отвращения никуда не делась, и лучше бы его вывернуло наизнанку, чем пришлось бы терпеть это дальше. Что же; поделом.

Она не ответила, поэтому Блэйд осторожно спросил:

— Откуда ты знаешь?

— Элио сказал мне.

Он должен был догадаться, коль скоро Кафка была приближенной Элио, и мелкие осколки будущего были ей доступнее, чем остальным Охотникам.

— И сказал, что у меня ничего не получится?

— Сказал, что ты умрешь, но вернешься после.

— Почему тогда ты меня не остановила?

— Был бы смысл? Порою ты бываешь страшно упрямым, Блэйди.

Кафка пригладила его пряди на макушке, и он услышал в ее голосе слабую улыбку. Не ту, которую ему хотелось бы слышать. Не ту, причиной которой хотел бы быть. Он замялся. Прикусил щеку с внутренней стороны.

— А если бы Элио сказал, что я умру окончательно, ты бы остановила?

— А ты бы послушался?

Блэйд не ответил. Кафка не стала допытываться. Она вновь принялась напевать, пропуская его волосы меж пальцев. Блэйд смежил веки.

— Помнишь, — заговорила она, когда ему показалось, что он почти уснул, — как ты впервые оказался на корабле Охотников?

— Не напоминай, — смущенно буркнул Блэйд и нахмурился, не открывая глаз. — Я и так этого никогда не забуду.

— Волчонок с хохоту бы покатилась, если бы увидела тебя таким. Я выбрала из твоих волос целый гербарий. А уж сколько мыла ушло, чтобы тебя отмыть…

Блэйд тяжело вздохнул, чувствуя, как щеки покрылись пятнами жгучего румянца. Даже Кафке он не признался бы, насколько это неловко вспоминать, а о других и говорить нечего. Но она, кажется, знает это и так, поэтому решила помучить его за плохое поведение особо изощренным методом. Негромко усмехнувшись, она продолжила:

— А потом ты как ни в чем не бывало свалился в мою постель и уснул так крепко, что тебя было не растолкать до самого утра.

Блэйд помнил. Помнил, как впервые за долгое время его омывала теплая вода, а не промозглый дождь, под которым промокаешь до нитки, а потом дрожишь всю ночь, силясь согреться. Помнил, как чужие руки не пытали и не убивали его, а ласково водили по изрытой шрамами коже, омывая от слоев грязи и крови. Помнил, как металлическое зловоние сменилось свежим ароматом мыла. Он долго не знавал ни тепла, ни крова, а постель была такой мягкой и уютной, так приятно пахла и ластилась к коже, что Блэйд и не помнил, как уснул, пока Кафка прибиралась в ванной, и проспал долгим крепким сном глубоко утомленного человека, а утром обнаружил, что Кафка, эта странная женщина, которая не знает страха, просто устроилась рядом и беззаботно дремала под боком у того, кто днем ранее бросился на нее, охваченный безумием.

— Прежде так хорошо я не спал, — в свое оправдание сказал Блэйд.

— А до этого мне пришлось убить тебя, — продолжила Кафка, и он услышал, что ее улыбка стала почти ностальгической. — Я знала, что ты особенный, но увидеть своими глазами, как ты возвращаешься из лап смерти, услышать, как звучит твой первый вдох, было завораживающе. Я стала надеяться, что ты согласишься.

Этого Блэйд почти не помнил. Опасный блеск в глазах Кафки напомнил ему нечто такое, что незамедлительно вызвало приступ Мары. Только чувство отчаянного страха сохранилось в памяти почти сгладившимся отпечатком, образ которого было толком не разобрать.

— Ты присоединился и стал совершенно невыносимым, — беззлобно фыркнула Кафка, слабо потянув его за прядь волос. — Не помню даже, сколько миссий ты чуть не сорвал. Порою приходилось собирать тебя по частям, прежде чем убраться с поля боя. Иногда ты так и не умирал, хотя и не мог толком двигаться, и, пока мы возвращались на корабль, все смотрел на меня этим упрямым, твердым и отчаянным взглядом. Я догадывалась, почему ты это делал; но позволить ставить успех операции под угрозу не могла.

Не без горечи Блэйд припомнил и это. Тогда все, что он делал, было протестом против жизни: не какой-то ее части в отдельности, а всей целиком, жизни как идее и концепту. Тщетное саморазрушение стало главной его заботой, и если бы Кафка не взяла дело в свои руки, то почем знать, как далеко бы это зашло. Теперь протест стих, погаснув до молчаливого, но крепкого несогласия. Блэйд не ответил. Он не представлял, куда ведет Кафка, и внимательно слушал.

— Хорошо, что потом ты успокоился. Хотя с Марой стало совсем непросто. Вероятно, потому что ты не давал ей выхода, как мы и хотели, — тут она склонилась и поцеловала его в лоб. Лиловые пряди щекотно мазнули по его лицу. — Вряд ли ты помнишь тот странный приступ. Я до сих пор не понимаю, что тогда произошло.

Он тоже. Этот эпизод стерся из его память так, словно его и не было: ни смутных обрывков, ни размытых образов, похожих на сон. Блэйд только помнил, что было потом. Помнил, что его разбудил негромкий, но встревоженный голос. Не сразу почувствовал, что вовсе не спал, а был мертв до этого. Он лежал в ванне. Вода вокруг тихо плескалась, и присмотревшись, Блэйд обнаружил, что она карминно-красная. Руки совсем ослабели, да и чувствовал он себя кошмарно усталым, но, когда удалось поднять запястья из-под матовой толщи воды, увидел на каждом по затягивающейся ране, тянущейся от кисти по длине всего предплечья. Кафка гладила его по плечу, и когда он вскинул к ней изумленный взгляд, то смог сказать только одно.

«Я не помню, как сделал это».

Так для них и осталось загадкой, в состоянии ли Мары он набрал себе ванну, до или во время приступа решился на самоубийство, и что стало причиной такого нестандартного поведения. Блэйд старался не думать об этом инциденте после того, как Кафке не удалось выудить из его памяти никаких зацепок.

— Ты вернулся таким потерянным. Почти напуганным, — она снова гладила его по голове, а голос засквозил едва различимым сочувствием. — После мне не хотелось оставлять тебя одного, чтобы успеть присечь приступ вовремя. Но их количество значительно сократилось с того раза.

Блэйд понимал, почему так: Кафка действительно почти не оставляла его. А когда ей нужно было отлучиться, то приглашала — не заставляла, как ты бывало прежде, — составить ей компанию. Блэйд соглашался. В одиночестве мысли усиливались и гремели так, что их было ничем не заглушить. А с Кафкой можно было… нет, думать меньше у него никогда, пожалуй, не получалось; можно было развернуть внимание от глубин своего рассудка к ней и тому, что ее окружает. Вместе они провели бессчетное количество часов.

— Кафка…

— Даже не думай, — шикнула она. — Ты бы сделал для меня то же самое; делал и больше, знаешь же. Тогда, на Пир-Поинте, если бы ты не прикрыл меня от града пуль, я бы умерла. А тогда, на аукционе, что было бы со мной, если бы ты не бросился на копье стражника? И совсем недавно, на Лофу, когда ты подхватил меня и принял удар о ялик на себя. Ты столько раз жертвовал собою, чтобы спасти меня.

Блэйд вздохнул.

— Это ненастоящая жертва. Нельзя пожертвовать собой, если ты бессмертен.

— А если бы ты не был бессмертным, то сделал бы это? Ради меня.

— Да.

Ему не пришлось раздумывать над этим ответом ни секунды. Отчего-то Кафка очень тяжело вздохнула.

— Но я проклят, — продолжил он, — так что могу приносить только эти ненастоящие жертвы.

— Знаешь, Блэйди, — голос Кафки вдруг показался ему далеким. Он едва ее узнавал, — а ведь твое проклятие стало лекарством от моего.

От удивления он запрокинул голову и взглянул на нее снизу вверх. Кафка нежно убрала волосы с его лба.

— Как это связано с тем…

Вскользь от Кафки он слышал, что люди с ее родной планеты, поддавшись порокам и желаниям, становились демонами; с ней ему всегда было как-то неловко об этом говорить. Так прежде, в той жизни, он не заговаривал с долгоживущими товарищами о том, что в конце концов их ждет забвение в Маре. Из вежливого сочувствия эту тему он обходил стороной.

— Нет, я не о том. У меня достаточно самоконтроля, — подхватив его мысль, Кафка качнула головой, а затем подняла взгляд и увела его к окну, за которым холодно мерцали безразличные звезды. Блэйд терпеливо ждал. Верно, подобрав слова, она продолжила. — Знаешь, прежде никто, с кем я работала, подолгу со мной не задерживался. Они умирали; часто мне приходилось самой их убивать. Так обязывал протокол: если охотник начинал становиться демоном, напарнику было необходимо прикончить его.

С такого ракурса Блэйд не видел ее лица, но воображал себе глубокую задумчивость в ее глазах, а может, даже грустную улыбку, тронувшую губы. Ее грудь мерно вздымалась, а рука замерла в его волосах. Ему захотелось укрыть ее от этой тоски, и его собственное сердце болезненно кровоточило, причиняя нестерпимую боль.

— Рано или поздно все они меня покинули, — Кафка вновь опустила взгляд, и на секунду Блэйду показалось — лишь показалось — что глаза ее влажно блестят светом целой россыпи звезд. — И только ты, Блэйди, всегда возвращаешься ко мне. Сколько бы раз ни умирал.

Блэйд замер, пораженно моргая. А затем потянулся к Кафке и обнял ее щеки неверными ладонями, невесомо поглаживая виски кончиками пальцев.

— Скажешь, что это эгоистично? — ласково улыбнувшись, спросила она.

— Не более эгоистично, чем мое желание умереть, — неожиданно мягко ответил Блэйд. Умереть и оставить Кафку, как оставляли все до него.

Какое отчаяние придется ей испытать, когда даже кто-то бессмертный покинет ее насовсем.

— Когда придет время, я не стану тебя останавливать, — коснувшись его руки и прикрыв глаза, спокойно сказала Кафка. — Ведь это то, зачем ты здесь. Среди нас. Среди Охотников.

— Но с тобой я по другим причинам.

Кафка не ответила. В этом разговоре было уж слишком много боли для них обоих: еще пара капель, и кто-то точно не выдержит. Она только ластилась к его ладоням, дыша так же спокойно и ровно. Их дыхание вновь слилось в одно. Вдруг она заговорила.

— Только не волнуйся об этом, Блэйди. Я стараюсь не думать об этом, не следует и тебе. Будущее горько, но эта горечь не должна портить вкус настоящего. Ведь скоротечный миг настоящего — все, что у нас есть. И нужно постараться вобрать его целиком, пока оно не стало прошлым. Я хочу, чтобы не пришлось жалеть об упущенных возможностях, затерявшихся в ушедшем времени.

Она медленно склонилась и коснулась его губ своими, коротко и мягко.

— Понимаешь, Блэйди?

— Думаю, да.

Он понимал, хотя и не был с ней полностью согласен. Слишком часто он терял настоящее, утопая в воспоминаниях о прошлом или перебирая бесчисленные вариации будущего. И, впрочем, никогда ему не было от этого хорошо. А с Кафкой — здесь, сейчас, в текущем миге, — было иначе.

— Я понимаю.

Кафка ласково улыбнулась ему.

— Вот и хорошо.

Блэйд приподнялся, чтобы развернуться и поцеловать ее в ответ. Ему тоже не хотелось жалеть об упущенных возможностях, когда всему придет конец.