«Встречи в пути неизбежны. Держи ухо востро, прохожий, ибо любая из них может как обернуться удачей, так и стать для тебя последней»

— народная мудрость Иддны

_______________

— …Демоново отродье! — вплелось в уши привычным и одновременно непривычным звучанием.      

      Эмма вздрогнула, вскидывая подбородок и постепенно приходя в себя после короткого беспокойного сна. Плечи и грудь чуточку знобило, и это ей не понравилось — не хватало только заболеть в довершение ко всему…

      Перед глазами мелькали огни, выхватывали из мрака печальные лошадиные морды и линялые светлые плащи с красноватым солнечным кругом, пробегались острыми отблесками по металлическим нагрудникам и наконечникам выставленных копий.      

      Крытая, поставленная на колёса клетка, которую несколько дней подряд послушно тянула парочка неприхотливых лошадок, стояла на месте. Порывистый ветер в очередной раз ударил Эмме в спину сквозь редкие прутья решётки. Щурясь и натягивая на плечи съехавшую вниз соломенную рогожку, заменявшую ей одеяло, она с тревогой заозиралась по сторонам — страшилась увидеть очертания высоких каменных стен поселения.      

      Но, кажется, долгий путь ещё не подошёл к концу. Во всяком случае, это место — глухая ложбина посреди заросшего кустарником оврага — совсем не походило на главный оплот инквизиции, где, как уловила Эмма из обрывков разговоров тех, кто напыщенно именовал себя «Братьями Солнца», её собирались допросить, осудить и… очистить огнём.      

      Всего-навсего обычный ночной привал. Тогда с чего бы кругом такая суматоха?      

      Повозка неожиданно качнулась, звякнуло железо: угрюмый, слегка помятый со сна охранник (он же возница) провернул в замке ключ — и цепь, скреплявшая дверцу клетки, сползла в его руки. Он глянул на Эмму исподлобья, его длинные, обвисшие усы чуть дёрнулись, когда из-под них привычно прилетело:      

      — Saarahu…      

      Эмма одними губами повторила уже знакомое ей, полное ненависти и презрения слово: «Ведьма». И забилась в дальний уголок клетки, не зная, чего ожидать от мужчины. Всё их прежнее взаимодействие, помимо редких проклятий с его стороны, сводилось к тому, что он пару раз в день проталкивал через прутья плошку с капустной похлёбкой, небрежно расплёскивая при этом половину, да кидал узнице засохшие хлебные корки (точнее, не ей, а в неё).      

      К облегчению Эммы, стражник тут же утратил к ней всякий интерес. Махнув кому-то рукой, он отворил скрипучую дверцу. Из темноты выплыли ещё двое Братьев, волочившие по земле какой-то тёмный продолговатый куль, напоминающий очертаниями человеческое тело.      

      Очередная несчастная, в которой те заподозрили непристойный душок колдовства?..      

      Тело, которое зашвырнули внутрь прямо к ногам оторопелой Эммы, ничуть не церемонясь и сплюнув тому вдогонку, оказалось мужским — судя по размерам и густо заляпанной грязью одёжке. Сначала Эмме и вовсе почудилось, что перед ней труп, который просто некуда было девать, вот и запихнули на время в единственное подходящее для перевозки место. Действительно, какое им дело до «ведьмы», составившей вынужденную компанию мертвяку? Потерпит, перебьётся…      

      Но вот упавший пластом мужчина захрипел, судорожно задёргался, засучил ногами, будто в приступе удушья, потом одним рывком приподнялся и встал на корточки. Мимолётно глянул Эмме в лицо, напоминая косматую, вдосталь накувыркавшуюся в грязи собаку… И что-то невнятно булькнул, точно пьяный, неуклюже прижимая к горлу ладонь. Братья сочли его куда более опасным, нежели Эмму, — запястья незнакомца были надёжно скованы короткой цепью. В неверном свете факелов, которыми взмахивали возбуждённо переговаривающиеся возле повозки охранники, звенья и браслеты цепи странно блеснули — в них проскользнул матовый оттенок синевато-зелёного, как если бы металл насквозь порос плесенью.      

      только полюбуйтесь на этого красавца      

      Эмме почудился тихий смешок. Слух и зрение с недавних пор подводили её — и ей мерещилось то, чего не видели и не слышали остальные. Впрочем, что такое это ваше «с недавних пор»?.. Нельзя было утверждать наверняка, что этого не случалось с нею раньше. Как и то, умела ли она раньше распознавать чужой язык — умом ведь понимала, что тот ей незнаком, но в мозгу на причудливо звучащие слова тем не менее всякий раз всплывали нужные образы и ассоциации.      

      Эти сомнения брались не с потолка: самое старое воспоминание, которым владела Эмма, жило в её памяти каких-то три дня — ну, или три с половиной, если считать эту ночь. Воспоминание о том, как чей-то голос обеспокоенно и требовательно позвал её по имени…      

      Но что-то невнятно свербело внутри и подсказывало, что в прежней её жизни не было ничего похожего на то, что окружало её сейчас: ни озлобленных мужских лиц и их голосов, ни выцветших изображений солнца, ни повозки, тянущейся среди невысоких гор и безлесных холмов, ни самих этих гор и холмов, вечно затянутых сероватым зябким туманом. Просто потому, что всё это казалось Эмме неправильным, неестественным. Нереальным.      

      Собственное тело тоже отчего-то казалось чужим.      

      Даже тот, кто временно поселился в нём на пару с самой Эммой — бесплотный гость, вынудивший заключить с ним сделку, — выходил более реальным, нежели всё остальное.      

      Ах да, ещё её имя. Оно тоже было ужасно реальным.      

      эмма!

      Имя эхом соткалось в глубине, отозвалось вибрирующе в груди, в такт обрывистому удару сердца. Она до сих пор не могла привыкнуть, что от каждой подобной мысли — чужой, не принадлежавшей её собственным! — легонько, как от холода, немели суставы, а по позвоночнику разбегалась липковатая дрожь. Но в этот раз Хоар сделал это не нарочно, не затем, чтобы напугать или поддразнить — просто предупреждал.      

      И Эмма, следуя этому предупреждению, настороженно вскинула голову и перехватила мутный мужской взгляд из-под спутанных, слипшихся в грязные сосульки волос. Ближайший факел с шипением вспыхнул — и на миг глаза незнакомца показались ей совсем молодыми и не такими дикими, как минуту назад. Но секунду спустя пленник вновь захрипел, словно в горле у него клокотала вязкая болотная жижа, привстал над Эммой, вздымая руки и потрясая сковавшим их, непонятным на вид металлом.      

      Что-то набухло чёрным опасным пятном в районе его замотанной вонючими тряпками шеи, и оттуда Эмме на тыльную сторону ладони, случайно высунувшейся из-под накидки, упала горячая тёмная капля, тягуче скользнула вниз, распространяя отчётливый запах железа. Эмма машинально вытерла руку о бедро…

      Да он же был ранен, истекал кровью! И вроде бы хотел что-то сказать, но никак не мог из-за искалеченного горла.      

      Пленник покачнулся — и Эмма, очнувшись от наваждения, буквально вдавилась плечами в твёрдые грубые прутья: не подходи — не подходи — не подходи!.. И малодушно, по-черепашьи, втянула голову под рогожку — как будто скрыв бродягу из поля зрения, она благополучно избавилась от его соседства. Но, судя по перезвону цепи, тот всего лишь откинулся назад, обессиленно притыкаясь спиной к захлопнувшейся дверце.      

      Не было печали — и нате вам…      

      А что, если этот безумный дикарь придушит её во сне? Вряд ли Братья сильно этому огорчатся, иначе не стали бы сажать двух предполагаемых колдунов в одну тесную клетку… Или вдруг решит сделать что-то иное, похуже? Хотя с его-то раной… Разве люди могут жить с такими ранами? Скорее всего, он истечёт кровью ещё до рассвета, и в следующий раз она уж точно проснётся в компании окоченелого мертвеца. С другой стороны, одной проблемой станет меньше, с мертвецом всё же поспокойнее будет…      

      бессердечная      

      Хоар без спросу прочитал её всполошённые мысли и снова леденяще засмеялся — где-то там, глубоко внутри.

***

      Нет, он не умер.      

      Правда, накидываться на неё или творить иные безобразия тоже не спешил.      

      А Эмма бессердечной всё-таки не была, что бы там ни говорил Хоар, поэтому поутру при виде бродяги, нахохлившегося сычом и кутавшего подбородок в грязную, побуревшую от крови тряпку, испытала не только прилив беспокойства, но и слабое подобие облегчения.      

      Когда достаточно посветлело, выяснилось, что в его волосах, сбившихся в неприглядный колтун, проскальзывает рыжина. А тряпка некогда была вязаным шарфом — и даже зелёного цвета. Временами по шерсти всё так же влажновато расползалась свежая кровь, но не сильно — он больше не порывался вскакивать или разговаривать, чтобы не терзать понапрасну рану. Определить навскидку его возраст было затруднительно — что-то между двадцатью и сорока.      

      Как-то не сильно смахивал он на страшного колдуна. Впрочем, как и сама Эмма — на ведьму.      

      Но так называемые Братья всех подряд не хватали — редких путников, боязливо обтекающих по краю дороги маленькую процессию под стягом с символом красного солнца, они не трогали, никто из двух дюжин суровых мужчин, походивших одновременно и на воинов, и на монахов, ни разу не повернул в сторону случайных прохожих головы. А вот в ней, Эмме, явно что-то углядели — но вряд ли Хоара. Тот изредка выскальзывал наружу мерцающей тенью, блуждал по округе, но далеко не уходил и очень быстро возвращался обратно, пробираясь под самым носом людей и лошадей. Порой и сквозь них, но никто, кроме Эммы, его не замечал.      

      Наверное, ей просто не повезло: не лучшая идея встречать инквизиторов на пороге обиталища местного чернокнижника — если верить их словам. Хорошо хоть сразу не сожгли, вместе с проклятой башней.      

      Эмме хорошо запомнилось яркое, взметнувшееся столбом пламя на горизонте, когда повозка отъезжала, громыхая колёсами по полуразрушенной, заросшей вереском дороге.

      Что произошло с ней прежде, в этой самой башне, как она вообще туда угодила — оставалось неизвестным, на месте воспоминаний в сознании клубился чёрный, непроницаемый туман. Расспрашивать Хоара было без толку, тот молчал — то ли не знал, то ли был по-призрачьи неразговорчив, то ли просто вреден по натуре (Эмма склонялась к последнему). Даже первая жутковатая встреча с ним, незадолго до прибытия незваных гостей, виделась обрывчатой и зыбкой, будто пришедшей из давнего сна.      

      Она сердито повернулась с боку на бок, разминая одеревеневшее за ночь тело: и почему Хоар её не предупредил, не велел скрыться, почему допустил, чтобы её поймали? Хотя чего ещё ждать от бесполезного злого духа…      

      одна ты тут бесполезная      

      — Пошёл вон из моих мыслей! — шикнула на него Эмма, вслух, на своём родном языке, и сосед по клетке с подозрением покосился на неё. Хоар, разумеется, никуда не ушёл, пусть и затих, притаился на время.      

      Весь день пленники провели в клетушке один на один, расползшись по противоположным сторонам и отгородившись друг от друга подгнившей плетёной соломой, но вместе с тем невольно объединённые злой бранью тюремщика да сдвинутым в дальний угол поганым ведёрком. Соседей у них не прибавилось.      

      В обед бродяга жадно выхлебал скудный капустный суп, при этом в его горле опять что-то мерзко хлюпало и булькало, пуская в прорехе между слоями обмотки кровавые пузыри. На чёрствые хлебные корки он не претендовал, несмотря на то что отслеживал их полёт лихорадочно блестевшими глазами. И не мешал Эмме, если те приземлялись прямо к его ногам, метнуться, вцепиться в свою добычу — и так же трусливо и быстро отползти обратно.      

      Эмма и представить себе не могла, что способна так унижаться из-за еды (хотя какая там еда, не смешите, почти отбросы!), но от голода хорошие манеры и нравственные ориентиры смазались, отступили на задний план. Пусть её и пугало будущее, уготованное ей неразговорчивыми мрачными людьми, в глазах которых пылал фанатичный огонь, но тело оставалось живым и голодным, вопреки всем страхам и тревогам.      

      Стоило подумать о побеге.

      Правда, если всё-таки удастся каким-то чудом выбраться наружу, протиснувшись на очередной ночной стоянке через прутья (ещё пара-тройка дней вынужденной диеты и вполне можно рискнуть, она и так худая, одни кости торчат) — то куда бежать-то?.. Ни направлений, ни местного языка и обычаев Эмма не ведала: не поймают сразу, так первый же бдительный встречный сдаст её с потрохами инквизиторам — неважно, этим же или другим…      

      Но язык учить она пыталась — простого понимания было недостаточно. Иногда Эмма забывала, что в клетке она больше не одна, и принималась вновь, как и в прошедшие несколько дней, терзать язык и губы подслушанными незнакомыми словами, пытаясь воспроизвести их звучание и заодно хоть как-то отвлечься.      

      — Saarahu… saarahu… — рассеянно шептала она для разминки собственную неприглядную кличку или же прозвище своего соседа (что поделать, если эти слова повторяли при ней чаще всего!): — Rahta… Выродок, — не замечая, как тот дико пялится на неё, заново перематывая шею закоробевшим от запёкшейся крови шарфом.      

      Из-за кровопотери он был ужасно бледен — это было заметно даже сквозь покрывавшую его лицо и руки грязь. А ещё порой принимался елозить под своей соломенной накидкой, бросая на поджавшуюся девичью фигурку странные взгляды. Эмма от всей души надеялась, что тот всего-навсего не оставляет бесплодных попыток высвободить из кандалов руки. Или дрожит от холода.      

      В последнюю свою прогулку Хоар, вернувшись, встал прямо перед ним: неясно различимый, отливающий зелёным силуэт угловато накренился, будто стараясь как следует изучить интересный ему экспонат в наступающих сумерках. А потом призрака что-то спугнуло, и он прянул прочь, растворяясь в отбрасываемой Эммой тени.      

      Растянувшаяся по тракту процессия между тем замедлилась, повозка и вовсе стала — навстречу по дороге двигались очередные странники, которые в этот раз сходить с пути, подобно прочим, не спешили. Наоборот, путь уступали именно им, и те неспешно и элегантно, словно юркие рыбки в каменистом ручье, лавировали меж серых плащей инквизиторов.      

      Их было двое, мужчина и женщина, на тонконогих вороных жеребцах. Оба остановились почти вровень с повозкой, с любопытством изучая грубую клетку и её обитателей.

      Мужчина был долговяз и худ и своим внешним видом напоминал головёшку: чёрный стёганый доспех, высокие чёрные сапоги, чёрный плащ с наброшенным на голову капюшоном, из-под которого торчал один лишь угловатый, затянутый платком подбородок да поблёскивали такие же чёрные, внимательные глаза. Изящно правившая поводьями женщина в противовес ему была одета в мягкие оттенки жёлтого и коричневого, её лицо и волосы были полностью скрыты под густой вуалью, а на дорогом, шитом золотом плаще красовался затейливый герб. Она держалась в седле весьма непринуждённо, легонько похлопывая по крупу животного блестящим металлическим стеком.      

      Эмма осторожно высунула нос из-под рогожки, рассматривая чужаков в ответ: наверняка эти двое были важными шишками, местной знатью или кем-то в этом роде. Они резко отличались ото всех, кого ей довелось повстречать за эти дни, включая самих Братьев. От обоих, особенно от женщины, исходила какая-то опасная и уверенная властность.

      Впрочем, даже просто видеть женщину — первую встреченную особу своего пола! — казалось Эмме странным. Ей начало уже мерещиться, что весь этот серый и угрюмый мир состоит сплошь из серых и угрюмых, не ведающих жалости мужчин.      

      Замыкавший отряд предводитель Братьев (это именно он схватил её у башни, больно заломив руку и чуть не придушив; Эмме хорошо врезался в память его взгляд, белёсый, ничего не выражающий, как у дохлой рыбины) тем временем приблизился и, развернув свою лошадь, частично отрезал им дорогу. Он холодно поприветствовал мужчину в чёрном, требуя назвать имена. В ту же секунду звеняще свистнул в воздухе стек: незнакомка хлестнула инквизитора по предплечью, а следом неожиданно и куда сильнее ударила своего спутника.      

      Эмма вздрогнула: звучный удар пришёлся прямо по щеке, вряд ли тонкая ткань платка его смягчила. Так и нос сломать недолго… Однако мужчина не издал ни звука, только покорно пригнул голову и безо всякого недовольства отъехал в сторону. Инквизитор сжал челюсти, но тоже смолчал.      

      — Как смеешь ты, монах, обращаться не ко мне, а к этому псу?! — гневный окрик прозвучал тонко и мелодично, почти хрустально. — К тому же он тебе не ответит. В моей семье всё ещё придерживаются старых обычаев — в том числе вырывать слугам языки. Низшим они без надобности.      

      Женщина горделиво вскинула невидимое под вуалью лицо.      

      — Да и к чему твой вопрос — разве ты не признал моего герба?      

      — Признал, госпожа. — Глаза инквизитора невыразительно скользнули по её стройной фигуре, он чуть поклонился. — Просто удивился, увидев представителей столь уважаемой и благородной семьи в одиночестве на пустынной дороге. Не соизволите ли сообщить цель вашего путешествия?      

      Пальцы в тонких перчатках стиснули стек. Женщина колебалась, будто раздумывая, не слишком ли много тот себе позволяет. Не хлестнуть ли ещё.      

      — Вы же некогда были вторым в клире Солнца, если я правильно читаю символы? Попали в немилость и теперь выслуживаетесь?.. — наконец нехотя уронила она, кивая на стяг, и продолжила, не обращая внимания на закаменевшие плечи инквизитора: — Всего лишь небольшая прогулка, мы оторвались от основной группы паломников, направляющихся к Вратам Источника Откровений, — на этот раз вуаль качнулась к тускло вырисовывавшейся вдали зубчатой кромке гор. — Свернём на следующей же развилке и нагоним их. Она скоро?      

      — Четверть часа езды. Не отъезжайте слишком далеко, уже темнеет, а здешние пустоши кишат дикими тварями и… ведьмами.      

      Блёклые серые глаза вскользь прошлись по Эмме, прислушивающейся к их беседе. Оба говорили быстро, и смысл их речи для неё капельку запаздывал, хотя то, что она успела уловить, ей не очень понравилось. Она даже машинально подвигала языком во рту, словно желая убедиться, что тот по-прежнему при ней.      

      — Ведьмами? Вроде этих оборванцев? Пёс с удовольствием на них поохотится. — Внимание женщины тоже переключилось на пленников. Хрустальный голос переливчато задрожал: — Или хотите сказать, что эти… настоящие?.. Неужели нас ждёт новая Ночь Костров?      

      — Возможно. Но вначале всегда идёт дознание. Если вдруг окажется, что эти двое невиновны, — светлые глаза блеснули сталью, когда Брат Солнца с неуютной небрежностью произнёс слово «вдруг», — мы их отпустим. Правда, чутьё редко меня подводит. Одну мы обнаружили в логове колдуна, на которое нам указали добрые люди, а второй этой ночью проявил повышенный интерес к тем немногим вещам, которые мы оттуда вывезли.      

      — Вот как?

      Всадница тронула поводья, надменно подводя своего скакуна ближе к клетке. Эмму она явно проигнорировала, а вот к углу, где сидел вонючий бродяга, придвинулась седлом почти вплотную. Видимо, скованные руки привлекали больше любопытства, обозначали, кто являлся главным хищником в зверинце. Раздался разочарованный вздох:

      — Да он едва дышит. Эдак ещё и окочурится до прибытия в столицу. — Она с презрением ткнула пленника стеком, пытаясь его растормошить. Потом второй раз, третий… Четвёртый тык пришёлся в скрытую под шарфом рану на шее, отчего тот всё-таки вскинулся, недовольно шипя и зыркая на благородную даму полным бешенства взглядом.      

      Затем — Эмма не поняла, как так обернулось — он молниеносно крутанул скованными запястьями и выдернул тонкий металлический прут из ладони всадницы, со звоном отбросил тот на пол клетки, к себе под ноги. После чего, не мешкая, с диким оскалом прянул к прутьям, цепляясь и подтягиваясь за них руками, и вызывающе уставился на жестокосердную девицу. Белки его глаз лихорадочно поблёскивали в сероватом сумраке. Ещё чуть-чуть — и клацнул бы на неё зубами, что твой волк!      

      Дама взвизгнула от неожиданности и рванула поводья; её конь с резким ржанием переступил копытами, прядая в сторону.      

      — Ах ты выродок! А ну назад! — Подбежавший возница застучал по решётке рукоятью кнута, пытаясь отогнать безумца прочь. — Не извольте беспокоиться, миледи! Сейчас достанем вашу вещичку! Непременно! — и принялся рыскать у пояса в поиске ключей.      

      — Нет, не надо! Оставьте! Предлагаете взять её в руки после мерзкого колдуна?.. — помотала та головой и раздосадованно цыкнула: — Не следовало здесь задерживаться… Эй, пёс, за мной! Живо!

      Всадница пришпорила своего скакуна и, не оборачиваясь и не прощаясь, устремилась вперёд по дороге. Облачённый в чёрное слуга безмолвно последовал за госпожой. В застывшем воздухе некоторое время раздавался, постепенно затихая, дробный перестук копыт.      

      А потом подошёл черёд взвизгнуть Эмме: обозлённый охранник успел зажечь факел и ткнул в прутья уже не палкой, а живым огнём, прямо колдуну в лицо — отгоняя его, как дикого зверя (или намереваясь подпалить ему волосы). Но тот даже не отпрянул, когда его подбородок горячо лизнуло пламя, а снова сделал хитрый взмах руками — и точно так же, как и прежде стек, выхватил у опешившего мужчины факел.      

      Да, именно так: вцепился голыми ладонями за горящую, пропитанную маслом тряпицу в навершии и потянул на себя!      

      Эмма невольно зажмурилась, ожидая криков боли. Но выкрикнул только охранник, с гневом и изумлением уставившийся на опустевший кулак. Эмма осторожно приоткрыла один глаз: бродяга резким рывком оттянул с горла шерстяную намотку и прижал факел к распухшей багровеющей ране на своём горле. Языки огня прильнули к коже — по повозке распространился удушливый, сладковатый запах горелой плоти — и внезапно погасли. Вернее, не погасли, а впитались в кожу, будто вода в сухую губку, отразившись напоследок всполохом в стальных глазах молчаливо горбившегося на своей лошади инквизитора.      

      Страшная рана не просто прижглась, её неровные края перестали кровоточить и стянулись прямо на глазах, оставляя разве что некрасиво обугленные подпалины на коже да выпуклую паутину розоватых шрамов. Бродяга покрутил головой, повращал плечами, как бы проверяя результат, и пренебрежительно откинул потухший факел в руки утратившему дар речи тюремщику.      

      — Выкусите, больные ублюдки! — впервые прорезавшийся голос прозвучал по-старчески кряхтяще и хрипло. И с вызовом.

      Он выдавил ещё парочку бессвязных ругательств, закашлялся — а со всех сторон уже блестели злые наконечники пик, скрипели стиснутые рукояти окованных железом дубинок, колыхались голоса обступивших клетку монахов.      

      «Колдун…»

      «И я вам говорю, братья, истинный колдун!..»

      «Видали? Его и благословенный металл не сумел удержать…»

      «Что он там кричит, никак проклятье насылает?..»

      «Не людские это слова!.. Убить его здесь, на месте — и вся недолга!..»      

      На Эмму никто не смотрел, но она на всякий случай привычно схоронилась за рогожкой, подглядывая из-под неё в щёлочку: а ну как и про неё вспомнят и решат убивать, за компанию?      

      И одновременно кое-что осознала: Братья его не понимают! Она понимает, а они — нет! Ни словечка не разобрали… Язык, на котором он выдал свои оскорбления, был другим — тоже незнакомым ей, но другим.

      Пожалуй, эти фанатики, даже без эффектного фокуса с факелом, готовы были осудить (и убить) человека за один лишь чуждый им язык. А она-то обратилась к ним при встрече с целой речью, просила о помощи. Выходит, стоило молчать, не отягощать свою мнимую вину «не людскими словами»?..      

      Предводитель после недолгого раздумья вскинул руку, властно сжал ладонь в кулак, пресекая дальнейшие разговоры.      

      — Нет, он нужен нам живым. Конклав непременно захочет допросить его. Нам попался… очень любопытный экземпляр, — в сумерках его лицо казалось застывшей маской, но в голосе дрожала плохо скрываемая радость. — Он, да ещё и мелкая приспешница демонов… Помяните моё слово, больше нам не придётся скитаться по пустошам. А благородная госпожа всё-таки дождётся Ночи Костров. Впрочем, в его случае — сначала четвертования!

      — Но что, если опять выкинет какой трюк? Даже цепи не справились…

      — Они прекрасно справлялись до этого. Просто не приближайтесь к нему с огнём, — коротко приказал инквизитор.      

      Он отвернулся от клетки и неспешно направил вперёд свою лошадку. Братья начали расходиться — за исключением возницы-охранника, который, прежде чем занять своё место подле лошадей, с опаской покосился на продолжавшего покряхтывать колдуна. Кажется, этот безумец смеялся.      

      Эмма только-только перевела дух: никто никого в ближайший час «убивать на месте» не планировал, и то хорошо, — как её сосед, не прекращая издавать каркающие смешки, наклонился и подобрал с пола упавший трофей (после своей фантастической выходки с огнём бродяга двигался гораздо ловчее и бодрее). Покрутил в правой руке изящный стек, то ли колеблясь, то ли к чему-то примеряясь, после чего рваным движением левой, по въевшейся за день привычке, подтянул на шее обвисший заскорузлый шарф…      

      И внезапно, перехватив покрепче обеими ладонями металлический прут, переломил его надвое о своё колено — легко, словно обычную хворостину.      

      От резкого треска Эмма вскинулась, а пленник поймал её взгляд и, ощерив в усмешке удивительно белые зубы, выдал очередную сиплую абракадабру, которая переложилась в сознании Эммы коротко и жутковато-певуче:      

      — Бойтесь зимней бури — и чужой удачи!..