Юнги безуспешно пытается собрать глаза в кучу, вычитывая чей-то неумелый реферат. На очередной фактологической дыре хочется залить глаза святой водой и больше никогда не приходить на практику. К сожалению, такую тактику без последствий можно было использовать в детском саду — здесь же настучат по головушке, по ушам проедутся и даже отслюнявят мотивационный пинок, который, на самом деле, нихрена не мотивационный, шантажом нездоровым от него несет скорее. Переводит взгляд на панель задач на включенном мониторе — на циферблате белым отображается тринадцатое мая 13:43:40.

13:43:41… и еще долгих двадцать секунд Юнги удерживает взгляд на одном месте, пока минутная стрелка не достигает сорока пяти.

Отхлебывает подостывший кофе и большим пальцем вытирает уголок губы. Поправляет съехавшие очки и вновь читает — можно было бы проверить на отъебись, сам же первое время в универе пользовался методом копировать-вставить, но, поднабравшись мозгов и каких-то амбиций, стал пытаться разобраться в материале сам. Он не отрицал, что был из той категории, которые «разрешите доебаться». Иногда это было даже приятно. Он помечает все фиолетовой гелевой ручкой, иногда подписывая сайты, на которых материал был заимствован.

Работы не становится меньше и через пару часов — преподаватели снуют туда-сюда, роясь в папках, забирая журналы, ставя их на место, ставя на место нерадивых студентов. У парня есть еще пара, а затем — вести лекцию у третьекурсников, где количество здоровых лбов на один метр квадратный превышает единицу.

— Опять ты зверствуешь? — поблизости раздается смешок Сокджина, уже как пару лет преподающего педагогику. Тот опирается задом о временный стол Юнги. О стол временного Юнги.

— Развлекаюсь. Даже ностальгию ловлю, — негромко отзывается Мин, задумчиво потирающий подбородок, — никогда не думал, что моя жизнь будет напоминать день сурка. Сначала я не хотел думать, теперь мои подопечные не хотят.

— Не думаю, что день сурка как-то связан с ленью, — с улыбкой отвечает Ким. — Сейчас же весна, какая учеба, Юнги?

Мин на это ничего не отвечает, довольно ощутимо зачеркивает целый абзац, чуть не написав «хуйня». Приходится выдумывать что-то более научное и корректное.

— Может, по кофе? — вновь подает голос Джин.

— Я бы не отказался.

— Кофейня через пару кварталов замечательная.

Юнги, не глядя, роется в сумке, нащупывая кошелек и вытягивая пару купюр. Вручает Сокджину:

— Мне американо со льдом.

Джин недовольно цокает, прожигая взглядом деньги в пепел. Мин добавляет:

— Пожалуйста.

Ким поджимает губы, хмыкая — намек понят правильно. Ким Сокджин — человек, наверное, самый идеальный из тех, кого Юнги довелось повстречать. Красивый, умный, со специфическим, но все-таки чувством юмора, обходительный, заботливый и внимательный. Грешков и слухов за ним не водилось, только толпа влюбленных студентов. Идеальности-то парень и опасался больше всего. Ходить в кофейни, попадать в сети очарования и харизмы, завязывать отношения и зависеть — как-то вообще не в его стиле. Обжигать язык о горячий напиток неприятно, что уж говорить о душе?

Джин деньги принимает и уходит из помещения, никак не выдав своего разочарования. Юнги чувствует себя слегка виноватым, но лучше все оставить так, как есть. Американо, слегка потеплевший в чужих руках, оказывается рядом с ним через двадцать минут. Тишина после «спасибо», напротив, стала почти леденящей. Мин жует губу, ерзая на кресле. Работы как-то не проверяются от слова совсем.

— Да в порядке я, сядь ровно уже, — ухмыляется Джин внезапно спустя еще полчаса. — Сердце цело, просто гордость привести в порядок нужно.

— Извини, — сипло кидает Юнги, пока пытается делать вид, больше для себя, что проверяет работы.

— Прощаю после похода в кофейню, — вальяжно заявляет Джин. Мин сжимает ручку в кулаке, сдерживаясь, чтобы не сказать что-то грубое, нивелируя предыдущие извинения. Ким это словно видит, поэтому продолжение не заставляет себя ждать: — Как друзья, разумеется. После такого позора на что-то большее даже не рассчитывай.

Юнги криво ухмыляется, расслабляясь. Отпивает еще кофе.

— Я об этом на досуге обязательно поразмышляю, а сейчас мне нужно идти на утренник.

— Сильно не рви им задницы, ладно? Мне потом будет не так интересно к ним приходить, — всхохатывает Джин.

— Да куда мне. Я такой же опасный как чихуа-хуа.

Юнги салютует и уходит.

За три недели преподавания здесь Мин по горло сыт документами в бумажном, электронном формате, рефератами, докладами, семинарскими занятиями и различным наклоном почерка людей. По горло сыт выскочками и наглецами, по горло сыт чтецами и нытиками.

Стук каблуков ботинок по полу заглушается студенческой жизнью повсюду. Домой, как ни странно, не хочется. Дома — капкан из одного и того же дня, где не меняется, в принципе, даже меню. Дома — умиротворение и гробовая тишина. Дома — ни души даже тогда, когда Юнги возвращается и проводит несметное количество времени, читая что-то узкоспециализированное, а затем столько же — таращась в стену. Там хочется лечь на кровать и выключить голову, заткнуть уши, оборвать зрительные каналы, все, что угодно. Взвыть от бессмысленности собственного существования и вновь выйти на работу с наступлением утра.

Мин крепче сжимает папку с будущей макулатурой. Здоровается с теми, кто окликает его «Мин-щи», «сонсэнним» и так далее. Скучает по первому дню, когда его еще никто не знал, кроме руководства, и взгляды были незаинтересованно-мажущие, потому что он сливался с толпой — сам еще в магистратуре отдувается, недалеко от студентов оторвался. С ним пару раз пытались «познакомиться поближе в неформальной обстановке», а затем знакомились на перекличке. К сожалению, не у всех это отбивало желание совершать неуклюжие подъезды к его заднице.

Слава богам, к раздражающим факторам не добавляется существование звонков, сгоняющих в течение секунд тридцати ораву галдящих людей в одно помещение, чему Юнги несказанно рад. Кто хочет — приходит, кто не хочет — до встречи на зачете. Парню прежде доводилось принимать зачеты в другом учебном заведении после нескольких месяцев практик — было ужасно. Вести дневник практиканта еще ужаснее — писательских способностей в нем было не слишком много, чтобы не черкать почти одно и то же в каждую строку.

Тихо шествует под приветственные возгласы к кафедре и, откашливаясь, устраивает разбор полетов, впрочем, сохраняя инкогнито каждого. Он знает, что многие тихо его ненавидят — вон та девушка на третьем ряду, откидывающая тяжелые блестящие волосы за спину, или тот парень, сидящий у окна на последнем ряду и калякающий возможную карикатурную похабщину в его сторону. Или тот студент спортивно-качкового телосложения с выбритыми висками и вытатуированной в какой-то бессмысленной поебени шеей — был типичным представителем мучителей, паразитирующих на отличниках. Или же миленький мальчик, поющий сладкие песенки на студенческих концертах и иногда подыгрывающий на барабанах в местной рок-группе.

Были и те, кто его любил. Запоминались, почему-то, хуже. Может потому, что половина из них — типичные лицемеры. Может потому, что слишком хорошенькие. Может, Юнги решил запоминать только врагов (тех бы держать поближе к себе), потому что не выносил в принципе их всех вместе взятых — так они напоминали его группу. Даже не в отдельно взятых людях, а в типе поведения.

— Перечисленным далее людям придется переписывать работы — эти я не приму, пока в них больше пятидесяти процентов чужих, — парень хмыкает, — мыслей, если можно это так назвать. Прошу меня простить. — Он зачитывает список прокаженных. — Как вы знаете, без определенного перечня работ я зачет Вам не поставлю и никаких поблажек из меня вытрясти не получится. Срок — неделя. Это еще дополнительная возможность для тех, кто эти работы не писал вообще. — Юнги смотрит на наручные часы — остается еще пятнадцать минут до конца. — Если больше вопросов нет, то предлагаю провести перекличку и разбежаться по своим делам.

Под конец их взаимодействий практикант буквально чувствует жжение негодующих и гневных взглядов. Самые упертые пробуют вымаливать у него прощение и помилование, но Мин с легкой полуулыбкой качает головой.

«Сукин сын», «гнида», «мудак» — это почти правда. Методы заставлять выкручиваться, думать, в конце концов, у него так себе, но он же только начал, правда?

Сколько еще неприязни и ненависти ему придется вынести — непонятно. Честно говоря, даже не особо волнует. Юнги натягивает кирпичную рожу и выходит из кабинета, купаясь в покалывающей истоме. В каком-то смысле он извращенец, если ему нравится вот это все.

В конце его рабочего дня — студентов, к слову, к семи вечера не стало меньше — он перебрасывается еще парой незначительных фраз с коллегами и проверяет университетскую почту — кто-то досылал доклады уже сегодня. Когда начинает ныть спина и Джин с пинками выгоняет из универа, он, скрепя сердце, соглашается и, вешая шоппер с документами на плечо, медленно бредет на выход.

— Мин-сонсэнним! — обращается к нему тот милый мальчик-барабанщик с крупноватыми чертами лица, — Мин-сонсенним!

— Да?

— Вас зовут Мин Юнги, вам двадцать четыре, вы пытаетесь бросить курить уже который год, сегодня к вам подкатывал Ким Сокджин-ши, но был отшит, домашних животных нет и вы продаете разные минусовки и биты. Хм, что еще? Вы обожаете американо со льдом и стряпню вашего брата, который учил вас готовить. Так вот. Мне очень нужна помощь, если не выйду из временной петли, я опять умру.

Юнги на грани того, чтобы его лицо удивленно вытянулось. Это что еще за…

— Потрясающая осведомленность, но зачет не поставлю.

Парень цокает: «так и думал, что не сработает», зарываясь рукой в пушистые волосы и встряхивая их, и проходит мимо, ощутимо задевая плечом. Какая-то вопиющая наглость, думается Юнги. Какая-то вопиющая чушь и бред для лошков. Новый уровень скилла пиздежа? И ведь почти поверил.

— Ваше имя? — уточняет Юнги, переходя на полукрик.

— Ага, так прямо и сказал, — раздраженно бросают ему. — Увидимся завтра на паре, хен.

Ярость начинает клокотать внутри, но Мин выдыхает сквозь зубы, жмурясь. Раздавать подзатыльники — совсем непедагогично. Да и марать руки — так себе занятие. Спина удаляющегося парня достаточно развитая, но будто сутулая.

Не его дело. В мире и без этого полно тараканов.

Не его дело, но скулы припекает от гнева все оставшееся время ухода с территории университета. Мин невольно прокручивает весь диалог в голове еще раз. И еще. Самым безобидным из всей той жутко сталкерской ахинеи было «увидимся завтра на паре, хен». Странно, что, зная столько всего про Юнги (у стен есть уши и он это всегда понимал), он упустил из виду тот факт, что практикант завтра ничего не ведет у третьего курса. Хотя, возможно, это специально вкинутый факт, который очень хорошо работает в тандеме с временными петлями. Чтоб его. Чтобы так очевидно наебать Мина, да еще и безнаказанно — профессионалом нужно быть.

Юнги мусолит и мусолит все в голове, оттягивает момент прихода в квартиру. Петляет улочками после миллиона остановок, наконец вдев наушники в уши. Голова гудит. Периодически смотрит на мрачные окна, на пестрые окна, на окна, заставленные цветами, завешенные и даже разбитые. На окна распахнутые — только форточка или настежь, с высовывающимися из проема детьми, кричащими не пойми что, со стоящим на подоконнике человеком в спальном районе, где жил Юнги. В стоящем подслеповатый практикант узнает наглого парнишу-барабанщика, срывающегося с хуй пойми какого этажа. Нет никакого романтизированного контакта глаз, лепестков цветов и крика Юнги, мол, остановись, жизнь прекрасна: Мин не успевает даже пикнуть, прежде чем все обрывается вниз — парень, его собственное сердце, мир, сошедший с орбит.

Юнги непослушными руками набирает номер скорой, где-то на периферии понимая, что помощь-то вряд ли уже нужна. На руках остается кровь, когда он падает на колени перед изломанным студентом, напрасно щупает пульс и мечтает стереть себе память.

Приезжают врачи, все смазывается в одно цветовое пятно, его опрашивают, а затем отпускают домой. Жизнь становится обрывочными воспоминаниями и управлением на автопилоте.

На часах почти десять вечера, когда он заявляется на порог квартиры — Юнги стекает на пол и не поднимается до того момента, когда организм, истощенный видениями перед глазами, не отключается.

Что за ебаный пиздец.