Юнги просыпается как от кошмара — на часах 06:13, тринадцатое мая, холодный пот заливает все тело, пижама безбожно липнет. Свет неумело пробивается из-под плотных штор, оставляя узкую полоску света на старом ковре у кровати. Парень лежит еще с пару минут и, поняв, что больше не уснет — неспешно шлепает в душ.

Воду горячую так и не включили, холодную греть не охота. Дрожа от холода, завернутый в полотенце, быстро переодевается в домашнюю одежду и идет на кухню. Почта забита — половину работ, которую ему прислали в электронном виде, вчера руки не дошли проверить. В пакете лежат еще в бумажном варианте.

Заварив себе лапшу и крепкий зеленый чай, он медленно читает бумажные варианты домашек. Нихера не понимает — слава богу, у него есть время: сначала провести семинарское занятие у первокурсников в десять утра, затем еще одна пара днем. Итого — полдня между на проверку.

На работу доезжает на общественном транспорте, ему отдавливают ноги, он материт нерадивого напарника в этом социальном вальсе, и хочется заткнуть нос чем-нибудь надежным — от пропитого мужчины поблизости веет убийственным коктейлем перегара и застоявшегося пота.

В университете первая пара проходит быстро — подготавливаются почти все хвостатые, даже особо занимать паузу собственными разглагольствованиями не понадобилось: едва уложились в тайминг. В кабинете для преподавателей он раскладывает непроверенные работы, как пасьянс, решив начать с электронных. В какой-то момент глаза начинают слипаться, и он идет за кофе, легко избивая жадный вендинговый автомат. Так-то он знатно может навешать, просто не хочет.

Юнги безуспешно пытается собрать глаза в кучу, вычитывая чей-то неумелый реферат. Залить бы глаза святой водой и больше никогда не приходить на практику. К сожалению, такую тактику без последствий можно было использовать в детском саду. Переводит взгляд на панель задач на включенном мониторе — на циферблате белым отображается тринадцатое мая 13:43:40.

13:43:41… и еще долгих десять секунд Юнги удерживает взгляд на одном месте, пока шею не простреливает легкой болью.

Отхлебывает кофе и большим пальцем вытирает уголок губы. Поправляет съехавшие очки и вновь читает. В глаза навалили фургон песка — моргать чаще не помогает. Он помечает все замечания фиолетовой гелевой ручкой. Работы не становится меньше и через пару часов — преподаватели снуют туда-сюда, роясь в папках, забирая журналы, ставя их на место, ставя на место нерадивых студентов. У парня есть еще пара, а затем — лекция у третьекурсников.

— Опять ты зверствуешь? — поблизости раздается смешок Сокджина, уже как пару лет преподающего педагогику. Тот опирается задом о временный стол Юнги. О стол временного Юнги. Они, к слову, знакомы со студенческих времен, но до этого времени особо не общались.

— Развлекаюсь, — негромко отзывается Мин, задумчиво потирающий подбородок.

Мин довольно ощутимо зачеркивает целый абзац, чуть не написав «хуйня». Трет кулаками глаза и слегка рычит.

— Может, по кофе? — вновь подает голос Джин, будто бы сжаливаясь над практикантом.

— Я бы не отказался.

— Кофейня через пару кварталов замечательная.

Юнги, не глядя, роется в сумке, нащупывая кошелек и вытягивая пару купюр. Вручает Сокджину:

— Мне американо со льдом, пожалуйста.

Джин недовольно цокает, прожигая взглядом деньги в пепел, и сжимает губы в непонятной улыбке.

— Ах, как жестоко ты меня бросил.

Юнги чувствует себя слегка виноватым, но сил идти вместе не было. Он слишком вымотан: по ощущениям будто проспал минуты две за несколько суток, хотя это было совсем не так.

Мин жует губу, ерзая на кресле. Работы как-то не проверяются от слова совсем. Сокджин приносит напиток, но лучше не становится. 

— Извини, — сипло кидает Юнги, — мы обязательно сходим туда вместе. — На чужом лице расцветает улыбка. — Сегодня я Анна Каренина.

— Тусовался до утра, что ли? — интересуется Джин. Мин сжимает ручку в кулаке, сдерживаясь, чтобы не засмеяться.

— Палку-то не перегибайте, Сокджин-ши, — Юнги криво ухмыляется. Отпивает еще кофе. Джин поднимает перед собой руки в примирительном жесте.

Время неумолимо утекает сквозь пальцы — Мин едва успевает проверить все в срок. Строчки размываются перед глазами.

— Ну, я пошел, — говорит он, чувствуя, что нужно чем-то забить эфир.

— Сильно не рви им задницы, ладно? Мне потом будет не так интересно к ним приходить, — всхохатывает Джин.

— Да куда мне. Я такой же опасный как чихуа-хуа.

Вяло тащится по коридорам к нужной аудитории, прижимая к себе папку с документами и чужим писательским талантом. Стук каблуков ботинок по полу заглушается студенческой жизнью повсюду: визгами трубы, спорами о правоте и гулом голосов. Желание заткнуть уши присутствует.

Нехотя отвечает тем, кто здоровается с ним. Скучает по первому дню, когда его еще никто не знал, кроме руководства, и взгляды были незаинтересованно-мажущие, ведь он до сих пор выглядит, как первокурсник. Только что мешки под глазами весомее.

Тихо шествует под приветственные возгласы к кафедре и, откашливаясь, устраивает разбор полетов, впрочем, сохраняя инкогнито каждого. Язык начинает плохо слушаться, а мысли путаются. Он зависает на парне, сидящем у окна на последнем ряду и калякающем возможную карикатурную похабщину в его сторону — неприязнь свою тот показывал явно с момента, когда понял, что практикант с характером. Внимание привлекает раздражающая дробь ручкой по столу. Виновник — студент с карамельными волосами, слишком душевно поющий сладкие песенки на студенческих концертах и иногда подыгрывающий на барабанах в местной рок-группе. Вместо замечания, заставляет себя продекламировать:

— Перечисленным далее людям придется переписывать работы — эти я не приму, пока в них больше пятидесяти процентов чужих, — парень хмыкает, — мыслей, если можно это так назвать. Прошу меня простить. — Он зачитывает список прокаженных. — Как вы знаете, без определенного перечня работ я зачет Вам не поставлю и никаких поблажек из меня вытрясти не получится. Срок — неделя. Это еще дополнительная возможность для тех, кто эти работы не писал вообще. — Юнги смотрит на наручные часы — остается еще пятнадцать минут до конца. — Если больше вопросов нет, то предлагаю провести перекличку и разбежаться по своим делам.

Самые упертые пробуют вымаливать у него прощение и помилование, но Мин с легкой полуулыбкой качает головой. Некоторых очень сильно хочется обозвать клоунами, даже не пряча оскорбление в кашле.

В конце его рабочего дня — студентов, к слову, к семи вечера не стало меньше — он сквозь скрежет костей заставляет себя проверить университетскую почту — кто-то досылал доклады уже сегодня. Когда начинает ныть спина, он, вешая шоппер с документами на плечо, медленно бредет на выход.

— Мин-сонсэнним! — обращается к нему тот мальчик-барабанщик, с окислившейся сероватой медью на губах (неужто и на медных духовых играет?), — Мин-сонсенним!

— Да?

— Вас зовут Мин Юнги, вам двадцать четыре, вы пытаетесь бросить курить уже который год, сегодня к вам подкатывал Ким Сокджин-ши, но был отшит, домашних животных нет и вы продаете разные минусовки и биты. Хм, что еще? Вы обожаете американо со льдом и стряпню вашего брата, который учил вас готовить. Так вот. Мне очень нужна помощь, если не выйду из временной петли, я опять умру.

Юнги на грани того, чтобы его лицо удивленно вытянулось. Это что еще за…

— Потрясающая осведомленность, но зачет не поставлю, — передразнивает парень, не дав сказать тормозящему Юнги и слова. — Да-да, я слышал это раз десять точно. Имя я вам свое не скажу, отследить по журналу у Вас не получится и да, я знаю, что я неотесанный болван.

Мин открывает рот, чтобы снова быть перебитым:

— И нет, я в порядке, у меня есть справка от психиатра о бедах с башкой.

— Не отшивал я никого, — тихо хрипит он, заставляя барабанщика вылупиться.

— Как не отшивал? А кофе? — чем дальше, тем больше растерянности в голосе.

— Вам не кажется, что вы перегибаете палку?

Парень робеет на глазах, рассыпается в пух и прах его настойчивость, которой поначалу сносило терпение практиканта. Поднимает свои огромные круглые глаза с залегшими чернющими синяками и отчаянно хватает Юнги за руку — тот дергается, как от удара током.

— Ты помнишь? — надежда пронизывает все линии электропередач — в мрачноватом холле становится будто на несколько тонов светлее. Юнги хмурится, пропуская мимо ушей обращение. Надежда тухнет, но не то чтобы очень сильно.

— Послушайте… — мнется, шарит глазами по чужому уставшему лицу — на лбу имя, жаль, не написано. Ненавязчиво отцепляет чужую руку от себя.

— Чон Чонгук, оркестровый факультет.

— Так вот, Чон Чонгук. Давайте сделаем вид, что я этого не слышал и закроем тему. Потому что я решительно не знаю, что на такое отвечать.

— Х-хорошо, но… вы же запомните? Юнги-ши, запомните? Запомните пожалуйста, умоляю, впервые за восемьдесят два тринадцатых мая случился хоть какой-нибудь сдвиг! — Мин смотрит на тараторящего студента и не может сложить два и два. Говорит нормально, складно, адекватная интонация, если бы не абсурд, который он выдавал. Ополоумевшим не выглядел, о стены головой не бился, на розыгрыш вроде не похоже — камер поблизости никаких (Юнги успел осмотреться). Может, развлечение такое у него? — Я знаю, что звучит очень странно, я бы себе тоже не поверил, но если вы снова позвоните в дурку, а вы уже звонили, можете в себе не сомневаться, — надолго это все равно не затянется.

Практикант открывает рот. Закрывает. Прикладывает руку к лицу и пытается сровнять его до ледового катка.

— Боже мой, какая это хуйня, — вырывается из него. — Я даже не знаю, что делать, — Мин вновь трет лицо. — Пойдем, что ли, кофе попьем. А ты мне еще расскажешь что-нибудь невероятное.

Они оба гусиным строем покидают универ. На один его шаг приходится два пружинящих Чонгука. Тот идет, лыбится, как дурак, и почти претендует на то, чтобы заменить солнце. Очень глубоко дышит — Юнги подмечает фильтры, стоящие в ноздрях — и на вопросительный взгляд практиканта чешет затылок и улыбается, смущенно отвечая:

— Очень вкусно пахнет воздух. Люблю воздух.

Юнги прыскает в кулак — вот же идиот. Все еще не может поверить в то, что делает. Сегодня не было повального желания оттянуть момент прибытия домой, что еще страннее. Знакомиться поближе со своими студентами он не хотел. А со своими странными студентами, которые вдобавок терпеть тебя не могут — и подавно.

На дверях кофейни, жаль, нет музыки ветра, зато есть виниловые пластинки, подставленные под иглу.

— Вы пьете слишком много кофе, Юнги, — говорит этот пиздюшонок, когда они стоят на кассе, которую рекомендовал Джин, и пробегаются глазами по перечню. — Это вредно для здоровья.

Мин ехидно окидывает его взглядом с ног до головы.

— Помимо поразительной осведомленности вижу еще и поразительную наблюдательность.

— Благодарю за похвалу, Мин-ши.

— Да называй уже на «ты», какая разница, — тяжко вздыхает парень. Чонгук что-то бормочет скептически, но не очень разборчиво. — Только в универе не вздумай тыкать. Что будешь, кстати?

— Ой, не стоит! — Чонгук махает руками перед лицом, на что Мин закатывает глаза.

— Мне тебя уговаривать еще нужно? Будешь что, спрашиваю?

Чонгук тушуется и бормочет «раф». Юнги кривится, выражая свое отношение к напитку, и заказывает себе эспрессо. Тут уже гримасничает Чон.

Когда они расправляются с ожиданием и парковкой на столике в углу, Юнги рассматривает свои пальцы и говорит, все еще не веря в то, что принимает правила игры.

— А теперь я бы хотел услышать всю историю по порядку.

— Хорошо, только предупреждаю: я могу в любой момент умереть от сердечного приступа или от упавшего на голову цветочного горшка. Или в таком духе.

Лицо Юнги вытягивается, и он с легким звоном ставит чашечку на блюдце, шипя:

— Кто так предупреждает?

— Я, — уголки губ студента дергаются в невеселом подобии улыбки.

— Пиздец, — только и говорит Мин.

— Меня зовут Чон Чонгук, я три года учусь на ударных инструментах, вырос в замечательной семье, закончил школу с золотой медалью, не грешил, ну может только в чревоугодии, был хорошим мальчиком и почему-то застрял во временной петле. Может, на то была причина, но я слишком тупой, чтобы понять, почему — двенадцатое мая я помню обрывочно и то, потому что раз в двадцатый я решил записать все то, что помнил. Я такое только в фильмах видел — успел пересмотреть за все те восемьдесят два раза, которые провел в тринадцатом мая. Раз тридцать оставался дома, но понял, что умирать от удара током или упавшей на голову люстры мне не очень нравится. Пару раз совершал самоубийство — но это все равно так же неприятно, как и умереть от заражения крови в тот же день, когда укололся иглой. Все те разы, которые был в универе, пытался взаимодействовать с окружающими. Не волнуйся, под раздачу попал не только ты. Много кто. Сколько раз меня били из-за этого, — Чонгук смотрит на растопыренные пальцы, словно прикидывая количество, — наверное, не больше двадцати. Один раз даже устроил погром в деканате, ты бы видел, как там все летало. А как потом летал я… В общем, развлечь себя пытался нещадно. Каждый раз все забывали о том, что происходило — я на всякий случай записываю в телефон все пройденные сценарии. В телефоне все почему-то сохраняется. Наверное, потому что он мой и я его практически из рук не выпускаю. Обычно никто не сходил со сценария, если я его придерживался, а ты… ты сошел. Не знаю, почему. Вот.

Раф стынет — Чонгук не решается его взять. Делает неуверенный глоток, пока Юнги переваривает.

— Хорошо ты это придумал. Складно почти, — мямлит Юнги, все еще держась за скепсис, как за спасительную соломинку, но так, вполсилы.

Чонгук несчастно смеется, отпивая еще.

— Ну да, — студент кивает сам себе, — чего это я размечтался. Было бы странно, если бы ты поверил. Извини за это все, — неопределенно машет руками, очерчивая «это все».

Отпивает и смеется. Смеется и отпивает. Почти плачет. У Юнги по-отечески сжимается сердце, хотя он его совсем не знает, хотя он ему совсем не верит, потому что все это звучит неправдоподобно, нереально. Но эмоции настолько неподдельно-искренние, что парень начинает сомневаться в своей адекватности. И пока его разрывают на части противоречивые чувства, Чонгук давится, закашливаясь.

— Опять, — выхаркивает тот — набат оглушает почти сразу.

Юнги тотчас подрывается с места, хлопая по спине, пытаясь помочь покрасневшему парню. Тот страшно хрипит — миновские волосы почти поседели.

— Нет-нет-нет, — скулит Мин, в то время как вокруг них собирается толпа, а Чонгук багровеет все сильнее. — Еб твою через колено, только посмей не соврать мне, Чон Чонгук! Я тебе не поверю! Сукин ты сын, ебаный пранкер, я тебя засужу за пиздеж, только ты отхаркаешь эту хуйню!

Заходится в судорогах и надсадном дыхании, а затем затихает на руках напряженного и вздыбленного Юнги. Мин сжимает чужую рубашку и его прошивает болью настолько сильно, что он плачет — все мутнеет перед глазами. Плачет из-за почти незнакомца. Плачет, все еще находясь где-то в оцепенении, охватившего его с ног до головы. Кто-то вызывает скорую, а Юнги судорожно продолжает сжимать ткань рубашки.

Сжимает ткань рубашки, не замечая боли в суставах, и шепчет что-то, чтобы гул в ушах окончательно не дал съехать его крыше.