В схватке у здания суда чудом обошлось без жертв, но несколько человек были ранены. Oб этом Лавиния узнала после: сначала из газет, а потом на допросах. Ее весь следующий месяц постоянно вызывали в полицейское управление: и по делу об убийстве старого Чезетти, и из-за знакомства с Клодо. Сам он, дядя Диего и Бэзил Смит числились теперь в розыске. А еще она узнала, что именно дядя Джонатан когда-то несправедливо отправил дядю Диего в тюрьму. Потом, видимо, желая заглушить упреки смвести, и решился разделить наследство с отцом.

Это рассказал ей сам дядя Джонатан, хотя и не признавал, что осудил дядю Диего несправедливо. Рассказал, чтобы попросить Лавинию пока не появляться у них в доме.

— Ты все это время общалась с таким опасным человеком, а я и не знал. Прости, но я больше не могу доверяить тебе и подпускать к своей семье.

Кажется, тетя Мэри и Фиби были того же мнения. Эдриана же дядя Джонатан срочно услал, как он говорил, "к дальним родственникам" — не уточнив, куда. Наверное, опасался, что тот все-таки связан с заговорщиками. Лавиния убеждала его в обратном, хотя, если честно, уже сама не была уверена, что права. Но поговорить с Эдрианом она не успела. Как же он будет один, у чужих людей, после пережитого потрясения?

Oна понимала, что не имеет права опускать руки, что должна убедить дядю Джонатана поверить ей, что обязана удержать Эдриана от опрометчивых поступков. "Но сумею ли я? Не слишком ли я много насебя беру? Ведь, когда я могла бы замеить неладное, меня отвлекал роан с Эдмундом. Да, пото ему понадобилась помощь, но я могла бы и Эдриану уделять внимание! И потом... А действительно ли дядя Джонатан может мне доверять7 Если Клод снова появится в моей жизни, как я поступлю?" Неужели, зная, что он и дядя Диего хотят организовать побег невинно осуденноу, она бы вмешалась? Но страшная, озверевшая толпа, терзающая дядю Джонатана, толпа, где все как будто стреляли во всех, не шла из головы. Борьба за правое дело едва не обернулась зверством. "Готова ли я согласиться на зверства? И способна ли донести, чтобы их предотвратить?" Ей не хотелось тэого знать. Но жизнь постоянно сталкивала Лавинию с тем, о чем не хотелось бы знать слышать, видеть, думать.

Следовало собраться с силами, но это оказалось невыносимом сложно. Лавиния скучала и по Эдриану, тем более по Клоду и дяде Диего. Ей постоянно вспоинадись картины детства, вспоиналось недавнее прошлое, когда Клод помогал ей расследовать смерть отца Эдмунда, и она не могда поверить: неужели это тот же человек призывал убить ее родственника? Хотя ведь тот осудил его приемного отца... Ей хотелось поговорить с Клодом, но она понимала: гораздо лучше чтобы он никогда больше не появлялся в ее жизни. Седователи в конце концомв оставили ее в покое, объявили, что она вне подозрений, но кто знает, не будут ли за ней следить хотя бы некоторое время. Страх слежки одновременно унижал и заставлял смеяться над собой, Лавиния презирала себя за слобость, но отчаянно хотела, чтобы вернулась прежняя, беззаботная жизнь. 

Теперь же она чувствовала себя совершенно обессиленной, обескровленной, пустой. Наступил уже декабрь, Корлинг засыпало снегом. Лавиния любила Рождество, любила зиму и радовалась ей, обычно загодя начиная подыскивать подарки и планировать меню для праздничного стола и наряд, но сейчас ей странно было наблюдать обычную для конца года суету и видеть, как другие с нетерпением ждут праздника. Елки, мишура, праздничные фигурки казались частью другого мира, который она рассматривала сквозь прозрачное, но прочное стекло. И все же она готовилась к празднику. Купила билет в Розфильд, подарки для родителей, сестры и брата, подготовила открытки для дяди Джонатана и тети Мэри, Фиби и Эдриана, а ему еще и письмо - может, все-таки передадут. Тайком, анонимно, послала Альберту в тюрьму немного теплых вещей, пироги и молитвенник. Суд должен был начаться в январе — тяжело же, наверное, ждать его, встречать праздник, зная: это — последний. "Но и старый Чезетти, все-таки достойный человек, не встретит праздника, который так любил", — напоминала Лавиния себе. Сердце сжималось гневом при мысли о смерти Чезетти, о неосновательных обвинениях в адрес горничной с кухаркой, Фрэнка — но она понимала, что Альберт — тоже жертва, что пережил многое. Перед отъездом оставалось еще одно дело.

Лавиния понимала, что обязана поблагодарить Эдмунда. Ведь когда умница Фиби, первая догадавшись, что задумал ее брат, просила ехать с ней и защитить Эдриана, Эдмунд вовсе не обязан был соглашаться. И у здани суда, услышав стрельбу, он мог уехать.

Лавининя не думала, что Эдмунд снова надеялся впечатлить ее. А если на миг и допустить такую мысль, это ничего ьольше не меняло. Ей не хотелось больше его видеть всвоей жизни. Но все же она не могла не отдать ему должное и не упрекнуть себя в очередной раз за то, что поставила крест на человеке, забыв, что в каждом есть живая душа.

...Лавиния привычно пошла в гостиную, удивляясь про себя, как опустел этот дом в считанные месяцы. Умер старик Чезетти, скоро за ним отправится и Альберт, Фрэнк теперь ютился где-то в гостевом пансионате, подрабатывая билетером.

И вот теперь в доме, кроме слуг, только мать и сын. Не страшно ли им здесь по вечерам, не пусто ли? Не вспоминают ли ушедшего любимого человека? Наверняка вспоминают.

В гостиной почему-то была переставлена мебель, из-за чего освободилось немалое пространство. Еще Лавиния заметила патефон на тумбочке, а в вазе посреди стола — алую розу. Эдмунд стоял у окна, по-мальчишески держал руки в карманах, и улыбался немного смущенно. Выглядел он лучше, чем в ноябре, приободрился: должно быть, на душе у него полегчало.

— Я принял решение, — сказал он неподдельно весело впервые после смерти отца, выслушав все слова благодарности, которые Лавиния смогла подобрать. — Ресторанное дело меня не увлекает, а дядя Роберт, мамин брат, давно на него зарится. Так что за умеренный процент с прибыли отдам-ка все дело ему, а сам, пожалуй, отправлюсь куда-нибудь в колонии. А может, вообще на другой конец земного шара, как повезет.

Лавиния охнула про себя. Наверное, это подходит натуре Эдмунда, ему скучно здесь. Возможно, приключения и опасности заставят его остепениться — такое, говорят, бывает. Но все-таки за него стало страшно.

— А как же... миссис Чезетти?

— Матушка очень любит меня, но не пытается пришпилить к юбке. Ведь я взрослый мужчина.

Повисла неловкая пауза: оба понимали, о чем сейчас придется заговорить. Но Лавиния так и не решилась — и заговорил Эдмунд:

— Конечно, ты не поедешь со мной.

Он не спрашивал, он уже был уверен.

— Не поеду, — кивнула Лавиния. — Прости. Надо было быть с тобой честной, я никогда не была влюблена в тебя.

— Я это понял, — вздохнул Эдмунд. — Не могу в точности повторить твои слова по отношению к тебе самой, потому что я все-таки... все-таки хочу тебя. Хотя не уверен, что ты продолжишь меня интересовать, когда я добьюсь своего. Еще ни одной женщине этого не удавалось. Поэтому я не женился бы на тебе. Прости, я лгал, когда представлял тебя, как невесту.

— Возможную невесту. Возможность может и не осуществиться.

Лавиния опустила глаза.

— Я рада, что мы с тобой объяснились, и мне жаль, если я тебя ранила.

— Я ранен не более, чем любым другим отказом. Ты немного задела мое самолюбие, но теперь я хорошо понимаю, как мало оно значит.

Он провел руками по лицу.

— Я хотел вот о чем попросить тебя... Я ведь ждал, надеялся, чтм тып ридешь - именно ради этого. Давай сейчас станцуем с розой. Как тогда, летом. Я хочу сейчас представить, что ничего этого еще не случилось, и отец жив. Поможешь мне?

Лавиния улыбнулась, глядя на снег за окном, и представила, что в Леостоне по-прежнему светит солнце, ставшее лишь чуть мягче, и розы цветут, и люди помнят Томазо Спиринетти и его сына Рафаэля. А она сама не потеряла ни Клода с дядей Диего, ни Эдриана.

— Ставь пластинку.

Но Эдмунд сперва ошибся, поставив ее другой стороной. А ожет, это и не было оишбкой, и именно эту песню неоходимо было сейчас услышать им, двум полукровкам, не знавших, где их родина, и потерявших близких. Как бы то ни было, в комнате печальный женский голос тихо вздохнул:

— Vea ma patria...