Поначалу есть только тьма. Ещё долгое время после его последней, изматывающей борьбы с чёрной водой, в объятия которой Дазай шагает сразу после выхода из подвала, нет ничего. Вместе с тем, как его лёгкие наполняются водой, как он погружается всё ниже, пропадает не только настоящее, но и его прошлое, и сама его личность. А потом всё наконец заканчивается.

Дазай закрывает глаза, тускло отключаясь, позволяя мирному течению бытия уносить его всё дальше от мест, которые он знал, от всех тех, кого любил. Темнота вокруг ощущается тяжёлой и обволакивающей, шелестящей. Дазай ждёт, когда она поглотит его окончательно и мир наконец схлопнется, он уже точно готов утратить себя и готов раствориться в темноте, и стать темнотой, только… Ничего из этого не происходит.

Дазай не знает, сколько времени проводит вот так, да только в какой-то момент сознание проясняется и до него доходит, что ничто не собирается делать его частью себя.

И понимает вдруг, что вовсе не плывёт в пустоте, как думал изначально. То есть, он и правда плывёт, только… Дазай резко мотает головой, напрягая зрение, наконец включаясь в реальность. Вода — повсюду, насколько хватает взгляда, и вода эта не имеет ничего общего с ледяным тёмным омутом пригородного озерца, в котором он тонул, кажется, несколько часов назад.

Вместе с первыми лучами солнца, пробивающимися сквозь водную гладь, Дазай вдруг понимает совершенно, до болезненного чётко: он всё ещё не утонул.

Тёмная, инстинктивная паника накрывает его волной вместе с осознанием сотен метров водяного пространства над головой. Дазай приоткрывает губы в немом крике, готовится захлёбываться собственным ужасом, и понимает вдруг, что захлебнулся давным-давно. Он делает инстинктивный рывок вперёд и вверх, бьёт по воде хвостом…

Блять.

Хвостом?!

Дазай разворачивается, нелепо крутится в воде, пытаясь осознать и принять свой новый облик — и правда ёбаный хвост, как у рыбы или русалки, впрочем, явно отличающийся от того, что рисуют дети на картинках. Его хвост — шипастый и длинный, явно несколько метров длиной, с тёмной чешуёй и прозрачными плаватальными плавниками по краям, с шипами, проходящими по всему хребту. Дазай меденно выдыхает, точнее — делает что-то максимально приближённое ко вдоху, пропуская порции воды сквозь жабры, извлекая микрочистицы кислорода… Поднимает и осматривает собственные руки, долгим, задумчивым взглядом оценивает перепонки между пальцами.

Блять.

Кажется, на этот раз он ёбнулся окончательно — потому что одно дело представлять себя и Фёдора в подвале, даже если обстоятельства вовсе не такие приятные, как хотелось бы, и совсем другое — быть грёбаной русалкой… Или чем-то отдалённо похожим. Он поднимает взгляд вверх, туда, где между стайками рыбок, преломляется солнечный свет, старается как и прежде анализировать происходящее, но всякий раз спотыкается о реальность вокруг. Он в блядской воде, его странный трип продолжается, вокруг ничего нет, ничего живого, нет людей, нет агенства, мафии… Фёдора. Дазай устало прикрывает глаза. Ведёт хвостом — и это получается у него так естественно, словно он делал это всю жизнь — и опускается на дно. Всё равно в новом пространстве без малейшего понимания происходящего он совершенно ничего не может сделать.

Впрочем, очень скоро Дазай понимает, что ему и не нужно ничего делать. После первых дней, в которые он отсыпается, лёжа на глубине сотен метров на мягком песчанном дне, возвращается немного сил, отходят жуткие воспоминания о подвале и пустых глазах пятнадцатилетнего Феди Достоевского, и Дазай всё же заставляет себя подняться, лениво отправляется исследовать новый мир.

Мир, в котором нет ничего, кроме бескрайней синей воды. Дазай плавает среди сотен крошечных светящихся рыбок, наблюдает, пытается что-то анализировать, но очень скоро отпускает эту бессмысленную привычку: на океанском дне это не имеет никакого значения. Все социальные игры, вся их сложная борьба отделена от него далёкой линией водной глади, всё то, что он делал раньше, становится уделом обитателей суши, и это неожиданно освобождает. Впервые в жизни Дазай чувствует нечто такое, чему даже не может найти объяснения, словно всё в его душе наконец приходит в норму и успокаивается.

Он дрейфует вместе с рыбами, опускается и глядит на кораллы, один раз даже пытается погладить черепаху, мерно пробирающуюся сквозь воду по своим делам, но получает укус и обиженно одёргивает руку: кажется, не все обитатели этого места настроены дружелюбно. Но это вовсе не важно: Дазай внезапно загорается собственной жизнью, исследует дно, легко находит съедобные водоросли, а позже — и другую еду. Он встречает акул и молча щурится на них, но хищники плывут мимо, явно не распознавая в нём добычу.

Он встречает китов — и замирает надолго, поражённый неизмеримым величием странных созданий. С ними Дазай остается так долго, как может, незаметно плывёт следом, наблюдая, любуясь, слушая самые странные звуки из всех, что он знал.

Что ж… Если его первая жизнь была просто отвратительной, вторая — показала, что может быть куда хуже, то эта… Эта новая жизнь, с её спокойствием, удалённостью от людей и яркими красками, была чем-то, что он вовсе не заслуживал.

***

Тот день ничем не отличался от предыдущих. Дазай поймал подводное течение, лениво перевернувшись на спину и щуря глаза навстречу слабо мерцающему свету там, где когда-то жил. На его глубине можно было не смотреть, куда именно он плывёт: просто помогать себе хвостом расслабиться и отдаться судьбе.

После многих недель, проведённых в полной тишине, он почти был готов к этому привыкнуть. Океан казался огромным, его обитатели — не походили ни на что из того, что он видел прежде. И не было ничего, что, как сверху, нарушало привычный ход жизни.

Этой тишиной, этим глубоким забвением, Дазай наслаждался. Он представлял себя частью чего-то огромного — и это что-то принимало его, не задавая вопросов. Словно было неважно, кем он был «до». Словно ничего не было важным, кроме окружающей прозрачной тишины.

Впрочем, он не тешил себя надеждами на то, что тишина эта продлится долго: если он и понял что с прошлого раза, так это то, что его арка искупления будет продолжаться, пока он не разберётся с тем, что сотворил. Он попал в новую реальность, и в реальности этой должен был быть Федя Достоевский — как и в любой другой. Только вот Дазай понятия не имел, как его найти. Окажется ли он собой, или тоже будет подводным монстром? Может, в новой метафоре его сознания Фёдор вообще не будет человеком? Дазай не знал.

В первые дни он пытался подняться выше, выглянуть из воды и осмотреться, но быстро понял, что больше не может выбираться на солнце: яркие тёплые лучи действовали на кожу не хуже кислоты. В любое другое время Дазай поддался бы сомнительному удовольствию саморазрушения, но в этой новой жизни ему неожиданно не хотелось отпускать то призрачное спокойствие, что у него было.

Всё равно наслаждаться каникулами оставалось недолго — и первым звонком окончания отдыха стал шум рассекающей водную гладь моторной лодки. Дазай лениво поднял голову, наблюдая снизу вверх за быстро перемещающимся килем вдалеке.

Любопытно.

Конечно, он уже встречал людей — даже ночью, когда он мог выглядывать на поверхность. Но все они ошивались в основном вдоль береговой линии, и уж точно не стали бы заплывать в открытую воду. Но когда он готов был удивиться тому, как далеко заплыли неосмотрительные обитатели суши, всё вдруг остановилось. А потом, вместе с новым всплеском, в воду упало чьё-то тело.

Каким-то образом Дазай сразу всё понял. Ещё до того, как катер рванул прочь, до того, как он сам взмахнул хвостом, с лёгкостью преодолевая метры водяного пространства. Он уже знал, что за человек стремительно опускается на дно, оставляя за собой пузырьки воздуха, отчаянно изворачиваясь, только приближая свою смерть…

Дазай кидается вперёд, подхватывая Фёдора в последний момент — тот самый, после которого он должен вот-вот отключиться. Прижимает к груди невесомое в воде тело и за пару секунд достигает водной поверхности, выбрасывая и удерживая их обоих над водой.

Достоевский кашляет, сгибается и старается дышать, так и норовит сползти куда-то вниз, и Дазай прижимает его к груди, на пробу выдыхает сам: в последнее время он редко поднимался на поверхность.

— Что за… Чёрт? — Фёдор вскидывает голову, как и всегда первым делом стремится проанализировать происходящее, понять как дела обстоят теперь — очевидно ничего не понимая.

— Всё хорошо, — собственный голос звучит как-то непривычно, и Дазай вдруг понимает, как давно ни с кем не говорил.

Фёдор замирает, пристально вглядываясь в его лицо. Кажется, он пытается отыскать ответы, хотя, возможно, сам ещё не знает, на какие именно вопросы. Вода капает с его волос, и Дазай позволяет ему наблюдать, потому что любуется и сам. Фёдор — наконец-то. Рядом. С ним. Теперь остается только вернуть его в безопасное место и проследить, чтобы никакие уёбки больше его не тронули. Что, впрочем, будет затруднительно из воды…

— Кто ты такой? — наконец прерывает тишину Фёдор, голос звучит грубо, но в нём едва заметна дрожь. Он всё ещё ничего не понимает. Опускает взгляд вниз, словно пытаясь понять, увидеть… Конечно ничего не различая в чёрной воде. Может, и к лучшему — Осаму вовсе не собирался пугать его сильнее.

— Меня зовут Дазай, — мягко произносит он. — Сейчас я верну тебя на берег. Только прежде… Давай тебя развяжем.

Он плавно опускает руки парню на талию, придерживая, но отстраняя от себя, кивая на его связанные запястья. Фёдор послушно поднимает руки, и Дазай подныривает снизу, ухмыляясь его удивлению, когда Достоевский оказывается обнимающим его за шею… Ненадолго. Своеобразные объятия Дазай разрезает острым спинным плавником вместе с верёвками, и Достоевский берётся за его плечи уже по собственной воле.

— Я тону и у меня предсмертные галлюцинации? — лениво уточняет он, позволяя Дазаю снова взять себя за талию и направиться неторопливо к берегу.

Ох, Федя, если бы кто-то знал…

— А если и так? Решил напоследок поговорить со своим подсознанием?

— Было бы забавно. Но вряд ли моё подсознание спроектировало мне чёртову русалку. Я не верю в сказки.

— Ну разумеется, — ухмыляется Дазай, отправляясь дальше. После всего ему не особо хочется нагружать Фёдора, и уж точно не хочется доставлять его до берега за считанные минуты: слишком долго они не виделись, слишком давно не говорили… Дазай морщится, чувствуя, как весь призрачный покой в душе разрушается. Чёрт. А он так хорошо начинал.

— Нам осталось совсем недолго, — замечает он, кивая на полосу песка в отдалении. Такое расстояние в теории Фёдор мог преодолеть и сам, но никто из них не говорит об этом. Он поворачивает к Достоевскому голову, проверяя реакцию и замирает от тонкой струйки крови из носа парня. Хм. — У тебя давление поднялось?

— Я в порядке, — морщится Фёдор, растерянно касаясь лица свободной рукой. — Просто замёрз. И что? Нас теперь съедят акулы или вроде того?

— Ой, нет, — смешливо фыркает Дазай. — Это миф для тех, кто пересмотрел «челюсти». Акулы не учуят твою кровь за тысячу миль. Не говоря уж о том, что у них есть добыча поприятнее. Ладно… — вздыхает он, убирая волосы назад. — Задержи дыхание. Пойдём под водой, так будет быстрее.

Фёдор послушно обнимает его за шею.

***

В бликах от костра лицо Фёдора в кои-то веки приобретает живой оттенок. Дазай подпирает голову ладонями, опустившись почти полностью на песок, свесив кончик длинного хвоста в воду — благо костёр Фёдор развёл прямо на пляже, отойдя совсем недалеко от воды.

— Итак… Раньше ты был человеком, — заявляет Достоевский. Дазай лишь улыбается, тихо наблюдая, как он пытается восстановить контроль над ситуацией, явно преуспевая в этом больше чем прежде, находясь в воде.

— В какой-то мере, — честно кивает Дазай. — Ты понял это по тому, что я знаю человеческую речь?

— Не уверен, что под водой существует своя версия фильма «челюсти», — заламывает бровь Фёдор. — Так или иначе, ты так и не ответил на вопрос. Кто ты такой? Мы… Ведь знакомы?

«Мы знакомы?»

Взгляд почти чёрных глаз смотрит прямо Дазаю в душу — и он почти готов во всём признаться. Почти готов вывалить на него всё содержимое своих внутренностей, рассказать как они встречались в основной жизни, как глупо он проебался, как попал во вторую, как неделями и месяцами дрейфовал в открытом море в ожидании только его… Дазай хватает губами воздух — и правда, словно тупая рыба. И не может выдавить из себя ни слова, не может сказать ничего из этого.

Какой в этом прок? Даже если он расскажет, даже если извинится? Фёдор не поверит, а если и поверит, то никогда его не простит, а если и простит… Это не будет иметь значения. Потому что он никак не исправит свою реальность — только расстроит местного Фёдора как своего.

Достоевский спрашивает, в порядке ли он, и Дазай лишь кивает. Сводит всё к тому, что дышать сложно, что-то шутит, улыбается — и пытается увести тему прочь.

— Ты слишком много думаешь, — подмечает Фёдор, слегка наклоняя голову — о, этот жест Дазаю знаком очень давно. Он не может не улыбнуться, думая о том, что Достоевский, похоже, в любой из жизней остаётся собой.

Но в то же время его вопрос висит между ними, и Дазай знает, что Фёдор ждёт ответа, знает, что и он чувствует между ними… Что-то. Конечно, проще всего списать на жизнь. Где-то виделись, когда-то встречались. Это, а не его безумное объяснение всего, что произошло. Дазай уголки губ в дежурной улыбке.

— А ты слишком много задаёшь вопросов, — отзывается он в итоге. — На твоём месте я бы попробовал просто насладиться тишиной и своим вторым шансом.

— Тишиной? — заламывает бровь Фёдор, лениво опуская подбородок на согнутое колено. Дазай видит, как он пытается согреться — и сам чувствует давно позабытый холод, оказавшись вне воды. Жаль, теперь он никак не может помочь Фёдору. Хах, да у него даже куртки нет, чтобы отдать ему. — Вокруг нас океан, который никогда не молчит. И ты сам — ещё более шумный. Даже когда молчишь.

— Ну-у, если я так тебя раздражаю, — тихо начинает Дазай, спокойно улыбаясь, — можешь просто поплыть обратно. О, подожди… — он делает паузу, лениво ведёт хвостом по волнам. — Ты не можешь.

— Смешно, — отзывается Фёдор, но в его голосе нет настоящего раздражения. Напротив, он продолжает изучать его, но как будто уже не хочет анализировать ситуацию, а лишь пытается… понять? Дазай отводит взгляд. Понимание Фёдора сейчас нужно ему в последнюю очередь. — Знаешь, ты хорошо прячешься за этой улыбкой. Но мы с тобой оба знаем: даже самые искусные лжецы на самом деле хотят, чтобы кто-то разгадал их ложь.

Дазай молчит. Водит хвостом по волнам словно расслабленно, но никакого спокойствия, никакого умиротворения не чувствует и близко. Что ж… Один этот разговор напоминал ему, почему от Фёдора — всегда — стоило держаться подальше. И почему он хотел всегда быть с ним рядом.

— Ты забавный, Достоевский, — наконец выдыхает он, снова надевая маску, которая никого и ни в чём не могла убедить. — Но ты не прав. Иногда ложь — это единственное, что удерживает нас на плаву.

— В любом случае, спасибо за эту игру слов и за спасение. Но, кажется, мы зашли слишком далеко в эти… разговоры. Ты ведь всё равно не ответишь, хотя уже тысячу раз показал, что откуда-то знаешь меня.

— На этот вопрос? Нет, — легко соглашается Дазай. Он поднимается, неловко подаётся вперёд, позволяя воде снова покрыть хвост. — Но ты прав: дальше идти нет смысла. Вопросы не принесут тебе ничего, кроме разочарования.

Дазай позволяет волнам подхватить своё тело и с готовностью отдаётся их воле. Да, так лучше, намного лучше, чем быть с ним. В воде он не чувствовал ничего, кроме покоя. На суше, с ним рядом — только глубокую, пульсирующую боль, которой никогда не хотел лишаться.

Дазай опускается под воду, бросая на берез последний взгляд под первыми лучами восходящего солнца. Он не говорит «Прощай», не просит его быть осторожнее, не обещает новой встречи — лишь надеется, что вскоре сможет увидеть его вновь.

***

Трудно сказать, создаёт эти встречи он сам или в мире есть что-то, что можно было бы назвать «судьбой», вот только с Фёдором они действительно встречаются совсем скоро. Уже через несколько дней Дазай выныривает недалеко от причала, замеченного им ещё в первую их встречу — и обнаруживает на нём Фёдора.

— Выбрался подышать? — интересуется парень, рассматривая его сверху вниз. Дазай лишь улыбается.

— У многих морских млекопитающих есть эта необходимость, — подмечает он, расслабленно покачиваясь на волнах, глядя в тёмные глаза.

— Не знал, что ты дельфин.

На этом обмен любезностями заканчивается. В тот, самый первый день, Дазай выбирается на причал и кое-как усаживается с Фёдором рядом, но так и не находит слов, чтобы сказать их. Ему кажется, что все его хитрые планы, все манипуляции, которые он привык использовать с ним, растворились давным-давно вместе с морской пеной, оставляя после себя лишь основы.

Они сидят вместе под звёздным небом, и Дазаю хочется коснуться его — но он не может представить, насколько холодные, должно быть, собственные руки. Возможно, от воды они стали иными — а он даже не знает. Наверное, Фёдору было бы неприятно…

Он не решается проверять. Вовсе это не важно, когда можно вот так просто сидеть с ним, не говорить, не думать, ничего не предпринимать, тянуть время, точно зная, что в конце концов придётся разобраться… Потому что вся эта жизнь, насколько бы сказочной она не была, ему не принадлежала. Он не имел прав на счастье, не заслужил штиля и покоя, он должен был ждать момента — и помочь Фёдору, когда будет нужно, и умереть снова. Но пока… Хотя бы одну ночь он хотел провести с ним вместе.

…На вторую ночь они начинают говорить. Дазай всё же решается спросить про инцидент с бросанием в море и получает вполне ожидаемый ответ: мафия. Ну конечно. Фёдор оставался Фёдором даже в странной жизни, где он сам собой не оставался.

Дазай до сих пор не уверен, есть ли в этом мире сверхспособности, но на всякий случай решает не уточнять: всё ещё не хочется выводить разговор к его прошлому… Вместо этого они обсуждают жизнь Фёдора. Вместе смеются над глупыми ходами местных мафиози, в шутку разрабатывают план по ликвидации главных конкурентов Достоевского… Это ощущается до того домашним и родным, что Дазай почти готов забыть про прошлое. На короткие мгновения, до того как повернуться и встретиться взглядом с глубокими тёмными глазами он забывается… Каждый раз это отрезвляет его словно пощёчина: нет, нет. Он не может. Не должен. Никогда нельзя забывать о том, что он сделал. Нельзя травмировать Достоевского снова. И он не станет. Никогда не забудет, каким мудаком является.

…На третью встречу Достоевский в своём стиле задаёт более интересный тон обсуждению.

— Итак, я жду развенчания мифов. Как вы размножаетесь? — уточняет он, опуская взгляд и рассматривая его хвост, словно надеясь найти… Что-то. Очевидно не находя.

Дазай давится смешком.

— А я знаю по-твоему? Я никаких других как я не видел.

Брови Фёдора приподнимаются в удивлении.

«Совсем никого?»

Дазай лишь качает головой.

— Мне не скучно, — прерывая дальнейший вопрос, говорит он. — Кажется, я устал от людей очень надолго — и не хочу иметь с ними ничего общего. Ну… С некоторыми исключениями.

На следующую встречу Дазай приплывает с опозданием, но удивительно взбудораженный для себя самого. О, он не спал весь день, чтобы найти подходящее место — но нашёл куда лучше, чем ожидал.

— Мне нужно показать тебе кое-что! Я тебя отнесу, — возбуждённо говорит он.

Фёдор смотрит на него… Наверное, он бы хотел смотреть нечитаемо, но Дазай отчётливо видит тень на его лице: ну ещё бы. Наверное, с того раза он и не заходил в воду. Никому не понравится тонуть — уж Дазай-то знал.

— Я тебя удержу, — мягко добавляет он. Достоевский, явно стараясь придать лицу равнодушное выражение, лишь кивает, неторопливо стягивая куртку, кофту… Остается в брюках, плавно соскальзывает с причала в воду — прямо в объятия Дазая.

Они долго плывут по поверхности, следуя неясному чутью, которое Дазай получил явно вместе с хвостом, останавливаются только когда береговая линия скрывается за скалами… Дазай ловит взгляд Фёдора, медленно кивая.

— Постарайся задержать дыхание. Думаю, не больше минуты — ты справишься.

— Вау, минута, спасибо большое, Дазай, — саркастично цедит Фёдор, впрочем, быстро затыкаясь: выбора всё равно не было.

— Я постараюсь быстрее, — мягко произносит Дазай, получая согласие парня и обнимая его за талию, прижимая к себе, опускаясь всё глубже. О, минуты не потребуется. Он быстро плавает, он очень сильный. Никто их не остановит.

На глубине Дазай быстро находит нужную пещеру. Они плывут сквозь узкие пространства, украшенные кораллами, мимо люминесцентных водорослей, мимо стаек медуз… Ничего из этого Дазай не касается, с максимальной скоростью проносясь мимо: о, прошедшие недели жизни в воде хорошо показали ему, что не стоит прикасаться ни к чему красивому и светящемуся. Как-то в первое время своего пребывания Дазай потрогал красивый морской цветочек — и весь день валялся на дне, обдолбанный смертельным для маленьких созданий ядом. Теперь, когда с ним Фёдор… Им этого явно было не нужно.

Они проникают через узкий каменный проход, который постепенно расширяется, открывая подводный зал, залитый лунным светом. Подводный грот, который открывается перед ними, кажется Дазаю ещё прекраснее, чем прежде, вместе с тем, как приходит в себя Федя.

Лунные лучи, пробиваясь через отверстия в потолке грота, преломляются в воде, рассыпаются на мириады серебристых бликов. Даже ночью вода здесь прозрачная — вовсе не чёрная гладь, которую можно увидеть с причала.

Фёдор наблюдает за всем этим молча, держась за его плечи в воде, рассматривает коралловое свечение у стен, на лунные лучи, так красиво подсвечивающие воду… Дазай смотрит только на него. И Достоевский — как и всегда — замечает.

Он поворачивается в воде, неторопливо касается длинными пальцами его волос, и Дазай вдруг понимает совершенно отчётливо: это — момент перед поцелуем. И понимает, что… Кажется даже в этой жизни остался последним эгоистом, потому что просто не может остановиться и прекратить это. Даже если так было бы правильнее. Но он не хочет ничего правильного. Не в этот раз.

Дазай чуть склоняет голову, скользит взглядом вниз, к губам Фёдора. Между ними остаётся несколько сантиметров — совсем невесомая, невозвратная грань. Дазаю трудно дышать. Кажется, он в принципе забывает, что такое дыхание.

— Тебе, как и вампирам, нужно приглашение? — тихо спрашивает Фёдор. Дазай улыбается, чувствуя, как тепло разливается по телу от этой его язвительности. А потом послушно подаётся вперёд, накрывая губы Фёдора своими.

Пусть. Всего один раз… Даже если он совсем не заслужил.

Фёдор касается своими губами его, углубляет поцелуй, забирая контроль — и Дазаю кажется, что над головой смыкаются чёрные волны. Он словно снова тонет, теряет и прошлую жизнь и себя самого, опускаясь всё глубже во тьму, но в кои-то веки этому погружению радуясь, без малейших возражений принимая свою судьбу.

Они проводят вместе свою первую ночь под звёздами, и Дазай почти что чувствует себя настоящей русалкой. Потому что Достоевского отпускать не хочется, потому что его хочется забрать себе, утащить на дно и никогда больше не отпускать на сушу, и всегда быть с ним рядом, вместе спать на илистом дне, смотреть из глубины на далёкий солнечный свет, плавать с китами… Ничего из этого Дазай не может. И не потому, что физически не способен, и не потому, что не захочет Фёдор, а потому что сам, как никто другой знает: если в мире для Феди Достоевского и существует какая-то угроза — то только от него.

Впоследствии Дазай так и не приходит к выводу, было ли странное предчувствие скорого окончание его паранойей, или он в самом деле притянул конец какими-то своими действиями.

Всё начинает рушится, когда Фёдор не приходит на их свидание. Дазай волнуется, но послушно ждёт всю ночь, плавая на глубине и не сводя с пустого причала внимательного взгляда. В душе роятся вопросы и впервые Дазай в бессильном раздражении бьёт хвостом по воде: не так и хорошо быть русалкой, если он не может выбраться и узнать, что с Фёдором.

Он ждёт до самого утра, скрываясь от первых лучей солнца в тени скал, наблюдая за далёкой линией берега. Всё внутри замирает в напряжённом ожидании, он точно знает, что Фёдор придёт, и точно знает, что этот его приход будет последним.

Так оно и оказывается. Проходит несколько часов прежде чем он видит того, кого так долго ждал. Фёдор появляется на пустом пляже самым неожиданным образом — на байке, явно угнанным у кого-то из портовой мафии, он въезжает на песок, тормозит кое-как, и Дазай даже из своего отдалённого водного пространства слышит рёв преследующих его машин. Он интуитивно подаётся вперёд, выскальзывая из-под узкой полосы тени, которой спасает его скалистый выступ, но тут же возвращается назад: солнечные лучи ощущаются на коже ещё болезненнее, чем он запомнил.

Дазай поднимает взгляд. Достоевский уже бросил байк, он явно ранен, держится за бок, но судорожно пытается добраться до старой рыбацкой лодки, брошенной тут же… Дазай уже видит, что он не успеет. Люди из мафии уже на пляже, уже открываются двери двух чёрных машин.

Дазай опускается под воду и глубоко вдыхает, в последний раз пытается «надышаться» водой. Ладно, он справится. Ладно. Не думать о том, что каждое его движение под солнцем будет пыткой, перебороть инстинкт самосохранения, выплыть… Это не имеет значения. Только не сейчас.

Мафия приближается к Фёдору, и он медленно отворачивается от лодки, переводя взгляд на водную гладь. Дазай не хочет думать о том, что Достоевский изначально даже не думал спасаться — может быть просто пришёл сюда, чтобы увидеть его в последний раз? Нет, не думать об этом, не имеет значения.

К чёрту. У него получится. Он опасный, глубинный монстр. У него мощный, длинный хвост, шипы на плавниках, скорость хищника. И ни суша, ни палящее солнце, ни одно их оружие не сможет его остановить. Он спасёт Фёдора. Уж как-нибудь справится.

Дазай чувствует, как удлиняются острые спинные плавники, рассекает подводное пространство с бешенной скоростью — и разрывает поверхность воды, взлетая в воздух, словно стрела. Вода сверкает под солнечными лучами, но Дазай просто не в состоянии оценить эту красоту. Боль от ожога мгновенно захватывает его сознание, но он не позволяет себе остановиться. Может, он успеет помочь ему, может сможет отвлечь их, пока Достоевский возится с лодкой…

Крик удивления раздаются со стороны мудаков, которые почему-то решили, что могут обижать его, блять, Достоевского. Один из них успевает поднять оружие, но Дазай даже на суше имеет ускоренную реакцию — может быть осталась из прошлой жизни? Его хвост резко взмахивает, сбивая мужчину с ног. Второй стреляет, но пуля свистит где-то мимо. Дазай движется слишком быстро. Ещё секунда — и кто-то с криком падает на землю с перебитыми суставами, но на этом удача заканчивается. Одновременно он получает две пули. Одна заходит под рёбра, другая пробивает мышцу на руке. На фоне ослепляющей боли от солнечного света это кажется почти незначимым, но Дазай прекрасно чувствует, что сил у него осталось на пару минут — не больше.

Он оказывается у Фёдора в считанные мгновения, толкает его в лодку и перерезает хвостовым плавником верёвку. Ещё несколько секунд — вернуться в воду.

— Держись, — хрипло бросает он, даже не смотря на него, скрывается в пространстве, из которого никогда не должен был высовываться. Ещё немного. Он отнесёт эту лодку туда, где никто не сможет её найти, он… Никто их не догонит.

Дазай не знает, как долго несёт так лодку — и Фёдора на ней. Когда выныривает на поверхность, берега уже давно не видно и волны слишком сильные… Дазай устало касается ладонями кормы, не держась, а только касаясь, чувствуя, как последние силы уходят окончательно. Чёрт, ему бы уплыть, он ведь для Фёдора сейчас…

— Какого чёрта, Дазай?! Зачем ты это сделал? — набрасывается на него Достоевский, накидывая на его голову свою куртку. Дазай прикрывает глаза с благодарностью, точно зная, что это не поможет. Уже нет.

— Прости меня, — шепчет он. Волны накатывают на него снова и снова, и держаться на поверхности всё труднее. Дазаю так хочется закрыть глаза и позволить течению унести себя далеко-далеко… Да, так и нужно. Хоть акулы и не способны за много миль учуять запах его крови, всё же не стоит приманивать их своим телом к его лодке.

— Я бы справился. Ты… Боже, да ты права не имел, — цедит Фёдор. Дазай даже сквозь туман перед глазами видит его тревогу.

— Федя, я… — «умру через пару минут» — Виноват. Я немного полежу на дне. Хорошо? Здесь… — Дазай выглядывает из-под куртки, пытаясь сориентироваться, осмотреться. — Рыбацкие суда ходят. Они тебя заберут. Уезжай из города.

Фёдор молчит. Просто смотрит на него, но у Дазая больше не получается концентрироваться на взгляде любимых винных глаз. Последние силы уходят на то, чтобы, приподнявшись, ткнуться губами в губы парня, которого он любил, кажется, во всех жизнях.

Опускаясь на дно, Дазай думает… Ему бы хотелось верить в то, что у них будет ещё одна.