Дазай приходит в себя с ощущением бессильного разочарования. Ещё до того, как открыть глаза, понимает: ничего не удалось, очередная провальная попытка не увенчалась успехом. Дазай не чувствует рук. Дазай в принципе не чувствует почти ничего, кроме жуткого, пронизывающего всё тело холода. Так оно всегда бывает, когда отключаешься в ванной, а вода остывает. Наверняка он пролежал в ней много часов, потерял много крови, и лежит теперь в мерзкой ледяной воде. Возможно он повредил не только артерии, но и сухожилия в этот раз, это бы объяснило, почему он не чувствует конечностей, почему он…

Дазай останавливает смятый поток сознания. Все умозаключения вдруг спотыкаются о новые странные факты. У него болит спина и затекла шея, в голове — туман, но не так, как бывает от кровопотери, а скорее от… Тупой травмы? Осаму заставляет себя открыть глаза.

И перестаёт понимать что-либо, потому что он вовсе не в ванной.

Он вообще не в своей квартире — это он тоже понимает сразу. Но вместе с этим вовсе не понимает, где, чёрт побери, он находится.

На волне разрастающегося замешательства мозг начинает анализировать быстрее. Пустое помещение. Бетонные стены. Нет никаких окон, даже вентиляционных: очевидно подвал. Дазай роняет взгляд вниз, обнаруживая новую неприятную деталь, которой, на фоне странного пробуждения, не осознал сразу.

Он, блять, связан. Ноги плотно прикручены верёвками к ножкам стула, руки сцеплены за спиной — и, похоже, слишком сильно, если он их не чувствует. Для полного погружения в прошлое портовой мафии не хватает только мешка на голове — и было бы просто дежавю… Дазай пытается на пробу пошевелить конечностями: проверяет узлы, но не находит никаких лазеек. Чёрт, был бы при нём его плащ, он бы нашёл подшитое в рукаве лезвие…

Осаму замирает от очередного осознания: а почему он, собственно, одет?.. Если кто-то и решил посчитаться с ним, если кто-то и выловил его полумёртвую тушу из ванны, а потом доставил в это место — стал бы он заморачиваться с одеванием? Это первое. А второе… Во что он, блять, одет? Дазай совершенно чётко осознаёт, что не видел прежде ни одного из элементов этого странного гардероба. У него точно не было ни пиджака, ни тёмных выглаженных брюк, ни явно брендовых странных ботинок.

Реальность начинает отдавать безумием.

Дазай заставляет мозг включаться быстрее, он мотает головой, анализирует, старается понять, что произошло за те часы, что он был в отключке, но не может сконцентрироваться, не может зацепиться за детали. Реальность чувствуется как-то не так, изломано, словно во сне — и в то же время очень по-настоящему. И начинает действительно пугать, потому что он впервые не может понять, что именно произошло.

Ровно до того момента, пока не слышит звук за спиной: дверь. Кто-то пришёл. Скоро он всё поймёт — и со всем разберётся, всё уложит в своей голове и сможет успокоиться. А там уже будет не важно, убьют его или нет. Понимание — самое главное. Так ему кажется, пока за спиной шуршат по бетонному полу явно приближающиеся шаги. Дазай замирает в ожидании, заставляет себя не ворочаться, не пытается повернуть голову, пока шаги не приближаются, пока человек наконец не обходит его, останавливаясь напротив. Дазай потрясённо замирает.

Это что ещё за херня?..

Потому что Достоевский стоит прямо напротив него, выглядит — совсем, как обычно, так что нельзя его спутать ни с кем, ошибки быть не может, тот же взгляд, сейчас пустой и холодный, та же улыбка непроницаемая, только… Всё вовсе не так, как обычно.

— Федя?.. — произносит он первое, на что хватает сил. Потому что, чёрт, больше ничего нет в голове, когда он стоит напротив, и смотрит с таким выражением… У Дазая всё нутро болью вспарывает от этого. Он хочет всё объяснить, извиниться, но что-то останавливает его, слова спотыкаются о логику, а внутреннее чувство чётко советует: заткнись, заткнись, заткнись. Анализируй. Смотри. Слушай. Что-то не так.

Что-то не так.

Это действительно не отпускает. Крепко держит его где-то внутри, натягивает его нервы, заставляет затаиться и ждать. Словно перед нападением, словно перед змеёй. И Дазай ждёт.

— С каких пор ты произносишь моё имя? — бровь Фёдорв плавно заламывается вверх. Улыбка — тоже какая-то ломанная. Дазай теряется окончательно: уж в прежние времена его точно нельзя было упрекнуть, что он не произносит имени Фёдора Достоевского. Ночами — да и не только. Чтобы побесить его, ласково сокращая. Чтобы услышать самому. Произносить, чтобы чувствовать на губах. О, это никогда не было для него чем-то сложным, но и Фёдор не выглядит так, словно шутит. Дазай снова выжидает. Смотрит долго в глаза, и не может найти в них ничего, кроме пустоты.

— Разве я не произносил раньше? — всё же решается уточнить он.

— М-м-м… Давай-ка подумаем, — Фёдор медленно приближается, и Дазай готов поклясться, что чувствует опасность в этих его приближениях. В его близости, когда Достоевский шагает к нему, а потом — за спину, пока обходит его стул по окружности. Дазай заставляет себя не вертеть головой, усмиряет нервное непонимание внутри. — «Новенький». «Задрот». «Пидор». «Покойник». «Хуесос»…

— Что?.. — Дазай прерывает этот поток бреда, останавливает, потому что повышающийся градус абсурда грозится убить его печень. Дазай отрицает, потому что только в отрицание и остаётся уходить, когда происходит что-то подобное. Хотя… Видит бог, он мог бы понять. До него могло бы дойти уже теперь. — Но я никогда не говорил ничего подобного! С чего бы мне…

Удар.

Фёдор затыкает его не то, что пощёчиной — кулаком. Бьёт наотмашь, да так, что Дазай отклоняется, теряет равновесие и вместе со стулом заваливается на бок, где получает ещё и от гравитации. Блять?.. Дазай лучше всех понимает: он заслужил. После всего, что он сделал ему, после того, как повёл себя и бросил его, он заслужил — но почему ему кажется, что Федя Достоевский бьёт его совсем не за это?

— Не советую уходить в отрицание, Осаму, — прохладно улыбается он. Дазай эту улыбку слышит, пока Достоевский не упирается носком ботинка в его плечо, не переворачивает его на спину. — Мы оба знаем, что ты сделал. И нет, я не жду от тебя извинений. Но если будешь сотрудничать, возможно умрёшь быстро. Чем скорее я узнаю, нахуя тебе всё это было нужно, тем меньше продлятся твои мучения.

Дазай смотрит на него снизу вверх, медленно, устало выдыхает. Это явно ни его Фёдор, он какой-то другой, что-то в нём есть такое… Осаму решает подумать об этом позже. Мозг выхватывает из реальности наиболее важную информацию: что-то явно произошло по его вине. И судя по реакции Достоевского это вовсе не касается того, за что он готов был отпиздить себя сам. О, что бы он ни сделал, он явно знает не больше Фёдора. Кажется… Его мучения продлятся долго.

***

Уже через сутки Дазай примерно укладывает в голове новую картину мира. После того, как Фёдор уходит, благо, возвращая его стул в исходное положение, Осаму бессильно роняет голову вниз, позволяя мозгу делать свою работу.

Врождённая способность анализировать даже в экстремальных обстоятельствах помогает ему понять три простые истины.

Первая: Самое логичное и нормальное объяснение находится в том, что новая странная реальность является очевидным плодом его воображения, последней вспышкой умирающего сознания, пока его тело остывает где-то в воде от потери крови. Он прекрасно знает, что заслужил наказание — и мозг любезно генерирует ему нужную картинку, работая на последней тяге, придумывает, что может: подвал, одиночество, и удары от самого близкого человека на земле. Очевидно, это всё просто метафора. Ничего из происходящего не происходит на самом деле, и ему нужно просто переждать, пока мозг наконец умрёт и закончит его мучения.

Это звучит логично и правильно, но всё же что-то в происходящем заставляет Осаму не принимать этот вариант до конца и не отрицать другие. Даже если он понятия не имеет, что, блять, ещё это может быть.

Вторая… Очень быстро он понимает, в чём было колоссальное различие между Фёдором, которого он привык видеть и нынешним. Одновременно бросающееся в глаза и незаметное — Фёдор в этой реальности моложе лет на десять, не заметить этого просто невозможно, вспоминая яркие большие глаза на бледном лице и подростково-округлую форму. Дазай не видит себя в зеркало, но предполагает, что находится примерно в той же возрастной категории пятнадцати-шестнадцати лет. Что наводит на очевидный вывод: в этом мире они школьники. Возможно, даже учатся в одном месте. И кажется… Он изводил Достоевского. Это было единственным объяснением того, что происходит, Фёдор сказал прямым текстом: он что-то сделал.

Что-то, из-за чего Достоевский и пошёл на похищение и теоретическое убийство по всей видимости популярного ученика. Знать бы ещё, что…

И третья: ему придётся во всём этом разобраться. Потому что если даже его мозг умирает где-то там — счёт идёт на секунды. Но Дазай сидит в подвале, по ощущениям, уже вечность, и прекрасно знает, что история может казаться ему бесконечностью и никогда не закончится, если он не придёт к каким-то выводам, если не позволит психике всё исправить. И теперь ему придётся докопаться до правды и узнать, что произошло. И сделать это как-то без какой-либо информации и представлениях об окружающем мире. О человеке, которым был Фёдор в его сознании. Дазай понятия не имеет, как, но точно знает, что как-то придётся.

Достоевский приходит следующим утром. Снова спускается где-то за его спиной, закрывает дверь, проходя к нему с бутылкой воды. Кажется, у него в планах нет заставить его умереть от жажды. И хоть пить со связанными руками оказывается не очень удобно, Дазай с благодарностью подаётся вперёд. Фёдор держит бутылку перед ним, и от рукавов его старого свитера несёт дешёвыми сигаретами. Дазай пользуется этими секундами близости, чтобы узнать что-то ещё, соскальзывает взглядом по тонким запястьям, выглядывающим из-под ткани, сканирует бледную кожу на предмет порезов или ссадин, пока Фёдор не отнимает бутылку назад. Дазай, не успевший толком ничего понять, медленно выдыхает, поднимая на него взгляд. И решается наконец начать игру.

— И надолго я здесь? — откидываясь на стуле, уточняет он.

Фёдор глядит насмешливо.

— У тебя проблемы с памятью, Осаму? Ты здесь ровно до того момента, пока я не получу объяснений.

На секунду у Дазая мелькает мысль сказать ему всё. Всё с самого начала, что никакие они не школьники, и никогда в жизни он не стал бы буллить Фёдора, и что ему нахуй не сдалось его травмировать… Но Дазай затыкается. По многим причинам, начиная с той, где Фёдор ему просто не верит, и заканчивая… Это ведь ложь. Он и в своей реальности сделал ему больно — что уж говорить теперь?

— С тех пор, как я здесь, у меня в голове туман, — вполне искренне говорит он, глядя в такие знакомые глаза. — Ты меня чем-то накачал, чтобы похитить? Я словно не помню последнюю неделю.

Фёдор глядит на него нечитаемо. Проверяет, сканирует его выражение, ищет ложь… Дазай знает, что не найдёт. В этом он честен. Он действительно нихуя не помнит.

— От этого не должно быть амнезии, — явно ничего не найдя и не особо впечатлившись, замечает Достоевский, делая шаг ближе, протягивая руку и касаясь пальцами его кудрей. Дазай не сдерживает нервного вздоха. — Но если и есть — это не мои проблемы. Уверен, ты справишься и сможешь экстраполировать предыдущий год на последнюю неделю. Если постараешься. А ты ведь постараешься, Осаму? Помогу тебе с ответом: если ты не будешь стараться, я найду способ сделать тебе очень, очень больно.

Пальцы, до этого ласково зарывающиеся в его волосы, вдруг сжимаются. Достоевский оттягивает его волосы назад, заставляя поднять голову, и — ещё до того, как Дазай успевает сообразить, в чём дело, щеки касается ледяное лезвие. Достоевский не церемониться с игривым надавливанием, вспарывает кожу сразу — Дазай растерянно приоткрывает губы, рвано выдыхая от ощущения струящейся вниз крови. Но это совсем не важно, потому что вместе с этим он видит взгляд Фёдора и, кажется, находит первую зацепку в чёрных глазах — зрачки расширены настолько, что и радужки не видно. Дазай завороженно следит за этим его взглядом, таким похожим на взгляд его, обычного Фёдора. Взглядом, который он сам уничтожил в своей реальности. Ох, чёрт…

Может, разобраться получится быстрее, чем он думал, но вместе с тем — спешить явно не стоило. Фёдор в этом мире ещё более замкнут и недоверчив, чем в основном, едва ли поверит его искреннему раскаянию, и уж точно не поверит любви — только больше разозлится. Нужно действовать осторожно, придумать либо хорошее объяснение того, почему он изводил его раньше, либо списать нашедшуюся привязанность на стокгольмский синдром. И может Достоевского это устроит…

— Мне жаль, что я сделал тебе больно, — просто говорит он. — Что всё это время делал.

Достоевский лишь смеётся. Как всегда, абсолютно отстранённо, но у Дазая душа выворачивается от странного надрыва в его голосе. Ох, он хотел бы всё исправить.

— Вау, извинения от главного школьного уёбка, наверняка абсолютно не фальшивые, — подмечает он. — Уж не думаешь ли ты, что я жду от тебя извинений?

— Ты ждёшь объяснений, я помню, — покладисто выдыхает Осаму. — Но это не значит, что я не могу извиниться. Если мне действительно жаль.

Фёдор лишь прищуривается. Дазай заставляет себя смотреть прямо на него, не отводить взгляд, хотя смотреть на такого Достоевского физически больно. И вовсе не потому, что он какой-то иной, нет, напротив — он почти такой, как и его основной Фёдор, волосы чуть длиннее, но завязывает он точно также. Лицо всё ещё остаётся лицом подростка, но чёрт, Дазай обожает это, потому что может увидеть своими глазами, каким Фёдор был, даже если… Это вовсе ненастоящий Фёдор.

— Я не принимаю твоих извинений, — отрезает Достоевский. — Они ничего не значат. Но если действительно хочешь доказать, что тебе жаль, я могу придумать что-то для тебя.

Дазай медленно кивает. Смотрит на него изучающе, понимает… Даже если это всего лишь предсмертная галлюцинация, Фёдор в его голове совсем не изменился. Да, в этой выдумке он школьник, и, кажется, куда больше травмированный, чем в его мире — а только это всё равно его Федя Достоевский.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что через какое-то время Дазаю удаётся договориться — и Фёдор отвязывает его от стула, принося откуда-то длинную цепь. Этот момент становится своеобразной проверкой, и Дазай знает, что Достоевский следит за тем, как он ведёт себя. Попытается ли сбежать, напасть. Ничего из этого не происходит — Осаму лишь с наслаждением растирает собственные запястья, крутит головой, возвращая подвижность шее, пока Фёдор разбирается с цепью, цепляя её к одной из длинных труб, идущих вдоль стены. Так — намного лучше. Теперь он может двигаться. И, кажется, начинает движение и время, до этого беспомощно замершее вместе с ним.

Оставшись в одиночестве, Дазай приступает к изучению собственной личности. Ищет и находит отметины на собственном теле, позволяя себе улыбнуться — ну конечно, шрамы есть и теперь. Не стоило думать, что его псевдоуспешная жизнь и позиция популярного ученика смогли починить его психику. Впрочем, как раз это он мог спокойно понять по тому, как к нему относился Достоевский. Если уж он решил быть мудилой с ним — кажется, в этом галюцинагенном измерении он был ещё более отбитым, чем у себя.

Дазай ходит по подвалу, насколько позволяет цепь. Размышляет, касается пальцами шершавых стен, пытается пробудить себя от странного предсмертного трипа, да только ничего не выходит. Реальность не меняется, он не умирает, день сменяется днём, и Фёдор раз за разом спускается в подвал, один раз в день приносит ему еду и воду. Они перекидываются странными, ничего не значащими словами, но Достоевский больше не напоминает ему о своих условиях — а Дазай больше не спрашивает, когда сможет выйти. Дазай по крупицам собирает информацию, которую Федя Достоевский приносит с собой из внешнего мира: они действительно школьники. Фёдор, судя по одежде, из обычной семьи, но попал в школу для богатых хуесосов из-за собственных способностей — это Дазай понимает по вышитому гербу на собственной кофте. Кажется, школа закрытого типа. Неудивительно, что там происходит всякий трэш.

Дазай узнаёт много всего, но этого всё ещё недостаточно для полной картины — и остается только ждать… Он и сам не знает, чего. Момента, когда странное напряжение между ними лопнет — и что-то случиться.

Так оно и происходит.

***

Через несколько дней Фёдор возвращается в подвал, и Дазай слишком отчётливо чувствует перемены в нём. Видит скованность в движениях, наблюдает микровыражения боли, которых никогда не видел раньше. На это у него есть только пару секунд до того, как Достоевский подходит и бьёт его по лицу. Дазай отшатывается, но не позволяет себе отклониться, даже не пытается перехватить удар, послушно принимая гнев парня, у которого… Явно что-то произошло.

Это «что-то произошло» вспарывает все его внутренности волнением, это, а вовсе не боль от ударов, перебивает дыхание и заставляет всё внутри тревожно сжаться, пока сам Дазай растягивается на бетонном полу наблюдая из-под кровавой пелены за лицом Фёдора… Пытаясь наблюдать сквозь череду ударов. Наверное, будь он обычным подростком — уже давно бы отключился от шока, слишком неадекватным бы казалась смена его настроений, но Дазай слишком хорошо помнит своё прошлое в портовой мафии и слишком не хочет терять из виду Фёдора.

— Ты остаёшься грёбаной проблемой даже, когда тебя нет, — произносит Достоевский, садясь на нём верхом, раздражённо сжимает и разжимает пальцы, явно ударив его слишком сильно и выбив какой-то сустав. У Дазая даже в такой ситуации перехватывает дыхание — словно прежде он не понимал, насколько скучал по нему. Фёдор опускает одну руку на его горло, другой — доставая уже знакомый нож, прикладывая к его горлу. Дазай приоткрывает глаза.

— Я могу просто избавиться от тебя — ничего не измениться. Убью тебя и решу проблему, хотя бы одним говноедом в мире станет меньше, — шипит Фёдор. Дазай не осмеливается спорить. Знает, что ему это не нужно, но в то же время… Абсолютно не знает, что именно нужно, и чем он может помочь из грёбаного подвала. Он мог бы попроситься наружу, мог бы всё решить, но Фёдор не поверит ему — и будет прав. Дазай не знает, сколько раз предавал его в этой дурацкой школьной жизни, но явно достаточно для того, чтобы единственный человек, кому он сам готов был доверить жизнь, ему не доверял. Достаточно, чтобы заслужить смерти. Прямо как и в его мире.

Он глядит на Фёдора, ловит усталый, загнанный взгляд и вдруг понимает… Нет.

Достоевский не сможет его убить — и не потому, что сил не хватит, а потому, что этим они ничего не решат. Решение Достоевскому явно нужно, нужно что-то, чтобы притупить тупую боль от прошедших лет школьного ада.

— Что случилось? — спрашивает он. Даже не пытается подняться или отстранить его, оттолкнуть свободной рукой, пока вторая безвольно прикована к стене.

— Мило, что ты спрашиваешь, только не припомню, чтобы ты устраивался психологом, — скалится Фёдор.

— Но я хочу помочь.

— Не знал, что ты такой шутник, — Достоевский поднимается, заставляя его выдохнуть с сожалением, а потом вдруг заваливается куда-то на бок по неясной траектории — Дазай только и успевает, что подхватить его у самого пола, не давая грохнуться головой на бетон.

— Что…

— Руки убери от меня, — Фёдор упирается в него локтем, пытается вывернуться, словно дикий кот, но Дазай отчётливо видит, что сейчас он не в состоянии отстраниться. — Меня сейчас вырвет от твоего мерзкого ебала…

— Тебя тошнит? — Дазай понимает, что парень вовсе не шутит. Быстро глядит в глаза, узнавая явную реакцию на свет. Подгребает его ближе к себе, чувствуя себя полным извращенцем, потому что эта близость Фёдора что-то в нём явно исправляет. — Это может быть сотрясение.

— Скажи спасибо своим псам, — слабо бормочет Фёдор, пытаясь отстраниться. — И не… трогай… Меня.

А потом Достоевский проваливается в бессознательное. Отключается от явной травмы — и Дазай притягивает его к себе ближе, голову на колени укладывает… Разумеется он не собирается «не трогать». Этот его обморок даёт Осаму шанс, и упускать его было бы сущей глупостью. Он кусает щёку, оттягивает край старого шерстяного свитера — и начинает осмотр.

Он осматривает Фёдора на наличие других травм, закатывает рукава, осматривает бледную кожу, лапает совершенно бесстыдно, зная прекрасно, что не должен, но просто не в состоянии удержаться перед прикосновением, он находит скрытые под рукавами ссадины, находит синяки на рёбрах. Очевидно, что ничего из этого Фёдор не нанёс себе сам, такое Дазай выявил бы сразу. Жаль только было не до конца понятно, кто именно нанёс.

«Его псы».

Судя по всему, в школе у него осталась банда, которая совсем распустилась без своего главаря. Дазай позволяет себе выждать ещё несколько секунд, переводит дыхание — и достаёт из кармана Фёдора телефон. Разумеется не для того, чтобы позвонить в полицию.

Все варианты блокировок Фёдора он выучил ещё в прежние времена, угадывая комбинации ради забавы, как в игре обходя его защиту раз за разом и зная, что Фёдор обходит также и его. Поэтому проникнуть в его телефон оказывается вовсе несложно. Дазай проверяет переписки в социальных сетях, ожидаемо находит Гоголя — но не находит себя. Впрочем, это тоже логично. Вряд ли популярный уёбок вроде него стал бы общаться с тем, на кого организовал травлю, верно?

Он уже собирается вернуть телефон на место, когда решает проверить ещё кое-что — и заходит в галерею, где… Ох. Сотни разных версий себя самого прячутся в маленьком экране разбитого телефона. Его пятнадцатилетняя версия в компании других школьников, смеющаяся как и всегда с незнакомцами — настолько фальшиво, что это даже можно принять за правду.

Вот он — идущий по улице куда-то по своим делам, фото сделано со странного ракурса, явно откуда-то из-за угла.

Он же, покупающий кофе на заправке посреди ночи. На лице — ни следа от улыбки. Фото снова сделано издалека.

Таких фотографий у Феди явно не одна сотня, у него явно коллекция Дазаев самых разных: надменных и смеющихся, популярных, одиноких ночных, задумчивых.

Дазай проверяет его галерею куда дольше, чем нужно, хотя всё становится относительно понятно уже с первых секунд. Он и раньше знал, что нравился Фёдору, понял это ещё с первой встречи по взгляду. Теперь выяснялось, что Достоевский был его сталкером, но… Что произошло дальше?

Он узнал? Что-то сделал? Чёрт, но это было просто безумием, он не стал бы мучить его просто из-за того, что нравится Достоевскому, это ведь бред. Разве только… Узнал, но не поверил? Хотел оттолкнуть? Сделать какую-то херню, чтобы доказать, что Фёдор не мог его хотеть?

Звучало просто отвратительно.

Но что, блять, он сделал?

Дазай возвращается к социальным сетям. В основных мессенджерах переписки с Гоголем пусты, но… Разумеется, не везде. Среди сотни цветных картинок и после тысячи скинутых рилзов Дазай находит то, что искал.

«Ты в порядке???»

«Давай поговорим»

«Мы что-то придумаем»

«Где ты?»

Осаму прикусывает щёку, беспомощно хмурясь и опуская телефон, чувствуя, как поднимается в голове пульсация боли. Ох, он не сможет, у него явно не хватит сил. Он должен был умереть много дней назад, может так и случилось, и теперь он в аду за всё, что сделал, а его ад — смотреть на мучения Фёдора? Дазай встряхивает головой. Ладно, так… Он узнал почти всё, что хотел.

Они вместе учились, он был популярным учеником, случайно узнал, что нравится Фёдору — и что Фёдор сталкер, а после… Он совершил что-то ужасное. Дазай давно не был пятнадцатилеткой, но, чёрт, прекрасно помнил, каким отбитым мудаком был — и вовсе не хотел представлять, какую именно стрёмную жестокую херню он провернул по отношению к лучшему мальчику в мире. Его больная пятнадцатилетняя версия не ограничилась бы простым буллингом, нет, там явно было что-то получше, что-то, что не оставило бы Фёдору и шанса на выживание, а ему — на прощение. Дазай отмахивается от явно знакомого паттерна, старается не смотреть в сторону явных аналогий с его прошлой жизнью — вместо этого он снова смотрит на руки Фёдора. Синяки на запястьях — явно от пальцев, он знал, как это выглядит. Синяки на ключицах — а синяки ли вообще?..

Дазай отпускает парня и роняет лицо в ладони — да так и сидит всё то время, пока Фёдор не приходит в себя. Это всё сделал он. Он всё сломал. Не только то, что могло быть между ними, но и… Его.

Невольно вспоминается последний вечер его прежней жизни. Два человека, которых он выбрал сам, ради очередного охуенного плана, кто-то, кто распоряжался его телом как хотел — пусть даже с его согласия и при его активном участии, всё равно произошедшее оседало внутри тонким слоем пепла, явно гасило что-то внутри него.

Фёдор не давал даже такого сомнительного согласия. Он, блять, вообще никакого не давал, он бы никогда не стал. Но нашёлся кто-то, кто решил за него.

Из удушающих самокопаний его выводит шелестящий выдох: Достоевский приходит в себя и плавно садится, явно не до конца ещё понимая происходящее, быстро обводя взглядом подвал… доставая телефон.

— Я не звонил в полицию, — предугадывая его мысли, произносит Дазай.

— Значит ты ещё тупее, чем кажешься, — отзывается Фёдор, проверяя телефон и снова поднимая на него выжидательный взгляд а Дазай… Он он может, у него просто нет сил смотреть на него сейчас. Не после всего, нет.

— Ты что-то сделал, — подозрительно щурится Фёдор. Растерянно касается волос, сводит плечи, словно Дазай и вправду мог как-то навредить ему, пока он был без сознания.

Осаму лишь качает головой, смотрит на него долгим, ничего не выражающим взглядом. О да. Он сделал — только не сейчас. И ничего не мог с этим поделать, уже второй раз причинял ему боль просто потому что сам был глубоко болен, и никак не мог изменить этого. И хоть поправить ничего было нельзя…

— Прости меня, — произносит он, теряя всю свою заготовленную речь, прекрасно зная, что это не имеет значения — извинения ничего не поправят. — Я знаю, что я ничего не исправлю. И знаю, что я сделал. И я… Я знаю, что ты хочешь объяснений, но правда в том, что у меня их нет: я понятия не имею, почему родился таким мудаком. И… наверное я просто испугался, что нравлюсь тебе. Испугался, что мы похожи — и к чему это может привести. Наверное тогда я придумал всю эту жесть и я… Мне правда жаль.

Фёдор глядит на него с неясной эмоцией — Дазай с трудом выдерживает этот его взгляд. Ему кажется, что он не в силах даже смотреть после того, что узнал, ему кажется, что он вот-вот умрёт, а потом Фёдор подаётся ближе.

— Ты мне вовсе не нравишься, Осаму, — произносит он.

Достоевский так близко, что Дазай чувствует его дыхание на своих губах, ещё немного — и сможет коснуться кончиком носа — его. Дазай следит за ним из-под опущенных ресниц и знает, что не имеет права пошевелиться и податься вперёд, знает, что не может так поступать после всего, что сделал, но…

Кажется, он всегда был мудаком.

Их поцелуй отдаёт металлом. Дазай сводит брови, кидается вперёд как голодный, дикий зверь, напарывается губами на его губы — и Фёдор отвечает, целует жадно, дышит рвано, пока Дазай сжимает в руке ворот его свитера, притягивая ближе.

Дазай задыхается, чувствует, что вот-вот умрёт либо от аритмии, либо от его близости, но когда до смерти остаются считанные секунды, Фёдор вдруг отстраняется — и, не оборачиваясь, выходит из подвала. Дазай устало привыливается спиной к стене, выравнивая дыхание. Что ж, если Фёдору и нужны были объяснения… На большее он был просто не способен.

***

А потом всё заканчивается. Фёдор не проходит на следующий день, и на следующий… Осаму почти успевает смириться с собственной смертью от жажды, когда Достоевский наконец приходит. Появляется куда позже, чем обычно, подходит к нему, дёргая за запястье вверх — и вдруг избавляет от цепи.

— Всё… хорошо? — нелепо выдаёт он.

— До встречи в школе, Осаму, — прохладно произносит Фёдор, отворачиваясь и направляясь скорым шагом по лестнице наружу.

— Федя!.. Я…

Слова застывают в горле, пока сам Дазай останавливается, беспмощно растирая запястье, посреди подвала. Он не знает, что ему сказать. Не может сказать того, что хочет. Не может даже извиниться — потому что это не имело смысла. Фёдор, кажется, всё это понимает — поэтому ждёт лишь пару секунд перед тем, как уйти. Дазай не идёт следом. Специально даёт ему время скрыться, знает, что ни у кого из них сейчас не осталось сил на более длительное взаимодействие.

Дазай выпадает наружу в ноябрьский холод, чувствуя себя… Переломанным. Всё внутри ноет от неясной боли, пока он шаг за шагом поднимается по ступенькам, пока открывает тяжёлую дверь, содрогаясь от ледяного ветра в лицо.

Ничего хорошего не было и близко.

Потому что он, конечно, починил их жизнь, и, кажется, как-то помог Достоевскому в собственном подсознании — только это не значило ничего. Он ведь его и сломал. Всё его раскаяние, все его слова, эмоции — ничто не имело смысла.

Дазай выходит из подвала посреди пустыря, осматривается растерянно. Ничего вокруг. Только полуразрушенные дома и темнота — но он всё равно замечает вдали поблескивающую в лунном свете воду. Дазай отправляется вперёд. Без высоток и лезвий…

Это будет мучительной смертью, но именно той, что он заслуживал.