В ту зиму многие волки впервые видят снег. Из них никто уж не помнит таких морозов, не помнит, как извлечь из-под наста тушканчика и как отыскать газель или козла, когда все они откочевали на юг, а метель замела их следы и унесла запахи. В стае говорят о том, что пора переселяться в джунгли — за сбежавшим теплом. Тогда же сородичам внезапно является одиночка Моран, о котором одно время ходили слухи, будто бы он ушёл к людям и собрался пережить невиданный холод под их крылом. Дикарь зовёт брата на очередную бесплодную охоту — через покрытые наледью горные луга, где для овцеводов не осталось пастбищ, мимо задушенных морозом чинар на каменистых склонах, к оливам и благородным лаврам, обросшим щетинистым, как мех на волчьих загривках, снегом.

Про себя юнец Шантагар поражается: брат ведёт себя так, словно не минули многие луны с их последней встречи, словно не истёрлись о время старые узы крови. И пусть крестьяне уважают белобоких хищников и поклоняются им, как природным защитникам, они всё равно их боятся. Как же Моран убедил их принять себя? И почему не остался в поселении? От вопросов старший родич отмахивается. Вместо этого проводит брата в скрытую хворостом нору в корнях инжирового дерева, где лежит крохотный безволосый комочек, завëрнутый в плотную овчину.

— Его мать была из темнолицых людей. Муж убил еë за то, что она родила белого ребëнка, — говорит Моран. — Сельчане решили, что я, белый волк, — его отец, потому что всё эти луны я жил у этой женщины. Теперь мальчик — моя ответственность.

Шантагар обнюхивает младенца. Тот почти впитал в себя горький дух Морана. Но какой же хлипкий, какой зяблый! Тронешь лапой — рассыпется. И ворочается в своих пелёнках, хныча и повизгивая слишком громко для звериного уха.

— Мы никогда не растим людских детей, — напоминает Шантагар дикарю. — Это приносит несчастье.

— Так и люди раньше гнали нас из лесов. Любым порядкам суждено умереть. Слушай внимательно, Шантагар: ты должен присмотреть за мальчиком. Я собираюсь убить князя — так я стану старейшим самцом в стае. Иначе родня не примет ни ребëнка, ни меня, и мальчик погибнет.

 Отрок наблюдает за тем, как сворачивается Моран вокруг младенца, согревая его.

— Допустим, ты убьёшь князя. Но княгиня имеет не меньше власти над умами наших воинов, а тем более воительниц. Она — самое мстительное и беспощадное существо из всех, которых я встречал. Избавиться от неё ты не можешь, потому что кто-то должен выходить детёныша, но тебе не будет жизни, покуда она жива!

Действительно, Крия — так зовут княгиню, — единственная волчица в стае, имеющая право производить потомство, и прямо сейчас она вскармливает выводок слепых щенят.

— Может, у неё чёрствое сердце, но всё-таки она мать, — возражает Моран. — Она не позволит невинному младенцу умереть.

Шантагар качает головой.

— В стае тебя презирают — за одиночество, за то, что жил в сытости, пока иные умирали от голода, и за то, что так и не создал своей семьи. А теперь ты ещё и навлёк на себя гнев людей, который легко может перекинуться на собратьев! Для волка так поступать позорно. Ты будешь княжить теми, кто мнит себя лучше и выше. Не станет ли оно для тебя непосильной ношей? Не проще ли было бы убить мальчика и продолжить жить, как ни в чём не бывало?

Моран срывается с места. Он валит Шантагара наземь и чуть ли не до крови прикусывает шею юного волка.

— Я пришёл за помощью родича, которому могу доверять. Мне не нужны советы. И не нужен брат, который угрожает жизни детëныша! — Он слизывает с губ чуть заметные чëрные капли. — Я перестрою стаю и лес под его нужды. Я изменю своей мечте о вольной жизни. Я готов навсегда перемениться... ради Анги!

В ту же ночь Моран вызывает старого князя на бой. Дикарь давно не показывался сородичам на глаза, так что отец не знает, чего от него ожидать, потому хребет гнездаря и лопается меж челюстями молодого волка.

Моран поднимает взгляд. У логова князя стоит Крия, спина изогнута и глаза взирают на него, как на косулю, до горла которой остаëтся один прыжок. Двадцать коротконогих волчат копошатся под еë брюхом, вслепую ища сосцы, в которых уже давно не хватает молока.

Скоро Моран приносит в еë нору Ангу. Он рассказывает Крии свою историю и, насилу вспомнив, что хвост надо держать меж задними лапами, а уши — прижатыми к голове, выражает смиренную просьбу: выкормить бедного сироту.

Морда княгини остаëтся сурова и равнодушна.

— Нет, — просто произносит Крия. — Я не буду кормить его.

— Почему? — Моран не верит своим ушам.

— Представь себе: если бы обезьяны пришли в твой дом и разорили бы его, истребили твоих сородичей, стал бы ты помогать обезьяньим детям?

И ведь ничего и не скажешь в ответ.

Дружинница Рохан с улыбкой во все зубы — вопиюще нахальной, о чëм новый князь не ведает, — спрашивает, какую часть владений ей с товарищами отправиться патрулировать. У неё впалые бока, и слюна капает с вывалившегося языка при виде людского детёныша. В смятении Моран опускает свëрток с Ангой себе под лапы и тут же прижимает собой так, чтобы нельзя было умыкнуть. Затем принюхивается к духам становища в поисках Шантагара, но тот куда-то исчез.

— На каких территориях сейчас проблемы?

— Не имею представления, княже! — с напускной простотой в голосе отзывается Рохан. — Наш отец знал эти земли, как собственные когти, знал раньше всех нас, на каких границах проблемы. Предугадывал! Нашим делом было только идти туда, куда он наказал. Не в укор тебе, княже.

 Из шепотков, из косых взглядов и напружиненых мышц Моран понимает, что Шантагар был прав. Понимает, с кем связала стая гибельную перемену погоды, и кто навёл своих детей на такие мысли. Он вечно настороже, готовый бороться в любую минуту, и не спускает с Анги глаз. Даже малютка Хатхор, едва научившаяся бегать, не стесняется предъявить новому князю надменное:

— Рохан свергла бы тебя, понимаешь? И дала бы княгине съесть человечка. Но ещë потрясений никто не хочет, понимаешь?

Никто и не подумал бы высказать подобное вслух, имей Моран хоть какой-то рычаг влияния, кроме суеверного ужаса, что волки испытывают к нарушению устоявшегося порядка вещей. Лишь одно преобразование стая готова принять ради выживания. Ради него дальние родственники и чужаки стекаются в княжий лес.

На юг, шепчутся в темноте, пора на юг.

В логове Шантагара Моран кутает Ангу в длинных космах своего меха, облизывает белобровое личико и бормочет заклинания, тщетно стараясь убедить младенца не плакать от голода и мороза. Уж многие силачи полегли под буранами. Добычи-то нет! А дитя? Он не переживёт долгого пути.

У Крии заканчивается молоко. Еë щенки всë ещë не открыли глаз, а уже потеряли присущию малышам круглость и подвижность, прибрежными камешками лëжа у чрева матери, невозмутимой, но грозной, как само море.

Тогда Моран вновь выходит к людям. Испокон веков волки обитают в окрестностях деревни и, не прилагая к этому никаких усилий, как бы охраняют еë от соседей одним своим пребыванием в чащобах. Жители слагают легенды о невольных стражах, но чужаки толкуют только о демонах-перевëртышах, говорящих зверях, которые пожирают человеческие души. Моран меняется и мир меняется. Пора и сказке стать былью.

Встречает его усталый охотник с длинным луком, надетым через голову на когда-то могучее тело, упрятанное в медвежьи шкуры, не привыкшие к холодам. Лëгкая добыча! Но Моран тенью проскальзывает мимо. Надвигается вьюга, ветер срывает с всклокоченных саксаулов осколки льда, и они путаются в его белоснежной шерсти. Хищник ищет ту самую жертву. И находит.

Под боком Крии чавкают молоком два щенка — самый крупный самец и самая здоровая самка. Моран притаскивает княгине под нос отощалого мужчину, который думал отбиться от волка тем же ножом, которым и лишил жизни свою спутницу, и спрашивает:

— Где же другие ваши волчата?

Крия встаëт изучить добычу. В миртовых, как у самого Морана, глазах переливается смертельный яд.

— Они умерли.

Морану становится не по себе. С предательской дрожью в голосе он отдаёт долг вежливости:

— К-как... Как вы намереваетесь назвать оставшихся, матушка?

— Сирша и Гор, — нежно скалится Крия. — «Свобода» и «Небо» на наречиях предков.

Моран уже не чает убедить старую княгиню позаботиться об Анге и вскоре зазывает Шантагара в их с братом общее гнездо.

— Я возьму щенка, — предлагает юнец, — и отправлюсь на поиски помощи.

— Нет, — отрезает Моран. — Ты вернул моё доверие, не раз позаботившись об Анге. Но теперь нам пора расстаться. Я сам пойду искать выход. А ты, мой брат, собери товарищей покрепче и отправляйся на восток на разведку — разузнай, может ли волк там жить. Мне же придëтся объявить стае, что я пойду искать нам новый дом в южных джунглях...

— Ты оставишь Крию править? Но разве...

— У него нет выбора, — звучит голос княгини сверху, где разрыт ход в подземное логовище. Даже матёрый волк невольно склоняется перед вошедшей гнездаркой, как всегда чуя необъяснимую угрозу. Шантагар заслоняет собой Ангу. — Тебе всё равно нельзя будет показываться на глаза собратьям в ближайшее время, — обращается Крия к Морану, лапой дотрагиваясь до его брюха, чем заставляет его мускулы сократиться от нежданной вспышки боли.

Моран привычен к долгим путешествиям. Те же увалы, те же ключи и буераки. Разве что заметённые буранами и закованные в прозрачный лёд, но то ещё полбеды. Свёрток с младенцем в зубах — вот, что отличает его настоящее от прошлого.

С щенячества дикарю казалось, что другие волки общаются на каком-то неведомом ему одному бессловесном языке. Он смотрел матери в глаза, поднимал хвост трубой среди равных и не понимал, за что получает взбучку, в то время как остальные словно инстинктивно понимали волчьи законы и стайные механизмы, которые в голову Морана от рождения почему-то не были заложены. Когда все родичи ложились спать в одну кучу, — голова на боку сестры, лапы сплетены с отцовскими лапами, — Моран вырывался, кусался, ведь его насильно затягивали обратно, и отползал в сторону, спал один, мех его топорщился от мучительного ощущения чужих шкур, касающихся его собственной.

Он рано ушёл из стаи. Не чувствуя присущей, казалось бы, любому волку тяги к созданию новой семьи, Моран уже не мог долго оставаться на одном месте. Как радостно и светло было на сердце, когда он нёсся по солончакам и нагорьям, зелёным и душистым, по просторным долинам и балкам, которые стали милее вольному сердцу, чем тесное гнездо в склоне обрыва, где с собратом было не разминуться. Никто не ограничивал его. Не бил за неуместный вой, ничего не значащий, но такой сладкий для волчьих ушей и гортани, не обязывал подчиняться странным ритуалам и угадывать значения недомолвок. Конечно, на пути Морану встречались другие волки и молодые волчицы, ищущие супруга, но дикарь, пускай усвоивший кое-какие постулаты своего народа, редко заговаривал с ними и чаще прятался от сородичей, наученный укусами и шрамами, запечатлёнными на его теле.

Избегая валежников, Моран не боится медведей-шатунов: ему-то приходилось сражаться с ними и не раз. Он трясётся за Ангу. Если до поры мальчика и удавалось напоить талым снегом, то недостаток пищи скоро должен будет убить его. Носом волк чует призрачное тепло с юга и движется к нему под дымчатым небом по толще льда, под которой едва бьются сердца спящих рыб.

По этой самой реке он в своё время и пришёл к пристани, где люди пришвартовали вельботы. В них уснули и не проснулись покрытые изморозью добытчики. Моран успел пожевать немного китовьего жира к моменту, когда почуял кровь и человеческую женщину, что вскоре зашагала по подвесному мостику к лодкам. У неё была золотистая кожа, и две длинные чёрные косы выбивались из-под бурого полотнища, которым она обернулась с головой. Подол её вылинявшей юбки шёл рябью вокруг босых костлявых ног.

Она не вздрогнула при виде волка. От неё не запахло ужасом. Моран думал было, что человек нападёт на него, захочет зажарить для своих родичей.

— Есть меня будешь? — внезапно спросила она.

Моран задумался. Над ними в беззвёздной дымке желтел полумесяц.

— Тебя лунным старцем кличут? Можешь повернуть ветра холодные вспять, если я принесу тебе жирного барана? — продолжил человек.

У Морана заурчало в желудке.

— Нет, — с трудом сумел он произнести, отвыкший от человеческой речи.

Женщина спрыгнула к нему в вельбот. В сердце Морана вспыхнул собственнический порыв вцепиться зубами.

— На нас нападут охранники, — отметил вместо этого из любопытства. — И голодные.

— Они лунного старца видели, зверя белого. Боятся, — сказала незнакомка, отправляя кусок китовьего жира в рот.

— Ты странный человек.

Об этом грезил Моран, когда, обессиленный, уснул на островке посреди болота, с Ангой, припавшим к его тощему, в опухолях, брюху.