Не вижу зала, не слышу зла, не говорю о зле

Ицуки сидел на ступеньках, прислонившись к своей огромной хоккейной сумке и давя пальчиками на кнопки PSP. Автоматические двери с шорохом раскрылись за спиной и Ицуки обратил внимание на звук шагов: поняв, что не Шома, которого он ждёт тут уже целых четыре уровня, вернул всего себя к игре. Вышедший остановился, постоял и, спустившись по ступенькам, присел на корточки. Пришлось поставить на паузу и поднять взгляд: Такечи-семпай. Ицуки думал, что он давно ушёл уже. 

 – Здравствуйте, семпай, – сказал он первым: от странного, словно перемасленного взгляда стало неуютно.

 – Здравствуй снова, Уно Ицуки-кун. Как твои успехи? Всё замечательно?

 – Есть, над чем стараться, семпай.

 – Молодчинка! – улыбнулся он. Такечи-семпай был любимцем среди их, младшей, группы: он всегда всё показывал, всех всему учил, приносил клёвые игры и много проводил с ними времени. Когда в прошлый раз они всей секцией поехали на сборы, тренера безоговорочно вверяли их под опеку Такечи-семпая. Больше всего он любил щекотать и поднимать над головой: у Такечи-семпая были сильные руки и широкие плечи. Но он никогда не спрашивал разрешения, чтобы этими самыми руками кого-то приподнять за подмышки, что очень не нравилось Ицуки. Правда, сейчас ему ещё и перемасленный взгляд не нравился: словно с ним было что-то чудное, и семпай его разглядывает, как прелюбопытную диковинку. Ицуки сглотнул. Спросил:

 – Что-то не так, семпай?

 – Что-ты, Ицуки-кун, – он протянул руку и положил ладонь на щёку: потную, липкую руку. Ещё и погладил так неприятно. – С тобой всё отлично. Ты очень-очень милый. Просто пока ещё слишком маленький. А через три-четыре годика в самый расцвет войдёшь.

 – Мне будет всего 12. 

Он улыбнулся ещё шире:

 – Именно! Разве ты не знаешь, что 12, 13 и 14 – самый сладкий возраст?

Он провёл пальцами по шее, убирая руку, и Ицуки потребовались определённые усилия, чтобы не передёрнуться и не показать, насколько это прикосновение было неприятным. Семпай поднялся и, пожелав всего наилучшего, продолжил спускаться по ступенькам, напевая какую-то знакомую мелодию. И где Шому носит? Мама сказала, что приедет на автобусе позже обычного из-за того, что у папы опять сломалась машина, но складывалось впечатление, что проще было пешком за ними прийти, чем дождаться Шому. 

Темнело. Зажглись фонари.

***

 Шома лежал там. В кладовке с инвентарём из спортзала. Ицуки увидел кровь на его бёдрах, царапины на спине и плечах. Тренер Михоко заслонила Шому собой, скинула с плеч кардиган и накрыла его, а Ицуки обошёл и снова взглянул на своего старшего братика: он походил на тряпичную куклу, когда руки взволнованной женщины переворачивали его и приподнимали. В воздухе стоял тяжёлый, неприятный запах железа, пота и чего-то ещё. 

 – Ицуки, иди сбегай за своими родителями! И принеси воды! Ицуки! – Михоко прикрикнула даже, заставив оторвать от лица Шомы взгляд и поднять на неё. Ицуки не понимал, почему и что нужно сделать, мысли так медленно проворачивались в голове…

 – Ицуки!

Он подпрыгнул, сорвавшись с места и побежав по коридору, пытаясь докричаться мамы: он не слышал таким свой голос раньше, чужой, мечущийся среди стен, доносящийся будто извне… А Михоко приподнимала маленького Шому на руки и звала по имени, шлёпала легонько по щёчкам и встряхивала, прося очнуться и открыть глазки. Совсем же маленький мальчик, такой нежный, такой упорный, такой замечательный маленький мальчик – он едва-едва приоткрыл глаза и даже не смог взглянуть на Михоко: лишь слышал её голос, понимал, что лежит на её руках, и едва-едва выдавливал через слабые голосовые связки:

 – Не говорите… Ицуки…

Михоко обняла его и прижала к себе, гладя по растрёпанным волосам и целуя в горячую макушку. Родители появились в дверях. 

***

В больницу к Шоме Ицуки ни разу с собой не взяли. Его оставляли дома с Таэ-чан, которая вдруг начала много и усердно говорить о том, как опасно ходить куда-то с чужими. И что Ицуки и Шома ни на шаг не должны отходить друг от друга, и держаться всегда-всегда вместе, потому что вдвоём они в безопасности. Ицуки слушал и думал, что плохое случилось с Шомой потому, что Ицуки оставил его совсем одного. Просто сидел на лестнице и рубился в PSP. И теперь Шома в больнице, а Ицуки всякую ночь снится эта лестница, по которой он поднимается вслед за Михоко, в конце которой, сразу за дверью, лежит белый как снег Шома. У Шомы смятые, как у тряпичной куклы, руки, всё тельце в кровоточащих огромных царапинах, и царапины эти расползаются, расширяются, и в конце всегда, стоит Ицуки захотеть к Шоме прикоснуться, его выкидывает из маленькой заваленной барахлом комнатки и с размаху швыряет на кровать. Некоторое время после пробуждения Ицуки совсем не может двигаться, лишь смотрит широко раскрытыми глазами в густые краски темноты и видит, как плывут и тонут в вязкой жиже контуры предметов. Наутро папа уходит на работу, а мама уезжает в больницу к Шоме, если вообще приезжала, и Ицуки ждёт ещё один долгий пустой день с тётей Таэ, что будет играть с ним, как с пятилеткой, и говорить о том, что Ицуки нельзя было оставлять Шому одного.

Однажды во сне Ицуки обернулся, отвернувшись от лежащего на повисших в пустоте матах Шомы, и увидел полицейского, который строго-строго спрашивал, глядя с таких верхов, что его головы вовсе не было видно: «Почему ты оставил своего братика одного? Разве ты не знаешь, что у него слабое здоровье, он рассеянный, невнимательный и не должен быть один?» – а голос к конце фразы зазвучал совсем как у мамы. Оставшиеся пол ночи Ицуки проплакал, и его плач услышал неспящий отец, что пришёл, обнял его и уложил к себе на колени, качая на руках.

«Это просто сон, просто плохой сон, Ицуки». Руки у отца тряслись. От него пахло маминым успокаивающим чаем. Только успокаивающим пахло намного сильнее, чем чаем. 

В день, когда Шома вернулся домой, из машины его на руках вынес отец, а мама, едва завидев Ицуки, отправила его играть во дворе. Братик молчал, сидел у отца на руках, обхватив его за плечи, и глядел на всё пустым взглядом из-под опущенных век. Словно спал. Но Ицуки здорово вписались в память его глаза: чёрные-чёрные, бусины под бледными веками. Словно у тряпичной куклы. Словно мама с папой не Шому привезли, а очень похожего мальчика. Кукольного мальчика.

Проводить время без Шомы было непривычно. Ведь раньше Шома всегда-всегда был рядом. Они всё делали вместе: играли, кушали, ездили в спортцентр. Когда Ицуки собрали на тренировки спустя неделю, он озирался вокруг и не мог понять, как так: он едет на тренировки, а Шома остаётся в постели в комнате на втором этаже, куда Ицуки теперь нельзя, ведь Шома “болеет”. У спортцентра его из рук в руки передали отцу Котаро-куна, друга Шомы из секции фигурки. Его Ицуки представили как Такеучи Уширо, а когда тот переспросил, мужчина присел на корточки, оттопырил себе ладонями уши и изобразил коровье мычание, протянув:

 – Уууууууширо*!

По мнению Ицуки, в оттопыривании его уши не нуждались, но вслух он, конечно, этого не сказал. Мужчина посмеялся над собой, поднялся с корточек и спросил у отца Ицуки:

 – Ну, Хииииро-чан, по маленькой после занятий, или ещё в завязке?

 – Сам пей свою маленькую. С Ицуки глаз не спускай, понял?

 – Уговор дороже стопки, Хиро, не боись.

Отец покачал головой и присел перед Ицуки:

– Телефон мы тебе дали, как звонить, запомнил, да?

– Да.

– Если от этого лопоухого будет хоть немного нести алкоголем, звонишь мне. И с ним никуда “отдохнуть” не ходи, после занятий сразу домой.

– Эй, Хиро-чан, а что ты меня обижаешь-то?! Я что, с мальчишкой обращаться не умею? Моего видел? Жених уже! Что надо парень.

– Главное, что внешность у него от его мамы, правда?

– Ещё бы! Твоим в этом плане только младшему свезло?

– Шома – старший. И они оба красавцы.

– Ну да, а вот всё, что мы делаем руками!..

– Так.

Уширо хлопнул себя по лбу, отец ещё раз получил у Ицуки утвердительный ответ на все вопросы и сел в машину, напоследок погрозив старому другу (Ицуки решил так по их разговору) ещё разок, и уехал.

В спортцентре было как-то не так. Наверное, потому что Шомы всё ещё не было с Ицуки. Был этот непонятный Уширо, очень уж всё собой заполняющий и со всеми здоровающийся, и были долгие взгляды: сначала долго на него смотрела, поздоровавшись, тренер Михоко, и, самое тяжёлое – тренер Мачико Ямада. Она подошла к Ицуки и потрепала его по голове, сказав, как ей жаль его, маленького. А Ицуки не понимал, зачем жалеть его, если это Шома пострадал из-за того, что Ицуки не было рядом. Мысль об этом всё крутилась в голове и крутилась, и когда после тренировок он снова встретился взглядом с тренером Михоко, ему почудилось обвинение. 

В раздевалке, втихую плача над коньками, Ицуки просидел дольше обычного: настолько, что уже пришли на вечернюю тренировку фигуристы. Утерев нос рукавом, Ицуки покидал вещи в сумку и ретировался, усевшись на скамейку в коридоре недалеко от тренерской: Уширо Такеучи видно не было, зато Котаро сидел там. Они кивнули друг другу и продолжили сидеть в молчании: Ицуки подумал, что Котаро слишком уж тихий. А потом за углом, где находились тренерские, открылась одна из дверей и кто-то вышел: Ицуки не видел, но как только раздались голоса, узнал: Мао и Май-чан. Так странно: их обеих уже и не должно быть здесь, Мао-чан ушла к другому тренеру среди сезона года три уж как, а Май и подавно завершила карьеру.

 – Поверить не могу, что это случилось прямо здесь, – проговорила Мао-чан. Сёстры оставались за углом, вне поля зрения. И не могли видеть Ицуки с Котаро.

 – Да уж, на нашем родном катке. Ямада-сенсэй опасается, что это здорово ударит по спортцентру.

 – Ямада-сэнсэй всегда опасается за репутацию, а у меня волосы на голове шевелятся при мысли о том, что какой-то урод над Шомой надругался в этих стенах! Я его сюда позвала, Май, это же я его уговорила!

 – Тише-тише, ты тут вообще не причём! Успокойся, сестрёнка, возьми себя в руки.

 – Если бы я его не уговаривала, его бы здесь не было, за что ему это, скажи! Он же никому зла не причинил, он же… Он же такой хороший мальчик…

 – Мне тоже плохо от знания этого, но давай хотя бы не в коридоре, хорошо? Мы ещё собирались заехать к его родителям, будешь делать им больно слезами? Ты же моя сильная младшая сестра, давай. 

 – Да тяжело это. Тяжело.

 – Знаю, Мао, знаю. Но ты справишься и мы с тобой не будем перед родителями Шомы плакать. Хорошо?

 – Дай мне время. Ох.

 – Ну, посиди, а я рядом с тобой на полу посижу, и посидим вместе с тобой на полу, пока не успокоимся.

 – Как обычно?

 – Да, как обычно.

Котаро тронул Ицуки за плечо и кивнул в сторону, предлагая тихонько уйти. Ицуки спрыгнул со скамейки и они, бесшумно, как могли, ушли с сумками в другом направлении, к туалетам. Ицуки всё шёл за Котаро и прокручивал в голове слово, которое произнесла Мао-чан: “надругался”. Он достал из кармана телефон и неуверенно занёс палец над строкой поиска в браузере, думая: узнают ли родители, что он искал значение этого слова, и что это слово значит конкретно. Пока думал – стукнулся головой о спину Котаро, остановившегося у входа в мужской туалет.

 – Что завис?

 – Ничего, – мотнул головой Ицуки и, заблокировав, убрал телефон в карман. – Где твой папа? Он должен был меня домой отвезти.

 – Застрял в туалете. Запор у него. Я подумал… неловко будет, если они увидят нас там. Ну, те девушки. Они же про Шому говорили. 

Ицуки отвёл взгляд. Да, было бы. Позади послышались шаги. Ицуки обернулся, заметив, как в сторону шагов посмотрел Котаро: там был Такечи-семпай.

 – Кота-чан! И Ицуки-кун! Какая встреча… Как у вас дела?

 – Нормально, Цуё-чан, – как-то буркнул Котаро. Такечи-семпай взял его за плечо:

 – Боже, да что ты! Как не родной. Мы же друзья, да? На соседних улицах живём, ну, Кота-чан! И всё же тут я – Такечи-семпай, помнишь? Соблюдаем субординацию, помнишь? Мы же до-го-во-ри-лись, – и всё улыбался, гладил Котаро по плечу вверх-вниз, вверх-вниз, пока не подобрался пальцами к вороту его кофты, пощекотав ноготками шею: Котаро не дёрнулся, всё смотрел Такечи-семпаю прямо в глаза.

 – Я думал, ты больше сюда не будешь ходить, Цуё-чан.

Улыбка Такечи дотянулась едва ли не до ушей:

 – Не сегодня, Кота-чан. Ицуки-кун, я рад снова тебя видеть. Говорят, Шома приболел? И тебя неделю не было видно. Тоже с простудой валялся? 

 – Вроде того, – рука Такечи-семпая лежала у Котаро на плече, пальцы загнулись под край его кофты, и рот его открылся, чтобы что-то ещё сказать, когда из туалета вышел Уширо Такеучи.

 – О! Цуёши-кун! Приглядываешь за моим пацаном?

 – Как обычно, Такеучи-сан, убрал от Котаро руку тот. – Кстати, мои родители всё ещё не против, вы можете оставлять его у нас и дальше.

 – Правда? После того, что этот дуралей учудил у вас дома на той неделе?

 – Бросьте, мама сказала, что это всего лишь старый ненужный никому сервиз, который им на свадьбу подарила самая нелюбимая кузина. Она даже рада была, что Кота-чан его расквасил вдребезги!

 – Что ж, может, вы тогда заранее представите ему все ненавистные вам вещи? Он прекрасно с ними справится!

 – Всенепременно, Такеучи-сан! И прошу меня извинить, мне давно пора! Кота-чан, Ицуки-кун, доброго вам обоим вечера. Кото-чан – до выходных, Ицуки-кун, Шоме – поскорее выздороветь! Смерть как хочется снова увидеть его в этих стенах!

Ицуки охватило пугающее неизвестное ему чувство, подобным которому было лицезрение питона в токийском зоопарке, когда тот приподнял голову и поглядел сквозь стекло на Ицуки – и один его взгляд был удушающим настолько, что из террариума Ицуки вылетел чуть ли не бегом. Он смотрел в спину в раскачку удаляющегося Такечи-семпая, снова напевающего себе под нос, совершенно не слушая слов Уширо. Когда тот легонько пихнул его в плечо, Ицуки вытолкнуло из этого оцепенения, и он вопросительно посмотрел на мужчину: оказалось, им пора идти к машине. Котаро стоял, подперев стенку, насупившийся и потирающий ладонью то место, к которому прикасался Такечи-семпай, и вдруг Ицуки показалось, что за воротом, на коже, меж его пальцев, тенью лежит круглый синяк. Котаро поймал его взгляд и убрал руку, натянув ворот, и пошёл вслед за своим отцом, сказав короткое: “пошли”.

Вечером Ицуки снова выгнали играть подальше от пришедших в гости Мао и Май. “Подальше” для Ицуки оказалось на втором этаже, но, посидев немного, он прокрался на лестницу и стал слушать: Мао и Май говорили, что случившееся ужасно, и Джунко убеждала Мао, что ей не стоит себя винить, а когда Май выразила надежду на то, что сделавшего это поймают, Ицуки услышал пришибающее к земле “полиция считает, что шансов очень мало”.

Достав телефон, он-таки вбил в строку поиска услышанное им слово.

***

Заснуть он не смог. Унять дрожь в руках не удавалось. В коленях была чудовищная слабость. Как можно тише выбравшись из постели, он прокрался мимо родительской спальни на цыпочках: впервые в жизни так сильно кружилась голова. Отец снова проводил ночь внизу: то ли в кабинете, то ли на кухне, а мама спала очень уж чутко. И, думалось Ицуки, могла вовсе не спать. Дверь в комнату, куда уложили Шому, была приоткрыта, и Ицуки протиснулся в проём, стараясь не издавать ни звука: братик лежал в постели на боку, рядом, на столике, стояла бутылочка воды и лежали какие-то лекарства. Ицуки подкрался к постели и взглянул на шомино лицо: оно не было бледным, не казалось чужим. Это был его братик Шома, его любимый дорогой братик, который всегда-всегда был с ним, и только последнюю неделю и день Ицуки нельзя было его видеть. Нельзя было “беспокоить”. 

Он поднёс к шоминому лобику ладонь и почувствовал жар: не прикасаясь. Отнял руку и взял братика за слабые согнутые в полукулак пальцы: мягкие-мягкие. Почти горячие. Шома приоткрыл глаза и прошептал:

 – Ицуки…

И больше всего на свете братика захотелось обнять. Обнять крепко-крепко и пообещать, что больше не отойдёт от него ни на шаг, всегда будет рядом и вместе они точно-точно будут в безопасности, как и говорила тётя Таэ, и никто-никто больше не причинит Шоме зла. Ицуки вырастет большим и сильным, и будет его защищать, потому что Ицуки от рождения здоровый и крепкий, и он сможет сделать это. Просто он будет гораздо более внимательным и гораздо более заботливым, не будет беспечным, и даже если Шома однажды поедет заграницу, он поедет заграницу вместе с Шомой, а для этого он выучит английский язык, и будет переводить Шоме всё-всё, и никогда, никогда не оставит его одного.

Но вместо всего этого Ицуки просто расплакался, забравшись к Шоме в перегретую постель и обняв его крепко-крепко, а Шома едва весомо поглаживал его по голове слабой ладошкой, выдыхая в макушку горячий воздух. 

На следующий день в спортцентр Ицуки приехал отруганный за ночной визит к “болеющему” Шоме, но зато придумавший, что он будет делать дальше. Так и сказал отцу в машине: “Хочу учить английский”. Его, как и днём ранее, передали в руки Уширо Такеучи, отец обменялся со старым другом несколькими издёвками, а Ицуки и не слушал. Котаро-кун стоял на лестнице и смотрел на них, смотрел так, что привлёк внимание Ицуки. Они встретились взглядами.

На лице у него был здоровский синяк.