Уширо помрачнел, оставшись наедине с детьми. Когда они ушли в раздевалку, тот подпёр стенку и сложил руки под грудью. Котаро встретили изумлёнными охами:
– А что случилось?
– Котаро-кун, ты в порядке?
– Какой синяк!
Тот скривился в подобие улыбки и отмахнулся:
– Свалился с велосипеда.
Ицуки поднял на него взгляд и посмотрел на затянутое сине-фиолетовым лицо: ни ссадин, ни царапин. Чистый синяк. Это как можно так лицом упасть, чтобы совсем не пораниться, а только ушибиться? Да и выражение это на его лице… Одна из девочек тронула Ицуки за плечо и он пошёл к выделенному ему шкафчику: теперь он, хоть и должен заниматься в другой возрастной группе, приходил с Котаро и другими двенадцатилетками, переодевался с ними и с ними шёл на лёд: родители сказали, что это временно. И что Ицуки всё равно будет полезно немного позаниматься именно фигурным катанием. Большинство упражнений им давали сложноватые и непривычные, но в тот день Ицуки так долго наблюдал за безуспешными попытками Котаро объехать змейкой на одной ноге конусы, что разогнался и проскользил между ними сам. Вот просто из вредности. А, может, вообще от обиды на то, что его вырвали из привычной среды даже в спортцентре. На другой половине занимались манёврами ровесники Такечи-семпая, и Ицуки бросал на хоккеистов взгляды, пока не заметил, что Такечи-семпай смотрит в ответ.
Но не на мелкого Ицуки. Он смотрел на Котаро.
– Ицуки-кун, а ты вращаться умеешь? – Дёрнула его одна из девочек.
– На двух ногах только, – буркнул он.
– А давай мы тебя на одной ноге научим?
– Девочки! – Окликнула Ямада. – У нас занятие, и не стоит бездельничать. Ну-ка, – прихлопнула в ладоши, – дупели с выкрюка мне показали!
– Мы же дупели с выкрюка ещё не делаем! – Задрал к ней нос Котаро, и Ямада, развернув того за плечо и толкнув на заход, ответила:
– Вот и начнём! Ты – первый, велосипедист. Давайте, не стесняемся! Всё как на полуторном, только прыгаем с выкрюка дупели! Ваша задача – попытаться, а не сделать! Ицуки, иди сюда ко мне, они сейчас тут напрыгают себе на новые синяки, давай. Не крутись под ногами.
Ицуки бы не мешался, будь он на тех занятиях, где должен был быть, но родители делали много странных вещей с тех пор, как Шома… “заболел”. Ямада положила руку на него, прижимая к себе, и Ицуки подумалось, что, наверное, они все теперь чего-то боятся. У Котаро-куна вообще ничего не вышло – он упал ещё с выкрюка, и лежал на льду несколько долгих секунд, а, когда встал, переступил с ноги на ногу, покачнувшись, и приложил к голове ладонь.
– Пойди-ка ты у меня в медпункт, Такеучи-кун. Не нравишься мне ты. На ногах не стоишь. Давай, дуй. Следующая! Хашимото-чан! Вперёд, вперёд, только не трусь и оторви глаза от ботинок!
Ицуки обернулся на скользящего со льда Котаро и, оборачиваясь обратно, заметил, что Такечи-семпай тоже отпрашивается у тренера. Рука Ямады прижала Ицуки крепче.
И в чём смысл ходить на лёд, если половину времени стоишь, упёрнутый в пальто даже не своего трненера, как желторотик, на которого уселась наседкой здоровая терракотовая сова? Лучше бы уж оставили Ицуки дома, с братиком.
Шома утром так просил… Когда Ицуки вытащили из его постели и громким шёпотом наругали, Шома так просил его вернуть… С ним бы сейчас сидеть, а не тут пятки морозить.
Котаро так до конца занятий и не вернулся, а, когда Ицуки, переодевшись и выйдя в коридор, встретился с ним, возвращающимся вовсе не со стороны медпункта, выглядел он… потрёпанным.
– Где ты был?
– Ицуки, хочешь, скажу кое-что? – непривычным голосом заговорил тот. Он прикрывал рукой основание шеи сбоку, потирая кожу, и Ицуки казалось, что голос у него немного… дрожит.
– Ну?
– Только пусть о том, что я сказал, никто больше не узнает. Чтобы мой отец не узнал. А то опять достанется. Это будет наш очень большой секрет. Большой и важный, хорошо? И ты никому не скажешь, что я тебе его сказал. Поклянись.
– Ладно. Клянусь.
– Это Цуё-чан сделал.
Ицуки не понял:
– Что?
– То, почему Шома сюда больше не ходит. Это Цуё-чан сделал. Скажи, а Шома сам… вернётся? Шома вернётся? Сюда?
Впереди у Ицуки был ещё вечерний час льда. Он опустил взгляд и перестал слушать Котаро. Тот почти шептал уже, а потом и вовсе смолк и, качнувшись к стенке, пошёл к своему шкафчику: скользя плечом по прочим. Ицуки услышал пару шагов после того, как он скрылся за поворотом, а потом – удар, словно на пол повалили мешок с картошкой.
Котаро приподнимает на руки медсестра, прибежавшая на возгласы девочек, и Ицуки кажется, что подобное он видел совсем недавно, только мельком. Потом за Котаро прибегает его мама – неясной фигуры женщина с яркими угловатыми бровями, и Ицуки думает, куда же делся Уширо, обещавший его отцу присматривать за ним. Женщина эта злится на Котаро, бедового, и на своего мужа, она одета в вызывающе красный офисный костюм, из швов которого торчат нитки, а сквозь причёску виднеются непрокрашенные пряди. Она ругается, что ей пришлось срываться с работы, и Ицуки кажется, словно она считает, будто это Котаро виноват в том, что Уширо “опять надрался”. Медсестра советует отвезти его в больницу, говорит что-то про возможное сотрясение, но Котаро тянут за предплечье с кушетки и отвешивают дополнительный подзатыльник. Женщина говорит, что он просто ленивый симулянт, и что она сама разберётся с его ленью, и что уже завтра он будет как миленький на тренировке, и отработает всю программу и за сегодня, и за завтра и, если понадобится, за всю следующую неделю. Вытаскивая Котаро из кабинета, она сносит Ицуки и обзывает его щенком, обещает научить уступать дорогу взрослым и даже замахивается, но тут за запястье её хватает Михоко.
– Я не имею права пресечь ваше отношение к вашему сыну, но имею полное право пресечь ваши попытки навредить другим детям, – чеканит она таким строгим голосом, какой Ицуки раньше слышал только у Ямады. Женщина уходит, а Котаро едва поспевает за ней, путаясь в ногах, и Михоко садится на корточки перед Ицуки и спрашивает, в порядке ли он.
– Никогда не пойму такого отношения к детям! В стране моего отца у неё уже родительских прав бы не было, – сетует медсестра, выглянув из кабинета.
– В Японии не принято вмешиваться в дела семьи, если тебя не просят.
– Или пока не случится что-то серьёзное?
Ицуки ответа Михоко не слышал: мысли всё возвращались к тому, что Котаро сказал. К тому, какими глазами смотрел Такечи-семпай вчера, и как ушёл с тренировки сегодня прямо вслед за Котаро. Вплоть до своего вечернего ледового часа он просидел в тренерской, и ни одна игра на PSP не давалась ему: он всё вспоминал, вспоминал и думал. А потом сама кожа возродила ощущение: липкая странно пахнущая рука Такечи-семпая в тот вечер. В чём была его рука? Почему от него именно ТАК пахло?
Прямо как… прямо как в той комнатке: пыль, железо, пот и этот ещё один сдавливающий запах.
PSP в руках не лежала.
***
Тренер Кавамура хлопает в ладоши, подзывая всех к себе, и говорит:
– Сегодня у нас снова обучающая игра с вашими семпаями! – тренер с удовлетворением наблюдает радость на лицах юных учеников, и только один мальчонка, Уно, переставший посещать утренние занятия, но продолжающий ходить на вечерние, не двигается. Как обычно он здорово показал себя на разминке, и Кавамура не удивился тому, что этот тихий серьёзный не по годам ребёнок не очень любит прыгать от радости. Но сегодня, казалось, он был особенно тихим. О, головой дёрнул: семпаев увидел. Пригвоздил взгляд к Такечи-куну, стоял в стороне, пока почти вся группа кинулась к их любимому семпаю. Вот бы в команде Такечи-кун был так же успешен, как среди младших, а?
А у Ицуки вспоминание с щеки по всему-всему телу расползается, пробираясь под формой и наполняя собой всё под нагрудником и щитками, руки сжимают клюшку, кажется – вот-вот и хрустнет – вокруг происходит всё, что должно происходить, а у Ицуки всю кожу отравило этим прикосновением, прикосновением, насквозь пропитанным… надругательством над Шомой.
Бледный, маленький, обмягший как тряпичная кукла, Шома.
С пустым-пустым взглядом Шома.
Больше-не-рядом-с-ним-Шома.
Всё – этот Такечи Цуёши!
Такечи стоит без шлема, и он очень, очень весёлый, яркий и дружелюбный, тренер командует всем встать на позиции и Ицуки срывается с места.
Ему трёх толчков хватает, ребром срезает верхний слой льда, упирается ногой и с размаху, из-за спины, бъёт в лицо, в зубы целясь, в улыбку счастливую, в вызывающее доверие лицо, в губы, из-за которых слышен этот любимый детьми располагающий смех.
Шома. Шома. Шома. Шома!
ШОМА!
…он у Ицуки братика отнял.
Он Шоме очень больно сделал.
Он должен сдохнуть. В самых чудовищных, мерзких, страшных муках.
***
– Да что это такое?! – Мама затащила его в дом за плечо, и было это очень больно и очень обидно, Ицуки перебрал ногами и не влепился в стенку кое-как, а мама, сдерживавшаяся всю дорогу, принялась кричать, едва закрылась за ними дверь. – Что на тебя нашло, Ицуки?! Ты решил нам всем жизнь испортить своими выходками?!
– Но это он сделал!
– Что он сделал, Ицуки?!
– С Шомой! Он его изнасиловал!
…
Впервые.
Впервые Ицуки ударила мама.
Было больно. Было неожиданно больно. До слёз больно. Щека, нет, вся голова звенела от этой пощёчины, будто колокол. Он честно попытался слёзы проглотить. Но так… так… так сильно больно. Больнее, чем любые на льду падения, хуже чем шайбой по голове. Ещё вздох, ещё. Больно!
– Не смей. Больше. Произносить это вслух. Ни в этом доме, ни вообще никогда в жизни. Посмотри на меня!
Ицуки поднял на неё взгляд, пытаясь глотать слёзы.
– Не вздумай причинять Шоме боль, понятно? Ни ты, ни мы, ни кто либо ещё не заставит его пережить это снова. Ясно тебе? Никто не напомнит ему об этом ни пол словом! Ясно тебе?! Больше никаких выходок, слов или других вещей, что вернут его в этот ад, ясно тебе?! И возвращай телефон, который мы с отцом тебе дали! Не хочу знать и слышать, откуда ты вообще набрался этих слов! Отдавай телефон и отправляйся в свою комнату! Ты наказан! Никаких игр! Даже на PSP!
С лестницы давившийся слезами Ицуки слышал, как мама расплакалась. Он хотел пробежать мимо шоминой комнаты, чтобы не плакать с ним, но увидел, что Шомы совсем не было: и где он был? И так захотелось сейчас его опять обнять и ему в плечо поплакать. Как обидно! Как же так? Как же так?!
Шоме так навредили, и Ицуки хотел просто отомстить, и он впервые пожелал кому-то смерти, а теперь ему очень больно, мама плачет внизу, Шомы совсем нет в доме, а Ицуки один-одинёшенек.
Больше давиться слезами не получалось. Плакал он прямо на полу в коридоре.
***
Когда одним затянутым дымкой утром Ицуки, проснувшись, услышал, что Шома куда-то собирается, он вышел из комнаты посмотреть: Шома обернулся на него, и он выглядел почти как раньше, только Ицуки его лицо казалось грустнее. На полу перед братиком лежали коньки, и Ицуки хотел было спросить: неужели он собирается вернуться в спорт-центр? Но так и не решился заговорить первым. Всё, происходившее в последний месяц, казалось дурным сном: вот и Такечи-семпая больше не было, и Котаро снова шумный и наглый, и теперь вот даже Шома собирается как ни в чём ни бывало.
Раз за разом всё повторялось, будто не случилось совсем ничего. День за днём они собирались, садились в отцовскую машину, Шома играл в PSP или досыпал, они приезжали, и все переступали этот порог как обычно: только Ицуки едва поднимал на ступени ноги, едва выносил вид этих стен и запах этого места. И очень-очень хотелось с Шомой поделиться тем, как внутри больно и тошно, но мир Шомы изменился только в том, что его младший братик совсем перестал с ним разговаривать. И даже объяснить, почему молчит, ему нельзя. Запретили. Совсем поднимать эту тему. Никак. А что Ицуки сказать может Шоме? Ни пожалеть, как его Шома жалел, ни попросить о помощи.
Не у кого попросить, чтобы помогли. Один только отец молча вечером приходил подержать свою тяжёлую тёплую отцовскую руку на плече. Иногда говорил Ицуки что-то. Но Ицуки не понимал, что именно значат его слова, бояться ему их или чувствовать себя спокойнее. Сложные, незнакомые Ицуки слова. Из которых он выуживал только что “всё будет как прежде, просто нам всем нужно постараться”.
Но стараться Ицуки не хотелось. Не для того, чтобы “как прежде” становилось. Такечи же просто исчез куда-то! Вот так взял и исчез! Ну как же так? Когда теперь Шома снова улыбнётся? Когда засмеётся? Ицуки и самому смеяться и улыбаться не хотелось.
Без Шомы это был не смех.
***
– Посмотри на меня! – Ицуки голову задирает и падает, соскальзывает в запах, он хватает его за горло и Ицуки болтает ножками в воздухе, чувствуя под лезвиями лёд, а запах запихивает ему пальцы в ноздри и бъёт в них, Ицуки пытается выплыть, и хватается за бледную ножку Шомы, он лежит на пыльном ничего, свернувшись калачиком, а потом за плечи хватает Котаро: это Цуё-чан сделал! Цуё-чан сделал! У Котаро лицо разбито и вдавлено вовнутрь, Ицуки кричать пытается, вырваться, поскальзывается, падает, цепляется за Шому: он в красном свитерке своём, и смотрит полными непонимания глазами, от чего Ицуки бежит, а в руке у него – тряпичная куколка в красном свитерке с глазами-пуговичками, лестница в спорт центре длинная, высокая, узкая, и Ицуки очень бежать старается, но стены сходятся, а он всё на месте, автоматические двери недостижимо далеко, а из-за спины – пахнущая железом, потом и чем-то ещё липкая рука Такечи-семпая, и сейчас она его за шиворот точно-точно схватит!
– …
А воздуха для крика нет, он изо всех сил зовёт, и сквозь пелену чувствует, как трясут его тело за плечо, а там и стены схлопываются, страшно, не хочу, нет!
– Ицуки!
За плечо его обеими руками держит Шома. Он сидит на кровати коленками и нависает, заглядывая в лицо – не отпускает, крепко-крепко сжимает.
– Ицуки…
Воздух есть, и пахнет домом, своей комнатой, и спиной чувствуется тепло шоминых коленок. Ицуки начинает хватать ртом воздух и Шома наклоняется, обнимает его и шепчет:
– Тебе просто кошмар приснился, просто сон плохой, всё хорошо, всё закончилось, ты дома.
– Не уходи от меня! – Вырывается у Ицуки, и Шома обнимает крепче, ложится даже рядом и к себе прижимает, Ицуки весь к братику разворачивается и Шома ему лбом ко лбу жмётся:
– Не уйду, я тут. Я рядом. Я не разрешаю тебя обижать. Я твой старший брат, я не разрешаю, даже если это глупые сны. Глупым снам тоже не разрешаю..
Они берутся за руки и Ицуки опять много-много хочется сказать, на многое хочется пожаловаться, но он всхлипывает и выдавливает из себя:
– Я хочу всегда-всегда рядом с тобой быть. Всегда-всегда.
Скоро режим тренировок Шомы изменился. Он больше не занимался в группе: тренера уделяли ему индивидуальное время, и порой эти тренировки выходили на школьные часы. Они даже почти перестали встречаться в нагойском спортцентре, и за одним из ужинов Ицуки сказал отцу, что больше не хочет туда ходить. Привыкнуть по новой к этим стенам так и не удалось.
Потому что Ицуки помнил.
Помнил и никак не мог забыть. На следующий учебный год Ицуки записался в секцию хоккея на траве. Новые взрослые в новом окружении то и дело говорили, что он серьёзный не по годам, а Ицуки всё думал о том, что Шому теперь видит только дома. Когда приходило время его отправления в спортцентр, Ицуки думал о том, что он делает и что вокруг него происходит. Коридоры спортцентра, его лестницы – и уличная, и та, в конце которой была та комната, не раз приходили к Ицуки в кошмары, и за три года мучений он научился просыпаться, едва завидит их во сне. Шома взрослел, неторопясь, и Ицуки его даже догонять начал по росту, а когда ему объяснили про то, что действительно значит “первый юниорский сезон Шомы”, он напросился заграницу с ним. Уговаривал папу, потому что мама – непробиваемая стена. Показывал свои хорошие тесты по английскому и доказывал, что Шома по-английски ни слова не знает. А Ицуки хочет с ним. И что он же не дурака валять поедет, а будет помогать Шоме.
И отец согласился.
Заграница оказалась невероятно классной, и Ицуки правда старался не доставлять лишних хлопот. Во время выступления Шомы Ицуки повернулся к маме Соты-куна, поехавшего туда с ними, и спросил:
– А мой брат правда здорово катается?
– Конечно! – Улыбнулась она. – У твоего старшего брата есть своя энергетика! Гордись им, Ицуки-кун!
В фигурном катании Ицуки ничего не понимал, но братом и без энергетики гордился. Самому Ицуки было бы не по себе быть на таком огромном льду совсем одному. Он бы растерялся и о помощи было бы некого попросить, никто не прикрыл бы, не подстраховал. Нет, это точно не его.
А вот Шома молодец. Вывозит.
Правда, так страшно больно смотреть на него, если он бъётся обо что-то, бъётся, а всё безрезультатно. В команде всегда можно перераспределить задачи, играть тем, чем ты силён. А когда один – всё на твоих плечах. И Шома всё хотел расти и становиться лучше: так сильно полюбил фигурное катание, так глубоко нырнул в него с головой, что порой не выныривал неделями, месяцами.
Но помочь ему Ицуки, конечно, ничем не мог. Только находиться как можно ближе и… охранять.
– Пусть не трогает! Чего он Шому трогает?!
– Он иностранец, они любят обниматься, забей ты!
– Руку сломаю, если продолжит. Передай ему! Сломаю!
– Эгегеге, тише ты, Ицуки-кун, ничего в этом такого нет же.
– Передай!
Сота примирительно поднял руки и согласился передать неизвестному Ицуки пареньку из другой совсем страны, чтобы не кидался на Шому с объятиями. Ни на награждениях, ни в коридорах, нигде. Чтобы пальцем не трогал. Ицуки прекрасно видел, как Шома боится этих обниманий и весь сжимается, и всякому такому обнимателю грозился мысленно руки в одно место поломанными затолкать. Хоть он, конечно, не умел ломать руки. Даже закручивать. И мысль эта пришла в голову на четырнадцатом году жизни, когда Ицуки поругался до драки с новым однокашником.
Девочка, которая училась с ним в первом классе, влетела зарёванная и забилась в угол: а Ицуки помнил, как её шпыняли из-за разноцветных глаз. Подумал сначала, что опять случилось, но потом услышал смех:
– Ну чего это мы побежали? А? Не, пацаны, видали? Трусики а-ля Хатсуне! Что, фанатка? Давай споём? Сэкааай дэ ичибан о-химэ-сама! Пой, Момоко, пой!
Они обступили, во главе с Коджимой, и Ицуки заметил, что смотрит только он. За соседней партой шептались девчонки: “Опять Коджима-кун юбки задирает, когда его исключат уже?” “Ага, исключат, жди, я в том году пожаловалась матери, а она сказала, что его отец по пятницам выпивает с директором” “Нам, получается, терпеть его до окончания школы? Ужас”. Момоко подскочила, попыталась выбежать, и Ицуки увидел – аж проснулся – как Коджима просто хватает её за край юбки и срывает вниз – пуговица отлетает и Момоко с визгом приседает, пытаясь спрятаться.
Ицуки встал.
У Шомы аж сумка с плеча свалилась, когда он увидел брата с подбитым глазом и всего в меле и ссадинах.
– Прежде чем ты что-то скажешь: я заступался.
Шома моргнул два раза.
– Одноклассник юбку девочке сорвал. Не мог я сидеть и смотреть.
– А пиджак где?
Ицуки моргнул:
– Тебя волнует пиджак?
– Остальное-то ты объяснил… Мама разозлится.
– Мама всегда злится.
Шома вздохнул, сел на корточки, расстегнув сумку и принявшись в ней копаться:
– А учителям не жалуетесь?
– А что толку учителям жаловаться? В младшей школе ничего не делали, если мы друг друга обижали, и в средней то же самое! Его бывший одноклассник сказал, что он уже полгода так развлекается. Взрослые никогда ничего не делают! Им лишь бы “всё было как будто ничего не было”.
Шома достал пачку салфеток и подошёл к Ицуки, взял его ладонью за затылок и прижался к его лбу своим.
– Зачем в драку-то лезть? Я тебя очень люблю. И мама тебя любит.
– Мама тебя любит.
– Просто тебя же побьют совсем так!
– Значит, сделаю, чтобы не побили. Что ты вздыхаешь?
– Даже не знаю, что хуже: если тебя безусловно поколотят или если ты научишься драться и начнёшь влезать в драки чаще.
Ицуки фыркнул и Шома приложил к ссадине на подбородке салфетку – оказалась ещё и спиртовая, и жгло просто как углём
– Ауч!
– Терпи.
Ицуки сжал зубы и дождался, когда Шома закончит вытирать его лицо, а потом и пальцы.
– Пиджак-то где?
– Отдал. Чтобы на пояс завязала. Он так юбку с неё дёрнул, что у той пуговица отлетела. Если пиджаком подвязать – держится.
– Мама разозлится.
– Скажем, что я на физре споткнулся, да?
– Ври маме сам.
– Скучно самому! До одури!
– Скажу, что ты вступался за чужие честь и достоинство.
– Ну так это и не ложь.
– В том и дело. Поехали домой. У тебя проездной с собой?
– Да, а что?
Шома промычал и отвёл взгляд, и Ицуки сам засмеялся, догадавшись:
– Ты проездной потерял?!
– Угу. Так что поедем домой вместе.
– Надеюсь, ты не выкинул его случайно в мусорку.
– Я тоже. Но не уверен.
До дома оставалось немного уже: остановок пять, Шома закемарил, повесив голову, а Ицуки слушал музыку и смотрел в окно. На следующей сядут ученики ещё одной средней школы, и Ицуки надеялся, что среди них не будет никого из знакомых по младшим классам. В таком случае, и им с Шомой удастся спокойно доехать до дома, подремав или почитав мангу. Автобус тормознул у светофора и, отведя взгляд от отцветающих деревьев, Ицуки скользнул им по лицам людей: подпирая забор, стоял парень в капюшоне и за кем-то следил взглядом, медленно поворачивая голову. Ицуки охватила обессиливающая смесь удивления, испуга и паники: из-под капюшона стало возможно разглядеть исчерченное шрамами вгруг рта лицо с много лет назад рассечёнными губами, а, когда парень поднял руку и провёл ею по волосам, из-за чего, зацепившись за манжету, капюшон упал на плечо, Ицуки осознал: это не призрак прошлого. Не напоминание. Это и есть он.
Такечи. Цуёши.
Ицуки видел, как взгляд его цепляется за автобус и скользит по окнам, и понимание того, что надо бы отвернуться и спрятать лицо не понуждает к действию, Ицуки продолжает пялиться на худший образ своих кошмаров во плоти и никак, совершенно никак не может даже моргнуть.
Их взгляды встречаются. И Такечи Цуйоши смотрит на него. Смотрит ясными, восторженными глазами, а его изувеченный рот начинает раздаваться в улыбке – сначала левая сторона, а потом, растягивая разрыв на нижней губе – правая. Обножаются зубы и Ицуки изо всех сил пытается заставить себя проснуться, но заместо этого автобус трогается и Такечи провожает их взглядом, а всё, что Ицуки хочется сделать – изо всех сил закричать, ущипнуть себя, стукнуть или что угодно ещё, но проснуться, проснуться, ПРОСНУТЬСЯ, БЛЯДЬ!
Ицуки тринадцать.
Пять лет прошло.
“Самый сладкий возраст”.