В новом кошмаре не было коридоров спорт центра. В новом кошмаре Такечи Цуёши стоял, медленно расплываясь в улыбке, и держал руку на плече ничего не подозревающего Шомы. Шома его как будто не видел, не понимал, что он за его спиной, а шрамы рваных ран на губах Такечи растягивались, разрывались и принимались кровить чёрной густой грязью: она стекала по подбородку, капала под ноги и топила, наполняла собой; преисполняющиеся счастьем глаза сияли в темноте, а Ицуки пытался кричать Шоме, чтобы тот отошёл от него, а ещё лучше бежал – но Шома смотрит в ответ сонным непонимающим взглядом и будто не слышит.
Потому что Ицуки нельзя говорить.
Ицуки нельзя вспоминать.
Нельзя делать Шоме больно.
Картинка с улыбающимся Такечи так здорово выжглась на сетчатке, что Ицуки начало казаться, что он видит его в проходящих мимо людях. И видение это приходило так часто, что однажды Ицуки, “увидев” его через окно школы, а после поняв, что это кто-то из учителей, сел на ступеньки и подумал, что и лица-то никакого не было, что не видел он в автобусное окно никого. Задремал, может, вот кошмар и приснился. В конце концов, прошло уже пять лет. Ицуки отличался от себя-восьмилетнего, и просто быть не может, чтобы Такечи его вот так взял и узнал. Да и откуда ему, чёрт возьми, взяться? Он же исчез вскоре после случая с клюшкой. Ицуки надеялся, что сдох где-нибудь.
Воображение разыгралось.
К слову, в одном аниме парнишку так плющило, что ему казалось, будто все-все окружающие на одно лицо. Кто сказал, что это просто “художественный образ”? С тех пор ведь Ицуки не ездил тем автобусом, да и узнай Такечи его, то… То бы что?
Он обхватил ноги руками и уткнулся лбом в колени.
Пять лет.
Разница между Ицуки и Шомой – четыре года.
Ицуки сейчас… лишь на годик старше. Что если?..
***
– Хочешь ездить с Шомой и в этом году? Ицуки, нет. Что за отлынивание от учёбы? – Мама раздражённо поставила вынутую из посудомойки кастрюлю на столешницу. Ицуки упирался:
– Я не собираюсь отлынивать! Я хочу ездить с ним, чтобы английский практиковать.
– Нет. Это твой второй год в средней школе. Мы платим за неё не маленькие деньги. Тебя взяли в команду. Я договорилась о подработке в модельном агентстве для тебя. Прояви себя хорошо. У Шомы есть сопровождающие! Не заставляй брата ещё и за тобой приглядывать!
– Я раньше ездил, когда младше был, чем сейчас, а теперь со мной стало нужно нянчится?
– Не перечь мне. Нет – и точка.
«Не хочу быть в Нагое», – про себя думает Ицуки. Уехать нельзя. С Шомой быть нельзя. Лёжа в своей комнате, он размышлял: что если Такечи действительно в городе? Ицуки здорово его ранил. И если его лицо выглядит так после удара Ицуки, то наверное он хотел бы отыграться.
Может, Шому он больше не тронет – Ицуки читал про это. Через переводчик, правда, английскую какую-то статью, и не очень понял, но такие, как Такечи, называются определённым образом, и у них есть особые предпочтения: всё равно, мальчик или девочка, их больше привлекает конкретный возраст или диапазон лет… А Шома уже старше. Шому… Шому Такечи, если он называл 12, 13 и 14 – “самым сладким возрастом”, уже не тронет. Шоме же уже скоро 16. Шома уже… со следующего года во взрослых будет. И часто на турниры он ездит со своим другом Сотой Ямамото, Ицуки его знает – хороший. Шому… Шому Такечи не тронет.
Не сможет.
– Хочешь в игру поиграть?
Ицуки поднял лицо от подушки: Шома стоял в дверном проёме и глядел на него.
– Хочу, – сказал Ицуки.
Они играли в Марио и Ицуки всё чаще проигрывал: победить старающегося даже в играх на 100% Шому было очень-очень трудно, хотя Ицуки и быстрее него усваивал принципы любой игры. Когда Шома наконец остановился и посмотрел с укоризной, Ицуки подготовился к его обычному: “Опять ты не стараешься!”
– Хочешь, возьму тебя с собой на шоу летом? Какое-нибудь?
– А?
– Мама сказала, – положил PSP на колени он, – что ты просишься со мной ездить. Давай с собой на шоу возьму. Если шоу будет в Японии, мама не будет против.
Не мог Ицуки поделиться с Шомой. Потому что сам не понимал толком, почему чувствует, что хочет быть как можно дальше от Нагои. По крайней мере до тех пор пока призрак Такечи не растворится в небытье к чёртовой матери. Почему-то он думал, что это обязательно был Такечи, и что он ищет Ицуки, чтобы отыграться.
Просто находиться в Нагое стало… неуютно.
– Ты заграницу хочешь?
– Шоу тоже подойдёт. Если только где-нибудь ещё оно будет. Не в Нагое.
Шома кивнул:
– Подумаю. Хочешь дальше играть – старайся лучше. Совсем не стараешься опять.
– Ну тебя!
Шома надулся.
***
Ицуки сидел во втором ряду и смотрел.
Этот парень из сеньёров японской сборной – олимпийский чемпион – вертелся вокруг Шомы и постоянно, не прекращая, хватал его за всякие места. Ицуки сидел в зале и происходящее затапливало его валами, никто – абсолютно никто – не останавливал его! Высокий, худющий, деланно-весёлый, чересчур уж навязчивый. Он вытеснил собой девушку, ставшую между ним и Шомой на общем фото и сгрёб того к себе: Ицуки видел со своего места, куда полезли его пальцы, как он вжимал их в шомины бока, а Шома всё выворачивался, ёрзал, но не мог убежать.
И у всех вокруг просто мимиметры трещат. Почему с Шомой никто не считается?
Едва шоу закончилось и зрителей отпустили, Ицуки рванул за кулисы со своим пропуском и принялся искать Шому: они должны быть рядом, они должны быть вдвоём, Ицуки нельзя оставлять Шому и тогда не случится ничего плохого!
Он влетел в чей-то торс, задрал голову и увидел какого-то мужчину из выступавших – Ицуки не был уверен, что точно запомнил имя – тот взял его за плечи и отодвинул от себя, подняв брови и заговорив на английском: оя, оя, осторожнее!
– Я ищу Шому, – сказал ему Ицуки, как умел, и не успел в голове перевести встречный вопрос, как Шома окликнул его, высунувшись из-за ближней двери:
– Ицуки? Ты чего прибежал? Подождал бы немного.
Мужчина попереводил взгляд с него на Ицуки и, сказав что-то либо неразборчиво, либо не на английском, улыбнулся и ушёл. Ицуки подошёл к Шоме, протирающему волосы полотенцем:
– Я не хотел тебя ждать.
– Подожди тут. Я выйду скоро.
– А это кто был? Я на него налетел.
Шома поглядел в спину уходящему мужчине и выговорил имя:
– Хабиер Ферунандесу, как-то так. На самом деле не совсем так. Юдзу-кун пытался объяснить, но я не понял. Ты извинился?
– Не сообразил, – Ицуки опустил взгляд, понимая, что ему на это скажет Шома и зацепился им за бока брата. Перебив нотацию, спросил:
– У тебя всё хорошо?
– А? Да. Почему нет?
– Тот парень… высокий… щипал тебя. И коньками чуть не наехал. Мне показалось из зала, что это больно и опасно.
Шома моргнул пару раз, промакнул подбородок краем полотенца, ответил:
– Только щекотно. Не больно совсем. И коньками он только снегом обсыпал. Юдзу-кун просто играл. Играет и всё. Шутит. Он хорошо катается, не наехал бы.
Ицуки смотрел в глаза Шомы и всё равно не мог успокоиться: этот парень навязывал себя прямо как… прямо как…
как Такечи.
Ицуки аж холодом пробрало от этой мысли.
– Только не говори, что бежал так, потому что решил, что меня больно за бок ущипнули? Даже если и так, это всего лишь ерунда. Со зла Юдзу-кун ничего больного бы не сделал, только случайно.
– Я заволновался.
Шома неопределённо шмыгнул, явно не совсем понимая, что на это говорить. А потом стянул полотенце с плеча и попросил подождать ещё немного: Шома переоденется и они пойдут в отель. А Ицуки всё не по себе было: он уселся в сторонке, чтобы под ногами не мешать, на корточки, и достал PSP, надеясь немного поиграть и успокоиться, но пальцы едва ли слушались. Мужчина, в которого Ицуки врезался, вернулся обратно, в соседнюю раздевалку с той, в которой переодевался Шома, и Ицуки успел в приоткрывшуюся дверь увидеть этого долговязого парня, пристававшего к Шоме, явно сидевшего перед кем-то на столе: “Хабиер” радостно сказал ему что-то, в ответ откликнулся нестройный ряд мужских голосов и в щель закрывающейся двери Ицуки почудилось, словно мужчина этот долговязого обхватил за талию и со стола потянул.
Шома боднул в бок сумкой и поставил её рядом, а Ицуки поднял на брата взгляд и увидел, что он уже переоделся, только волосы ещё влажные.
– Я зайду, скажу, что в отель пойду. А то опять потеряют и будут искать…
Ицуки помнил, как несколько лет назад Шома так вот “потерялся” на одном из шоу, и его искали всей толпой, а он ушёл куда-то за чем-то и там же сел в игры играть, надев наушники. Михоко и мама, конечно, спустя некоторое время, смеялись над этой историей, а Шоме было очень, очень стыдно.
– Туда пойдёшь? – спросил, увидев, что Шома направился к той же двери, за которой Ицуки видел долговязого.
– Ну да. Юдзу-куну скажу. И Ода-сану.
Шома постучался тихонечко и приоткрыл дверь, и Ицуки услышал, как радостно воскликнули из-за неё: “Шома!”, а затем и увидел, что воскликнул это как раз долговязый. Шома за собой дверь тут же закрыл, и Ицуки изо всех сил прислушался: много, много английской речи, и отнекивающийся вместо Шомы голос долговязого. Остальные Шому будто призывали… остаться? И… отпраздновать? Кто-то сказал, мол: Шома-кун – наш самый застенчивый фигурист, и Ицуки предположил, что это был как раз Ода Нобунари-сан, а потом звонкий голос долговязого поддакнул: Всё, хватит его пугать! – И что-то ещё о будущем, что Шоме что-то нужно будет делать в будущем. Ицуки не разобрал совсем. А потом, похоже, опять Ода Нобунари-сан на японском сказал: “Слышишь, Шома? Юдзу-кун очень ждёт тебя во взрослых!”
Остаток вечера Ицуки не проронил ни слова: его напрягали все эти люди. Напрягало их поведение, их отношение и то, что Шома это всё позволяет в свой адрес. Но ещё больше Ицуки не понимал, почему Шома, побывав с ними, с такими, выглядит смущённым, но счастливым? Почему?
…у Ицуки пальцы немели, когда он видел хоть что-то, напоминающее ему Такечи, а эти… беспардонные, наглые, распускающие руки неаккуратные и ну очень дружелюбные, сверх-навязывязчивые и чрезмерно доставучие чересчур весёлые люди… Они же…
Этот “Юдзу-кун”... Ицуки вспомнил. Ханю Юдзуру-кун.
Он…
Он…
***
Шома подумал, что Ицуки обидели. Или иным образом причинили зло. Он прямо так и спросил, не обидели ли его. И даже объяснил: решил, что Ицуки теперь распускает иглы на прикосновения, даже не к себе. Не выносит, когда близких трогают. Ицуки не трогали. Ицуки не обижали. Но когда Шома спросил, такая обида взяла. Шома беспокоился за Ицуки, думая о вещах, о которых думать не должен был. Нельзя, чтобы Шома вспомнил. Он живёт свою жизнь, он радуется людям, он смеётся, когда его щекочут, он такой добрый, искренний и честный.
Помнил бы, не стал бы таким. А вспомнит – потеряет всё это.
Нельзя, чтобы вспомнил. Нельзя ломать ему жизнь.
Достаточно и того, что Ицуки помнит.
Ицуки помнит – и будет оберегать Шому. Но больше не будет задавать вопросы и заставлять беспокоиться. Ицуки разузнает всё, что нужно, чтобы оберегать Шому. Ицуки умеет чистить за собой историю браузера. Он почитает и удалит.
Почитает.
И удалит.
Память у Ицуки хорошая. Он запомнит.
Он запомнит.
***
На Арахата из поезда вышло много людей и у Ицуки появилась возможность вздохнуть полной грудью, пока входящие не забили вагон снова. Кто-то нечаянно пихнул его в бок и Ицуки перехватил танкобон покрепче, пытаясь уловить суть сошедшего с ума сюжета Тайто Кубо, в очередной раз ввёдшего главному герою новые силы, фишечки и способности. “Хорошо, что одолжил, а не купил, если в следующей главе опять дурь будет, верну, не дочитывая” – подумал Ицуки, переворачивая страницу. Ребёнок лет 12-ти, болтавший легонечко ногами, звонко спросил свою маму:
– А что у братишки с лицом?
Ицуки бросил на него короткий взгляд, и не успел подумать, мол: у него в детстве хватало ума так громко такое не говорить, а его мама всё равно ругала, как мальчика мама шикнула и осудила:
– Та-кун, не надо так говорить!
– Да ничего-ничего, – обдал холодом запёкшийся в памяти голос, – кого-то это правда обижает, но, думаю, чем больше дети смотрят на разных людей, тем добрее они к своей красоте!
Ицуки, не шевелясь, скосил взгляд к стоявшему сразу по правую руку.
– Братишка пострадал во время игры в хоккей! – он чуть наклонился к ребёнку, и Ицуки заставил себя повернуть голову: капюшон мешал настолько, что увидеть можно было лишь кончик носа, но это снова. был. капюшон.
Будто даже тот же. Капюшон.
Ицуки уткнулся взглядом в танкобон: чернильные персонажи расплывались перед глазами, рябь, пущенная голосом, знобила, и Ицуки едва разобрал, как, едва поезд подъехал к станции Цурумай, женщина потянула мальчонку с сиденья, приговаривая: «Та-кун, нам пора выходить».
Ицуки тоже нужно было выходить, но ноги… чёртовы ноги отяжелели, будто в кости свинца налили. Он смотрел по-над страницами танкобона, поезд качнулся и, впустив новых пассажиров, пополз в тоннель, а Ицуки едва заставил себя поднять голову и посмотреть перед собой: в отражение.
Едва Цурумай стёрла тьма тоннеля, в стекле выпекся подобный призраку образ: рядом с Ицуки, покачиваясь и качая головой будто бы в такт песни из перемотанных изолентой наушников, стоял Такечи Цуёши, улыбаясь чему-то испещерёнными шрамами губами.
Ицуки застыл.
Застыл, глядя на их отражения. Такечи чуть ли ни насвистывает песенку, он чувствует себя прекрасно и от него немного пахнет умедзю, а рядом стоит Ицуки – одеревеневший и напуганный.
И никому.
Не может.
Сказать.
«Камимаэдзу, Камимаэдзу» – объявляет голос, и поток вновь приходит в движение, но Такечи продолжает стоять, улыбаясь чему-то, кто-то задевает его сумкой и локоть его прикасается к Ицуки: прикосновение ошпаривает, отбрасывает, Ицуки отшатывается, налетая на тучную даму, только вставшую по левую сторону, и роняет танкобон на колени задремавшему мужику в костюме.
– Ора! Извини! Сам задремал? Испугался? – Такечи смотрит прямо на него, улыбается шрамами губ, тучная дама ворчит на невоспитанных современных школьников в его лице, а мужчина в костюме тыкает его в бок танкобоном, чтобы отдать. Такечи аж сама добросердечность:
– Ну не ругайтесь вы так! Это я виноват, задел его, а он задремал, видать, современным школьникам так много приходится учить, верно?
Он смотрел на Ицуки и ждал ответа, а мысли в голове как застыли: он что, не знает? Или это не он? Но шрамы, голос, хоккей!
– Эй, малец, забери свою мангу уже, – тыкает в бок сильнее мужчина в костюме – заплывший лицом и недовольный настолько, что морщины отпечатали в себе злобу на мир.
Ицуки хватает танкобон и, пользуясь возможностью, рвёт сквозь толпу на другой конец, слыша как позади продолжает возмущаться женщина, – но уже тому, что такую рожу нужно маской закрывать, а не выставлять напоказ, и Ицуки кажется, что в недовольном суматохой молчании вагона звучит всё тот же голос Такечи, но уже вовсе не приторно-добродушный, а грозящий, как далёкие раскаты грома:
– А вам бы своё уязвлённое эго припрятать: ваш необъятный зад как раз по размеру.
Ицуки забивается к дальней двери и, едва по ту сторону воплощается Осу Каннон и двери открываются, выскакивает из вагона.
Останавливается он уже снаружи, привалившись к бетонному блоку у надземного перехода, вокруг снуют люди, а места обнаруживают себя настолько знакомыми, что Ицуки вновь замирает: он рядом со спорт-центром.
Он проехал лишние станции и вышел рядом со спорт-центром.
Нужно было понять, что вообще произошло. И как. Почему тот, кто точно был как Такечи: выглядел, как Такечи, говорил как Такечи – вёл себя, будто впервые Ицуки вообще видит? Не может же быть такого, что он даже не помнит? Настолько напрочь? Да как можно не помнить?! Как, мать твою?..
– Я уж думал, это Шома.
Ицуки вздрагивает и подрывается на ноги, смотрит: Котаро.
– Ты чего тут делаешь? Шома ж вроде сегодня не катается.
Ицуки не знает, что и ответить, и только начинает придумывать, как вспоминает. Вспоминает, что и Котаро тоже…
– В метро был Такечи.
У Котаро пальцы с едва слышным в шуме улицы хрустом сжимаются в кулак:
– Видел его?
– Да.
Котаро глядит в сторону станции и произносит:
– А он тебя?
– Да. Но чувство такое, будто не узнал.
– Тогда свали.
– Что?
– Свали с горизонта, пока он нас вместе не увидел. Увидит вместе – точно узнает.
Ицуки тоже повернулся к станции и разглядел как вразвалочку, не торопясь, Такечи Цуйоши идёт по улице в толпе людей.
– Шомы ради, свали, – Повторяет Котаро и Ицуки пятится, отходит к подъёму на переход и взбегает по лестнице, держась как можно дальше, но чтобы видеть: Такечи и Котаро встречаются взглядами и идут друг к другу.
От их объятий Ицуки становится дурно.
Домой он возвращается с опозданием на два часа, будто в воду опущенный, отмахивается от претензий матери словами “гулял просто”, и прячется в своей комнате: уже там понимает, что одолженный танкобон потерял, но значения это не имеет никакого. Купит Мацу-куну другой. Не велика трата.
Котаро. И Такечи.
Встречаются.