Четвёртая обезъянка – забытая обезъянка.

Потому что она четвёртая. А четыре – это смерть.

Некоторые вещи нельзя было забывать.

Момоко глянула на Саюри-чан и Коджиму, идущих из школы вместе, за ручки, и протянула:

 – Вот он. Сколько жизнь портил, ты с ним дрался даже. А теперь с Саюри-чан встречается: а она ведь у нас самая красивая. 

Ицуки глянул на парочку.

 – Может быть.

 – Знаешь, она ещё так хвасталась, что сама его поцеловала. Я бы такому уроду свой первый поцелуй не отдала. 

 – Так ты же на сцене целовалась уже. В том спектакле.

 – Ну да! Но это не я, а мой персонаж, принцесса Анна. И это вообще-то было понарошку. А свой я ещё не отдала никому.

Ицуки посмотрел на Момоко: она стояла прямо на солнце, лучи слепили и глаза улавливали только силуэт. На самом деле ему было так сильно наплевать на Саюри-чан, Коджиму и даже на спектакли Момоко в какой-то степени (пошёл потому что было неудобно отказывать), но сказанное сейчас… это было… в этом было что-то, что казалось нужным.

 – То есть ты целуешь мальчика, играющего принца, но не считаешь, что целуешь его, так?

 – Ну да. Я всякий раз говорю себе: это не я, и это не мой поцелуй. А настоящий мой у меня ещё впереди. Кстати, мы уже репетируем новый! Я имею в виду спектакль. Не поцелуй. Про юки-онну. Придёшь посмотреть?

 – Говорил же, что ничерта в этом не понимаю. И тренировки.

Ходить на спектакли не хотелось. Да, школьный клуб ставил вроде как милые вещи… но Ицуки… было не до этого. Он вообще… потерял интерес ко всему: в голове был план, и нужно было лишь… переступить через себя.

Он краем глаза заметил знакомый силуэт.

***

Когда отец привёл Котаро в дом Такечи, дверь им открыла его младшая сестра: Цуё-чан ненавидел её, она стучала родителям, была дрянью и постоянно обвиняла брата в том, чего он не делал. Однажды Котаро сам видел, что Цуё-чан её даже не тронул, когда она с ним спорила, но девчонка начала вопить, что брат её ударил. На крик вышел отец и потребовал замолчать, а после пригрозил сыну. Котаро его тоже ненавидел. 

Отец оставил Котаро, а девчонка отправила его в комнату брата, спросив, хочет ли он чипсов. Не хотел.

 – Братишка задерживается, хотя знал же, что тебя приводят! Вот интересно, чем этот извращенец занят.

 – Цуё-чан не извращенец!

 – Только извращенцы дрочат на лоли, а он дрочит, фу! Мерзость! 

 – Сама ты мерзкая!

 – Тащи свою двенадцатилетнюю задницу в комнату брата, червяк! Мальчишки такие гадкие! Фу! И чипсов я вам не дам! Перебьётесь!

Котаро показал ей язык в ответ и убежал наверх по крутой и длинной лестнице – дом стоял на склоне, и перепад между этажами получался большой, поэтому если с лестницы запустить попрыгунчик, то, когда он долетает до первого этажа, он скачает с такой силой, что остаются отметины на потолке. А однажды Цуё-чан с сестрой так разбили итальянскую люстру, но девчонка свалила всё на брата. Так Цуё-чан рассказал.

Котаро сидел на его кровати и рассматривал картинки в американских комиксах, ведь английский он не понимал совсем: герои в них были все рельефные и накачанные, даже женщины, и постоянно дрались с кем-то таким же накачанным в цветастом обтягивающем костюме. Наконец-то на первом этаже послышался спор между Цуё-чаном и его сестрой, он назвал её дурой и поднялся по лестнице, открыл дверь. Котаро ждал. Отложил комикс и ждал.

 – Сахарок мой! – радостно воскликнул Цуё-чан и закрыл дверь, кинул под неё сумку. – Долго ждал?

 – Нет. А где ты был?

 – Я? – Он нежно-нежно посмеялся. – Сахарок мой, я сделал то, о чём так давно мечтал. Я… исполнил мечту… вкусил очень, очень сладкий бутон. По-настоящему вкусил,– Цуё-чан протянул руку и погладил Котаро по щеке: тот вдохнул запах ладони и расстроился:

 – Она пахнет твоей спермой. 

 – Ты ревнуешь?

Он поднялся с корточек и сел на кровать:

 – Не надо. Я покажу тебе этот мир тоже. Сладкий, сладкий, милый, милый… 

 – А говорил, что особенный – я? Что только я могу тебя сделать счастливым. Что ты любишь меня и всё.

 – Тебя и всё. Ты мой совершенно особенный мальчик. Не такой, как все. Самый необычный мой мальчик. Давай сегодня я покажу тебе наш новый мир.

Было очень, очень больно. Котаро сжимал руками простынь и жмурился: даже когда Цуё-чан заставлял засовывать член в рот до конца, было не так больно, хотя челюсть словно оторваться грозила, а в горле было ну очень, очень неприятное чувство. Но когда Цуё-чан снял с него штаны и стал запихивать туда, внутрь, пальцы, захотелось плакать. А членом было ещё больнее. Он облил его гелем для душа, и всю попу здорово саднило. Хотелось плакать, но Котаро цеплялся за его шёпот: ты самый лучший, ты замечательный, ты такой милый, такой хороший, я очень, очень тебя люблю. И ради этих слов можно было, наверное, всё стерпеть. 

 – Я кончу прямо в тебя, мой сахарок, – жарко произнёс он на самое ухо, и Котаро знал: сейчас будет больнее всего, а потом всё закончится. Цуё-чан ляжет рядом, подтянет к себе и обнимет, и эти объятия станут самыми важными, самыми оберегающими, а поцелуй в макушку унесёт все тревоги.

Больно, так больно. Очень! Очень! Очень больно!

 – Перестань, пожалуйста! Перестань! Мне больно! Хватит!

Жёсткая рука припечатала его носом в матрас – нечем дышать:

 – Заткнись, или скину с лестницы, как твоя мамаша!

Крик захлебнулся глубоко в горле, нос сдавило, а боль не прекращалась. 

 – Перестань…

 – Я заткну тебе рот членом, если не перестанешь ныть! Маленькие, хилые, хрупкие, а ты ещё и ноешь, разочаровываешь! – Слова тонули в удушье и боли, Котаро не мог его слушать – заплакал только. И впервые ему захотелось, чтобы вредная младшая сестра Цуё-чана вошла. Толчки остановились, но боль жгла хуже огня. – Тише ты, если хочешь, чтобы я закончил! Вот был бы у тебя младший брат, ты, может, был бы хорошим мальчиком и молчал, как милашка Шома, но нет! Кричишь, плачешь, ноешь, какой ты раздражающий! Может, мне тебе кляп запихать? А? Помочь помолчать? Сложно потерпеть ради меня?! Я тебе дал заботу, защиту, любовь и ласку. Терпи! – за яростным шёпотом всё вернулось, и Котаро старался больше не кричать. Но не мог. Больно. Пусть прекратит. Больно-больно.

Очень больно…

Лучше бы мама продолжила бить. Пусть лучше мама бьёт. Сильно бьёт. Больно.

***

Ни Шомы, ни его младшего брата на следующий понедельник на катке не было. У Котаро здорово болела попа, но он боялся сказать маме или папе: разозлятся. Особенно мама. Цуё-чан что-то с ним сделал неправильное. Раз было так больно: когда больно сделали, нельзя говорить об этом, если сделали больно, значит, должно быть стыдно, сам виноват. Но Цуё-чан же… он потом целовал и обнимал, ни мама, ни папа никогда не целовали и не обнимали, а Цуё-чан всегда: и всякая боль и обида проходили, когда он гладил по спине и по бокам. Только эта не прошла. Только эту Цуё-чан причинил.

А из-за того, что попа болела, ничего не получалось, а за тренировкой, как назло, наблюдала мама. Отругает. По той же попе нашлёпает. Была бы Михоко, он бы сослался на то, что живот болит, она бы не просила его прыгать. Но и Михоко не было. Была Ямада, а Ямада никогда спуску не давала. Хотя должна была быть Михоко. 

А ещё у спортцентра была полиция. И дядька в форме всех взрослых расспрашивал о чём-то. Когда Котаро переодевался (нарочно медленно, чтобы подольше к маме не подходить), он глянул на коробку под лавкой напротив: “Шома, забери это всё домой!” – написано было сбоку чёрным маркером. «Вот был бы у тебя младший брат, может, был бы хорошим мальчиком и молчал, как милашка Шома» – но Шомы не было. И его брата младшего тоже не было. А у Шомы всегда были прикольные игры на PSP, они часто играли вместе. Вот бы Шома был.

В тот вечер Цуё-чан притащил ему целую коробку сладостей и они смотрели Покемонов, валяясь на кровати: не считая Шомы, у Цуё-чана единственного из всех знакомых Котаро в комнате был телевизор. Его дурацкая младшая сестра раз пять заходила и специально мешала смотреть, а Котаро косился на неё и злился: почему она не заходила в прошлый раз? Если бы она заходила, Цуё-чан не сделал бы так больно. Сейчас-то что соваться? Дура, дура, полная дура. 

Цуё-чан не специально. Специально больно делала мама, и папа тоже. Они никогда после не обнимали и не целовали. Не угощали сладостями и не шептали о том, какой он особенный. Не гладили по спине и по бокам. Цуё-чан же гладил, обнимал, целовал и нежил, Цуё-чан не специально. Если бы его глупая младшая сестра заходила, он бы не сделал так больно. 

Цуё-чан единственный заботился о нём. Единственный любил его. Для него одного Котаро был важным и особенным. От него одного узнавал ласку. Его одного… любил.

***

Ицуки вернулся в спорт-центр один, без Шомы, и его сразу повесили на отца. А отец – на Котаро. Говорили, что Шома заболел, а коробка под лавкой так и стояла нетронутая. “Шома, забери это всё домой!” Младший брат его выглядел очень бледным, смурным, будто бы его тоже дома били, как Котаро. Но мама и папа Уно никогда не поднимали руки на своих детей: это Котаро отлично знал. Он знал, что не всех их бьют. Просто с ним самим иначе нельзя. Он гадёныш. Он всегда сам провоцирует. 

Иначе считал только Цуё-чан. Только Цуё-чан считал, что Котаро замечательный, милый и чудесный. Он один. Он не специально сделал больно.

Котаро – не специально. Нет-нет.

В тот же вечер не специально. Дурацкой глупой сестры не было, их родители уехали, и едва за ними дверь закрылась, Цуё-чан отвёл Котаро в комнату. И опять, опять было очень больно. 

А утром родители на кухне обсуждали Шому. Мама опять злилась на то, что отец не ходит на работу, а он всё говорил: “должен же я присматривать за Ицуки-куном!”

 – А ты, баран бестолковый, не присматриваешь! Ты только и делаешь что отлыниваешь! И вообще пусть сами о своих детях заботятся! Почему если у них старший заболел, то ты за их младшим смотреть должен?

 – Знаешь, Хиро-чан, вообще-то, мне билет в жизнь дал!

 – Я – твой билет в жизнь! А ты бестолковый пьяница! И сын растёт весь в тебя! Чёрт побери, будь проклят тот день, когда я за тебя вышла! Думала, ты хоть волоса с головы твоего отца стоишь! 

 – А я думал, что ты хотя бы в половину такая красивая, как твоя матушка! Теперь мы квиты!

Она ударила. Опять. Швырнула в отца тарелку с мисо – Котаро по звуку отличал. Да и отец потом к нему в комнату зашёл весь в рисе и пахнущий бульоном. 

 – Ну что, отругала мамка папку. А как у сынишки с домашкой?

У Котаро самого вырвалось:

 – Шома болеет из-за Цуё-чана. А не из-за своих родителей.

Да, точно так и было. Не зря Цуё-чан так сказал: что Шома был хорошим мальчиком и молчал. И поэтому ладонь Цуё-чана уже пахла спермой в тот вечер. И полиция тогда была. Потому что Шоме тоже было больно, а когда больно – это всегда плохо. Нельзя, чтобы знали, что больно. Приезжает полиция и делает страшно. 

 – И это ты о чём, сынок?

Зря сказал. Сейчас хуже будет.

 – Это Цуё-чан Шоме сделал больно.

 – Так, заканчивай. Господин Такечи – начальник твоей мамы, и его семья так добры, что присматривают за тобой, и это твоя благодарность? Извинись немедленно.

 – Но это правда Цуё-чан! Он сделал больно! 

 – Мелкий лжец! 

Вот опять. Папа сделал больно, но не обнял потом и не поцеловал. Приказал собираться и не вздумать ляпнуть “эту херню” Хироки Уно.

Голова болела. Котаро соврал, что упал с велосипеда. Только увидел: маленький Ицуки не поверил. А ещё маленький Ицуки не верил в то, что Шома болел. 

Ямада выслала Котаро со льда. Голова так здорово гудела: тяжёлая у папы рука. Об стол лбом больно так. Котаро шёл к медпункту и ему хотелось плакать. Цуё-чан догнал его. Остановил:

 – Кото-чан, пошли, пошли со мной! Давай, я хочу сейчас показать тебе одно место. Да, да, ты же за этим со льда убежал?

Отца нигде не было.

Цуё-чан повёл его в дальний угол, за поворот, по лестнице. Потянул ручку двери и удивился:

 – Закрыто? Ох сволочи. Ладно, ладно, пошли!

В туалете он стянул с него штаны на щиколотки и припал к бёдрам губами, усадив на закрытую крышку прямо в коньках. Голова кружилась и здорово тошнило, Котаро чувствовал себя очень, очень плохо, а Цуё-чан на это не смотрел. Лишь покусывал и посасывал, причмокивая. А потом встал перед ним и, сняв свои штаны, склонил его голову к своему члену.

Цуё-чану тоже было плевать.

На Котаро было плевать всем.

Даже милому и любимому Цуё-чану. 

Шома единственный, кто спросил его, не болеет ли он. Как давно это было? После того, как мама дёрнула Котаро за руку и швырнула, а он упал с лестницы – месяц? Два месяца назад? Шома тогда спросил, не болеет ли он. 

За всю жизнь.

Шома только.

А Цуё-чан и Шоме больно сделал! Очень, очень больно! Также больно, как и ему. Врал, врал, врал, Цуё-чан всё врал! 

Он чмокает его в лоб, вытирая лицо от своей спермы рукой и пришлёпывает по щекам. Оставляет одного. И, как уходит, Котаро начинает плакать. И плачет ещё очень, очень долго. А когда, выйдя из туалета, встречается в коридоре с Ицуки, говорит ему – маленькому, но видно, что всё понимающему:

 – Ицуки, хочешь, скажу кое-что?

 – Ну?

 – Только пусть о том, что я сказал, никто больше не узнает. Чтобы мой отец не узнал. А то опять достанется. Это будет наш очень большой секрет. Большой и важный, хорошо? И ты никому не скажешь, что я тебе его сказал. Поклянись.

 – Ладно. Клянусь.

 – Это Цуё-чан сделал. 

Ицуки моргнул пару раз:

 – Что?

 – То, почему Шома сюда больше не ходит. Это Цуё-чан сделал. Скажи, а Шома сам… вернётся? Шома вернётся? Сюда?

Воспоминания обрывались где-то на середине фразы. Картинка растворилась в темноте перед глазами: он вроде бы даже шёл немного, а затем всё. Темнота.

***

Мать скинула его на дурацкую младшую сестру Цуё-чана. Та взяла его за руку и отвела к ним в дом, но вместо того, чтобы послать в комнату брата, отвела дальше по коридору: в свою. Усадила на стул, запретила прикасаться к вещам и убежала вниз. А затем вернулась: в руках был пакет со льдом, а в комнате на стенах много, много постеров с Дневником будущего. 

 – Твой старший брат делает мне больно, – говорит ей Котаро.

 – Это как так “больно”?

 – Сзади больно.

И лицо дурацкой младшей сестры меняется. 

Котаро больше не видел. Ни её, ни Цуё-чана. Когда семья Такечи уехала в Токио через неделю, их магазин, в котором работала мама, закрылся, и всех уволили. Выпивая, она ругалась: “Если бы их дурная дочь не разбила себе свою дурную голову, я бы сейчас продолжала работать!” Котаро слушал и молчал. Молчал и больше никому ничего не говорил. 

От его слов всем одни беды: даже Ицуки больше не ходил на ледовый каток никогда после того, как ударил Цуё-чана клюшкой.

Все исчезли.

И прежний Шома тоже.

От слов Котаро все становилось только хуже.

Ему нельзя говорить.

Ничего.

***

Котаро дёрнул на себя дверь, одновременно повернув ключ: замок расклинило. Отец пропадал в очередной “командировке”, но дома пахло обедом. Кинув рюкзак прямо у порога, Котаро вошёл в комнату и уставился на затянутые пищевой плёнкой миски и тарелки на столе, на валяющуюся пустую бутылку вина и на дрыхнущего на кровати Цуё-чана. 

«Приготовил. А потом напился. Или напился и приготовил. Или напивался и готовил», – подумалось само собой. Котаро снял олимпийку и бросил её на Цуё-чана – тот заворчал. 

Они встретились спустя несколько месяцев после того, как Цуёши вернулся в Нагою. Вернее, в саму Нагою он вернуться не смог – устроился в автомастерскую в Каниэ, по началу жил там же на матрасе. Котаро увидел его у спортцентра – едва узнал. Впрочем, Цуёши его тоже. Зачем он подошёл? Что Котаро хотел от него получить? Наверное, всё-таки интересно было посмотреть в глаза Цуё-чану.

С воспоминаниями у него было совсем нехорошо. Всё никак не мог запомнить, что мальчик, которого он трахал пять лет назад и есть Котаро: а, может, так по итогу и не запомнил. Казалось, что Котаро-в-детстве и Котаро-сейчас для него два несвязанных человека: и в этой потерянности и беспомощности Цуё-чан был таким жалким, таким… зависимым.

Ему нужен был Котаро. Нужны были крыша над головой, тёплая постель и нормальная еда. И Котаро был единственным, кто соглашался ему это всё давать.

Привязывать его руки к изголовью и задирать одежду, прикасаться по или против воли – Котаро чувствовал, как возвращает ему всё, что тот дал в прошлом, как мстит и… благодарит. И Цуё-чан не мог не принять эту плату. У него не оставалось выбора.

Когда Котаро растягивал себя и опускался на его член, Цуё-чан вспоминал:

 – Кота-кун! Ты – мой Кота-кун!

Цуё-чана так и тянуло к этому сраному спортцентру: не приведи боги он увидит Шому или Ицуки, или они увидят его. Котаро и угрозами, и уговорами, и ультиматумами: несколько раз даже бил – бесполезно. Когда после очередного сообщения от Цуё-чана, что он едет, Котаро наткнулся на Ицуки, стало… нехорошо. Внутри, разрывая уверенность и самодовольство на клочки, взрывалось ебучее чувство страха, а вместе с ним – от взгляда в лицо Ицуки и воспоминаний о тех погрязших в тумане памяти событиях вцеплялось в горло едкое, противное, обвиняющее чувство: зачем? Зачем, Котаро Такеучи, ты делаешь это? Подумай своей головой! Подумай о Шоме! Он добр к тебе, так какое право ты имеешь притягивать этого человека к Шоме? Он всё портит. Он никого не любит. Он жалок, ничтожен и никогда, никогда не остановится. Сколь толстым слоем мха ни заросло бы его сознание, он не изменится: после секса, поглаживая тело Котаро, он продолжит шептать о том, как скучает по его “лишь набирающему силу бутону, по тонким юным ногам и девственному аромату сладостной чистоты”. Он продолжит ходить по улицам и смотреть на детей вроде Ицуки, заигрывать с ними, фотографировать исподтишка и вечерами дрочить на фото, растянувшись на постели Котаро.

Что ты, Котаро Такеучи, делаешь? Как далеко ты зайдёшь и виной каких новых бед ты станешь? 

Цуё-чан не изменится. Цуё-чан… У него кровь на руках. Сестры родной кровь, он выброшенный мусор, позор семьи, он изгнан и похоронен, его нет. Он трупу подобен. 

Котаро отрезает себе кусок тоста, кладёт его в печку и заводит её, Цуё-чан спит на постели, а нож на столешнице острый и большой.

Что ты делаешь, Котаро Такеучи?

Цуё-чан труп ходячий.

Печка наливается пламенно-рыжим, Котаро стоит с ножом над постелью и смотрит на спящего Цуё-чана.

Сердце колотится.

Бум, бум, бум.

Что ты делаешь, Котаро Такеучи?

Шома всё это время был так добр к тебе. 

Что ты… делаешь?

Печка звякает на кухне. 

Он дрожащей рукой кладёт нож на стол.

Ему дурно. Сегодня он откроет ещё одну бутылку вина.

***

 – Помнишь, я просил тебя мне помочь, Кота-чан? Ты красивый, ты мог бы… Я бы научил. Эти прекрасные сладкие бутоны тебе бы верили. Мне так не хватает… их аромата. Я просил помочь мне. Я изнемогаю. 

 – Я помню, Цуё-чан.

 – Любовь моя, милый мой… Ты всё, что у меня есть. Ты опора моя.

 – Да, Цуё-чан.

 – Кажется, я нашёл мальчика, которому я интересен, Кота-чан. Представляешь? Я уже воображаю аромат его юного, нежного, чистого бутона… 

 – Оставь его, Цуё-чан…

 – Нет, нет, нет… Ни за что. Он всё сделает со мной сам, как ты когда-то. Ведь это был ты? Как сладко ты раздвигал свои ножки перед моим лицом… Он тоже всё сделает сам… как ты… Послушный, кроткий, любопытный мальчик… Ты знаешь, Кота-чан?

 – Что я знаю?

 – Мальчики и девочки пахнут одинаково… Пока не начинают пахнуть по-разному они столь, столь, столь… сахарные… бутоны…Смотри, Кота-чан, смотри! Я сфотографировал его. Он очень, очень, очень милый. И знаешь, я смотрю на него и словно в прошлом… 

 – Я не хочу смотреть, Цуё-чан.

 – Посмотри, посмотри!

***

Ицуки сидел возле школы с какой-то девочкой: она разговаривала, а он, по-видимому, в основном слушал, но заметил Котаро почти сразу. И, когда остановил речь девочки и подошёл один, Котаро увидел, что ему не нужно пояснять, почему они сейчас увиделись.

 – Зачем ты здесь? – Огрызнулся он – справедливо, должно быть.

 – А ты всё так же грубишь старшим, да?

Ицуки пыхтел, не получая чёткого ответа, а Котаро и нечего было ему сказать. Да, он пришёл, да, он зачем-то это сделал, почему-то нужно было увидеть: но сказать было нечего.

Ицуки – новая “любовь” Цуё-чана. 

Только называет он себя “Ичи”, и стоит сейчас перед Котаро такой… не знай его, решишь – насупленный ребёнок. Но Котаро знал. Котаро помнил, на что было похоже лицо Цуё-чана после удара Ицуки, помнил, каким он стал после того декабрьского дня, и видел его сейчас: взгляд, поза, всё видел то, чего самому недоставало. Всё, что нужно было бы ему, чтобы тот нож не опустить обессиленно. Сделать что должно.

Котаро Такеучи, что ты…

 – Цуё-чан подрабатывает в Каниэ в автомастерской и скорее всего поведёт тебя куда-то туда. 

 – Я знаю.

…что ты делаешь, Котаро Такеучи?

 – Цуё-чан… никогда не изменится.

 – Я знаю.

 – Он… моя первая любовь.

 – Мне плевать.

Котаро, Котаро Такеучи… Ты сейчас просил у него сочувствия? Ха! Ты жалок. Отвратителен. Мерзок. И никем не любим.

***

На плече отцветал последний засос Цуё-чана. Ицуки казался совершенно не изменившимся, а у Котаро в душе зияла огромная, чёрная, токсичная дыра. Цуё-чан со встречи с “Ичи-куном” не вернулся.

Скажи, Котаро Такеучи… а ты… что сделал?