Ицуки забрался на заднее сиденье и устроился поудобнее: машина папы ему нравилась немного больше, чем мамина, и когда из школы его случалось забирать отцу, Ицуки всегда этому по-своему радовался. Хироки улыбнулся ему, выезжая на дорогу, и спросил:
– А что за девочке ты нёс портфель сейчас?
– Момоко-чан. Одноклассница моя, – не почувствовав подвоха в отцовской улыбке, ответил Ицуки.
– Дружите?
– Вроде того.
– Как здорово.
Что такого особенного отец видел в том, что Ицуки общается с одноклассниками, было для него не очевидно: даже расспросы за ужином про красоту от мамы не внесли ясности: отец зачем-то рассказал об этом, как о значимом событии – даже Шома отреагировал подобным образом – а мама спросила:
– Должно быть, очень красивая девочка, да? Можешь пригласить её в гости, если хочешь.
– Обычная девочка. Не очень хочу.
– Ну тебя о ком ни спросишь, все – “обычные девочки”! Похоже, Ицуки у нас совсем не ценитель девичей красоты! – засмеялся отец. Ицуки вопросительно посмотрел на Шому, но не нашёл в нём ни сочувствия, ни понимания, ни ответа на свой вопрос о странном разговоре родителей.
– Ицуки, конечно, увлекаться душой человека – замечательная черта, но если не научишься делать комплименты, будет сложно. А для этого нужно видеть, что хвалить.
– Мам, а зачем мне делать Момоко-чан комплименты?
– Ох…
– Если девочка нравится, ей стоит это показать, сделав комплимент, Ицуки, – ухмыльнулся, отпивая сок, отец.
Но Ицуки не испытывал к ней особых симпатий – едва задумал об этом сказать, услышал шомино:
– Ицуки манга интереснее.
– Вот чья бы корова мычала, Шома, – укорил его отец, а тот лишь усмехнулся.
– Мама с папой решили, что мне нравится Момоко-чан? – спросил Ицуки брата, когда они ждали загрузку игры в шоминой комнате.
– А ты не за неё дрался?
– Я дрался с Коджимой, потому что он задирал девочкам юбки. И бесил.
– Мммм…
– Что?
– Ничего. Тебе правда манга интереснее.
Манга. Ицуки недавно наткнулся на одну. Сначала, правда, на АМВ на Ютубе, и там был эпизод… Зацепивший и подтолкнувший почитать мангу, только зашло всё немного не туда.
Ицуки помнил, как его увлекли сюжет и главные персонажи, как он с неподдельным интересом листал страницы, а потом увидел тот разворот. С поцелуем. Ицуки завис над ним, по ощущениям, часа на два, не смог перелистнуть дальше и ещё несколько дней открывал и смотрел.
Шокированным он себя не чувствовал, нет. Его тянуло к этим фреймам. К этому поцелую, к этим отношениям.
Однажды Шома его, рассматривающего нарисованный поцелуй двух парней, спалил. Ничего особо не сказал такого, только, когда Ицуки промямлил просьбу не говорить родителям, заверил, что не скажет и, вообще, ему всё равно.
Момоко-чан Ицуки действительно не нравилась. Нет, в смысле как друг, возможно, как хорошая школьная знакомая – того более, но Ицуки ни разу не ловил себя на рассматривании её симпатичности. Следующим днём он бросил по взгляду на всех девочек в классе, но не нашёл в ком-либо из них чего-то выделяющегося. Девочки как девочки: одни с аккуратной причёской, другие с ассиметричным бантом, у третьих на мизинце следы от грифеля, а кто-то, вроде бы, даже были с накрашенными блеском губами, хотя к макияжу в школе относились строго.
Ицуки особо-то на девочек и не засматривался. Это у Шомы были “симпатичные одноклассницы, но я их боюсь, они какие-то злые”. Школу Шома вообще не очень… любил. Практически избегал. И избегал общения с одноклассниками. А ещё Ицуки заметил, что Шома недолюбливает свой высокий “детский” голос.
***
Это было после шоу Дайса Такахаши. Шома вернулся будто заплаканный, а потом ещё и ночью в своей комнате хныкал. Ицуки подошёл к нему. Шома лежал на боку, накрывшись одеялом по самую макушку и перебирал пальчиками своё любимое на тот период полотенце.
– Что с тобой случилось? – Осторожно спросил Ицуки, стараясь гнать ту самую, страшную мысль.
– Ничего.
Ицуки положил ладонь на плечо брата, сжал через одеяло. Шома шмыгнул. Спросил:
– Вот ты же общаешься больше меня… Почему… Я же такой стрёмный… ко мне столько внимания?
– Ты не стрёмный.
– Так и мама говорит. А сама меня красит постоянно. В чёрный, чёрный, чёрный. Я просто кататься хочу. Я такого внимания не хочу…
– Какого?
– Личного… ты не понимаешь.
– Может, понимаю?
– Это же не твоя эта манга… Не понимаешь потому что маленький. И всё.
“Маленький”. Вот какой Ицуки для Шомы. Маленький. И не обидно даже. Просто… горько, что из-за этого помочь никак нельзя. Ицуки только и вышептал:
– В манге у них всё нормально…
В манге всё нормально. Вот зачем Ицуки читал тайком этот сёнен-ай. Чтобы смотреть на “нормальное”. Он безжалостно откидывал всё, что ему не нравилось, и мог тайно месяцами перечитывать то, от чего хотелось дышать потише: потому что там, что он выбирал, было нормально. Персонажи уважали друг друга, заботились друг о друге, боролись друг за друга. Ценили друг друга.
Интересно, если бы Ицуки в ту ночь рассказал Шоме, что он не такой маленький, чтобы понимать… что он лет с девяти не такой маленький, что он тогда понял страшную вещь и теперь всякое “взрослое” понять может, это… причинило бы Шоме боль? Да… причинило бы. Потому Ицуки больше вообще ничего не сказал, просто сидел рядом на кровати, а потом лёг у Шомы под боком и заснул. А наутро Шома часа на четыре в ванной застрял, и всё под душем воду гонял, аж мама заругалась, что вылил столько.
Закрылся. Совсем-совсем закрылся, спрятался.
Ещё и программа попала такая… Танго. К которому, если Ицуки хоть что-то понимал в этих вещах, закрытость и зажатость ну никак не приложишь.
Мама считала, что Шома накануне соревнований из-за бостонского случая переживает. Про Бостон Шома с семьёй вообще говорить не хотел: Ицуки казалось, что он единственный, кому Шома хоть полслова про Бостон сказал – и это было про то, что у Юдзуру Ханю отношения с каким-то испанцем. Как там Шома его назвал? А, точно. Ха-би-ер. Ицуки помнил, что наткнулся на него в коридоре за год примерно до этого, когда этот же самый Юдзуру Ханю распускал в сторону Шомы руки.
Так. Не злись. Тогда разозлился и чуть не сболтнул лишнего, чуть не спровоцировал. В адрес Юдзуру Ханю вообще был персональный запрет от Шомы на всякие “гадости”. Хотя сказать было что.
Ханю, по мнению Ицуки, к Шоме приставал. Но почему-то после его приставаний Шома не плакал в подушку, не называл себя стрёмным и не тёр себе кожу мочалкой до красноты.
“Юдзу-кун такой… настоящий” – рассказал Шома. “Мне почему-то казалось, что он где-то высоко надо всеми и просто смотрит иногда вниз, на нас, но он настоящий” – что такого Ханю сделал на ФГП14/15, Ицуки не понимал, но именно тогда заметил, что Шоме…
«Наверное, Ханю Шоме… нравится»
Шоме Ханю более чем нравился. Ицуки это стало очевидно уже к концу сезона: когда Шома поделился с ним, что теперь они вроде как пара.
Такой счастливый приехал… Ицуки сравнил это с тем, что было после того, как Дайс Такахаши Шому у себя в гримёрке во время шоу зажал (понять детально труда не составило, что именно произошло: достаточно было выпуска новостей дождаться, где показали, что тот позволил себе перед камерой). Сравнил.
Приехав из Хельсинки, Шома сказал “Я даже для него не хочу быть временным развлечением”. Шома ценил себя, приехав из Хельсинки. Это было… новое.
А Ицуки… У него в жизни никого не оказалось, кто бы ему нравился. Оглянувшись вокруг, он почувствовал себя… одиноким. Он искал в интернете мангу, которую мог бы почитать, общался с друзьями и играл в игры, но никто ему… не нравился. Ни единая девочка… Взгляд скользил мимо них, не цепляясь ни за какие детали, а про кого-то из друзей Ицуки подумать боялся… так. Особенно при том, что однажды уже сболтнул – искренне! – одному товарищу, что он красивый. Поэтому и старался вообще не смотреть. А то ещё… выяснится… что-нибудь. К тому же… За Шому Ицуки радовался, что у него есть это делающее его счастливым чувство, но сам… не решался себе допустить.
Однажды один из этих снов обернулся кошмаром и Ицуки распахнул глаза весь в холодном поту, а вместо потолка ещё с минуту видел над головой низкие своды моста через Никко.
Ему снился секс. Но чем больше он думал о том, можно ли ему испытывать симпатию к кому-то… не к девочке, тем больше вспоминал, боялся и… видел кошмары.
Он видел мастерскую на съезде с 66-й, маленький ржавый пикап под навесом, слышал крики чаек – раздражающие и тревожные – и ощущал как руки Такечи водят по коже Ичи-куна, сжимая его и ощупывая, как шрамы губ елозят по запястьям и кривизна носа с шумным свистом втягивает с тела аромат.
А после этих снов он успокаивал своё разбережённое, растревоженное фантомными прикосновениями тело. Обнимал себя, заворачивался гусеницей шелкопряда в одеяло, и слушал кожу.
Порой утопал сам в себе и сжимал зубами предплечье, отгоняя приятными ощущениями останки кошмарного наваждения.
Телу Ицуки нравилось. И, когда ушло содрогание от этой мысли, захотелось понять: а насколько лучше будет, если не ненавидеть того, кто прикасается? Если это будешь ты сам? Или, вдруг, кто-то… любимый?
Хорошо, что Шома искренне и светло любит, что он ценит себя в своих чувствах. Это самое драгоценное сокровище мира, и пусть Ханю только попробует им пренебречь!
Пусть Шома будет счастлив. И наконец-то себя полюбит.
А Ицуки… Ицуки возьмёт боль на себя, пусть. Он… он заслужил нести этот крест.
***
В апреле отец предложил Ицуки съездить с Шомой на командник, а там стало понятно, что между ним и Ханю что-то будет. Должно быть. И Ицуки понял, что боится этого. Боится, что близость станет триггером, что Шома вспомнит, но ещё боялся, что если Ицуки будет мешать, Шома заметит – Шома всегда замечает, если Ицуки начинает загоняться или избегать чего-то – и возникнут вопросы, на которые придётся ответить, или придётся соврать, а и то, и другое будет плохо – Шома всегда слишком хорошо знает, когда ему лгут.
Потому, став более-менее известным, от многих людей просто на семь замков закрылся. И злился, злился, злился. Не любил лицемерие, не терпел притворство – а слишком многим стал интересен только из-за известности.
Ицуки из номера на всю ночь ушёл. Оставил их. Просидел у Михоко, пытаясь отвлечься. А потом подтянул к себе колени и, глядя в темноту, заплакал. От страха.
Как же давно он не плакал…
Ицуки думал, Михоко спит. А она подошла к нему и обняла. Прошептала:
– Маленький ты наш…
– Да хотелось бы…
Поцеловала в макушку, помолчала… а потом прошептала:
– Ханю Юдзуру-кун тактичный, он не сделает Шоме больно. Не бойся. Плохое в прошлом.
И Ицуки распрямился. Распрямился и смотрел на Михоко, не зная, что и сказать: а как же теперь так? Он думал, что один знает, а если… если тело найдут? Если там, под мостом, найдут тело?! И будут спрашивать?!
Михоко тоже помнит: Ицуки знал. Она даже хранит кардиган, в который в тот вечер укутала маленького Шому – узнал случайно, когда пришлось ночевать у неё. Но то, что Михоко понимает, знает, что и Ицуки помнит…
– Можно… я спать лягу? – выдавил он, отстранившись.
Она кивнула.
«Как много… знает Михоко?»
Страх сжал горло, а у Шомы и Юдзуру всё было… нормально. Нормально как в тех мангах, которые Ицуки отбирал из множества и на которые смотрел часами. Только порадоваться этому он уже… не мог.
***
На выходе из класса он столкнулся с их классным руководителем: Кунимицу-сенсеем. обычно лишь немного суетливый, но улыбчивый и не нервный, он выглядел крайне взволнованным и сразу спросил, не знает ли Ицуки, где сейчас Момоко. Ицуки знал.
– Уно-кун, пожалуйста, найди её и попроси срочно прийти в учительскую.
Момоко-чан любила на обед с подружками ходить обедать к теннисным кортам: они любовались на парней, сидя в тени деревьев, и сплетничали обо всём на свете. Она и сегодня там – приглашала с ними. Снова. Иногда Ицуки ходил, иногда отказывался. Если Ицуки соглашался, к ним набивались в компанию и пара его друзей из класса и они шумно обедали все вместе. Сегодня отказался: нужно было доделать документы в студсовет. Оставив папки на учительском столе, Ицуки взял с собой свою сегодняшнюю якисоба-пан и пошёл искать Момоко, загруженный мыслями о студсовете; мысль, что произошло, возможно, что-то серьёзное, появлялась постепенно, и совсем оформилась уже когда Ицуки увидел под деревьями Момоко, играющую перед девочками сцену из… Ицуки не знал, откуда. Но звучало, как какое-то аниме.
– Эй, “Юно”! Вот твой Юкитеру идёт! – засмеялись “зрительницы”, когда он подошёл. Момоко споткнулась посреди какого-то движения, обернулась и, увидев Ицуки, прикрикнула на подружек.
– Тебя Кунимицу-сенсей в учительскую зовёт, говорит что срочно.
– Э? А чего там?
– Не знаю. Зовёт.
– Подожди, подожди! Я переделала такояки! Попробуй!
– Я сегодня с покупным, – показал он уже съеденную наполовину столовскую булку.
– Ну пожааалуйста! Один! Ну Ицуки!
Подружки Момоко даже не пытались скрыть смешки, а Момоко уже была готова ему палочками в рот запихать такояки ручной работы (в прошлый раз они вышли очень масляными и немного подгоревшими) и Ицуки согласился:
– Давай, – взял у Момоко палочки и сам подцепил ими шарик. – Ну, в этот раз вкусно. Молодец.
– Правда! Слава богу! Я ж в готовке просто полный ноль, а как папа заболел мама всё с ним, вот и готовлю сама себе бэнто. А вкусно хочется!
– Получается.
Она посмеялась.
– Кунимицу-сенсей, – напомнил Ицуки и Момоко, ойкнув, собрала свой обед и, попререкавшись с подружками, потащила Ицуки за собой обратно в школу. Он так и дошёл с ней до учительской, слушая о том, как ей не достаёт театрального клуба, занятия в котором пришлось прервать из-за болезни отца, и какие аниме и фильмы она посмотрела в этот перерыв, и кого хотела бы оттуда сыграть – из всего списка Ицуки узнал только имя “Сафу”.
– Сафу это из №6 что ли?
– А ты что, смотрел?!
Ицуки вовремя осёкся, вспомнив “поджанр”. Поджал губы:
– Да, вроде того. Интересное.
– Значит, мы обязательно это обсудим, когда я вернусь из учительской. Вот тебе мой бенто, стой тут и жди! Из тебя, кстати, Шион бы получился!
Дверь за ней закрылась. Большая перемена заканчивалась. Шион больше из Шомы бы получился, – подумал Ицуки. Все расходились по кабинетам, вот и звонок прозвенел – а Момоко всё не выходила.
Что-то точно случилось. Ицуки завернул остатки якисоба-пан в целлофан и запихал в карман, думая: оставаться ему дальше или идти на математику: Кунимицу-сенсей всё равно застрял в учительской так же, как и Момоко, так что идти на урок, технически, бесполезно, но…
Дверь открылась: Момоко стояла рядом с Кунимицу-сенсеем с бледным в красные пятна лицом, руки дрожали, едва держа в пальцах носовой платок.
– Уно-кун! Как хорошо, что ты тут.
– Что случилось?
– Папа… – выдавила Момоко. – Мой папа…
– Я должен идти в класс, Ицуки-кун, школа даст машину, чтобы отвезти Судзумию-кун в больницу к отцу, но она будет готова через пол часа, не меньше. Я освобождаю тебя от уроков, просто присмотри за Судзумией-кун, пока ждём машину, хорошо?
– Ладно. Она к главному входу подъедет?
– Да, синий седан… Вот, я записал тут марку и номер. Просто присмотри за Судзумией-кун, хорошо?
– Ладно.
– Пойдёмте, заберём ваши вещи, да? Судзумия-кун?
Она кивнула и, продолжая дрожать, пошла за учителем и Ицуки. Тот всё смотрел, не упадёт ли она.
В класс вошли одновременно с Кунимицу-сенсеем и староста от девочек тут же дала команду классу “встать”, “поклон”, “сесть”. Ицуки собрал свою сумку, пока Кунимицу-сенсей объяснял, что он отпускает Момоко в его сопровождении, а потом и сумку самой Момоко, взял обе и, только взглядом попрощавшись с друзьями, вышел к ней, сжавшийся в коридоре и глотающей слёзы.
– Пойдём сразу ко входу, ладно?
– Как мы теперь будем, Ицуки? Без папы? Как…
У него не было ответа. Он помнил, как не стало Таэ-чан, как днями напролёт плакала мама, и как всех тянул папа на себе: но не представлял, что это такое: потерять отца. Когда тянуть некому. Когда опоры не становится. Он ничего не мог сказать Момоко-чан, ничего.
Домой в тот вечер он вернулся с отбитым наглухо аппетитом и придавленный грузом этого горя. Момоко хорошая девочка, весёлая, чудесный друг – быть рядом в такой момент оказалось очень-очень тяжело, настолько что Ицуки даже горло сдавливало. И голова кружилась. Момоко висела на нём, ревела в голос, а Ицуки просто стоял столбом.
Когда мама узнала, что Ицуки туда отправили, разозлилась и позвонила отцу в командировку, а Ицуки и думал: вроде его лишь попросили присмотреть, пока машина не приедет, но потом дали собрать вещи и повезли вместе с Момоко: он просто-напросто не представлял себе, как оставить её вот так, когда они сидели на перилах крыльца и она плакала, уткнувшись в его плечо. Это практически ведь… его решение – поехать с ней до больницы.
Когда рассказал это отцу, тот ответил: “Тем не менее это – обязанность дежурного учителя, а не старосты, и с директором я всё равно буду разговаривать. Горжусь твоим поступком: это было не легко, но учеников нельзя было оставлять в такой ситуации одних”.
Отец-то, может, и прав. Только Ицуки от этого не легче. Папа услышал это и предложил Ицуки посетить поминки, если он этого хочет.
“Хочешь” – “не хочешь” – это были поминки, на них никогда не хотят ходить. Как мама сказала, когда готовились прощаться с Таэ-чан: “Никто не хочет приходить на похороны. Никто вообще не хочет похорон”.
Момоко была рада его видеть – насколько можно быть радостной в такой день. Кроме него поддержать её пришли и девочки из класса, и ребята из её театрального клуба – Ицуки казалось, что он на самом деле не очень-то и нужен, но Момоко снова его обняла: “Спасибо”.
***
Ицуки не удивился, когда пошли слухи, что они встречаются. Они мальчик и девочка, которые общаются без напускной бравады и кидания друг в друга карандашами, чему ж тут удивляться. Он не хотел, чтобы Момоко доставали этим после такой утраты, а самому раз за разом саркастично отвечать “ага, восемьдесят тысяч лет уже” труда не составляло. Только вскоре это всё закончилось: вместе с деньгами за школу, которые мама Момоко платить больше не смогла; ей пришлось перевестись в муниципальную, и она очень плакала, прощаясь с подружками. Ицуки смотрел за этим со своего места и просто наблюдал, чувствуя что, возможно, от него могут ожидать каких-то действий, но ничего уместного на ум не приходило. В один из дней своей последней недели Момоко подошла к нему и тихонько попросила: “Проводишь меня до дома?”
Было совестно отказывать и… он ничего не терял.
– Ладно.
Они договорились на пятницу и Ицуки предупредил дома заранее – и в ту же секунду пожалел, что сделал это. Даже Шома сказал, что это по-любому свидание, что даже разозлило:
– Я совсем глупый по-твоему, что ли? Я знаю. То, что я к ней безразличен, не значит что я не знаю, о чём речь.
– Тогда зачем соглашаешься?
– А что?
– Безразлично же.
– Это её последний день в школе.
Ицуки просто не хотел, чтобы она осталась одна наедине со своим горем. Одиночество – самое страшное в беде. Больше всего в своей жизни Ицуки ненавидел одиночество. А Момоко… оставалась одна.
Весь пятничный вечер Ицуки и Момоко просто гуляли: не было настроения балаболить и веселиться. Они вышли от школы и пошли по улицам Нагои куда ноги вели: не торопясь, почти не разговаривая, просто идя вместе. Ицуки взял им обоим по гамбургеру и пепси в Маке, смотрел вместе с Момоко на витрины, а когда они дошли до Гластонии молча стоял и ждал, пока она налюбуется.
– Я тут вспомнила: ты смотрел №6, да?
– Скорее читал.
– А… как много?
Ицуки понял, куда заруливает разговор, но врать ему было уже лень:
– Целиком.
– Вот как. … Понравилось?
– Да. Красивая история.
– Она очень печальная.
– И всё же.
Момоко улыбнулась, вздохнув. А потом предложила:
– Тут рядом парк Цурума. Красивый очень. Сходим?
– Давай.
– Мой дом прямо по дороге, я оставлю портфель и сходим, ты не против?
– Не против.
– Знаешь, – сказала она, закрыв входную дверь и выйдя к Ицуки уже без портфеля, распустив волосы и приколов над ухом яркую лазурную заколку. – Может, если ты не против, мы сходим куда-нибудь поесть? Это, конечно, всё больше напоминает свидание, но… Мне хочется продлить этот вечер.
– Тогда мне тоже стоило оставить сумку дома.
– Ты хотел бы?
– Чего?
– Сходить со мной на свидание?
– Оно тебе надо?
Момоко улыбнулась:
– Знаешь, мне кажется, Сафу даже не рассчитывала на взаимность Шиона, поэтому и поступила так прямолинейно. Мне кажется, если бы она хотя бы немножко верила, что между ними с Шионом способна пробудиться романтика, она не стала бы рушить эту возможность такой прямолинейной просьбой, – она подошла близко к Ицуки, спрятала руки за спиной и поводила мыском туфли по асфальту.
– Может быть.
– Точно не стала бы. Никакая девочка не стала бы.
Ицуки думал: если сейчас он просто пойдёт в сторону парка, то эта ситуация развалится – и это будет для него нейтральным выходом. Но он с самого начала, ещё когда соглашался проводить Момоко в её последний день, делал это со знанием: ей он нравится. И ей хотелось бы пойти с ним на свидание, иначе в последний день она бы пошла отдыхать с друзьями – с теми, с кем не смогла бы больше так часто видеться, перейдя в другую школу. Но она попросила его одного и согласился Ицуки, всё осознавая.
Он мог бы сейчас просто пойти дальше. Но тогда… Сафу, Сафу. Момоко заговорила про неё тоже не просто так. Ицуки помнил эту линию. “Сафу”, значит.
Стоит ли? Не стоит?
Ицуки поджал губы и остался стоять.
– Ты себя с ней ассоциируешь, что ли?
– Скорее… этот момент с тем. Не хочу тебя доставать. Я дурашка, но не дурочка. Спасибо что… согласился погулять со мной. И что рядом был. Ты классный, Ицуки. Очень классный. А Сафу я готова завидовать. Хотелось бы мне быть с тобой друзьями детства!
Она перекатилась с носков на пятки пару раз и Ицуки заметил, что ей будто даже певеселее стало.
– А раз мы не друзья детства, моя просьба будет не такой большой! Главное чтобы тут мышка не побежала, а то Шиону оказалось крайне удобно сбежать даже с очевидным ответом, хех. У тебя же мышка не побежит?
– Есть варианты алармов, но вряд ли.
– И ты ещё не убежал. Можно, значит?
– Что именно?
– Просьбу!
Ицуки сглотнул и вздохнул. Облизнул пересохшие губы.
– Можно.
– Один маленький поцелуй.
Ручка сумки поскользила из потной ладони, Ицуки перехватил её и снова сглотнул, облизнув вновь пересохшие губы.
“Момоко-чан мне безразлична” – всплывали свои же слова и ощущение неправильности согласия поднималось вместе с ними. Ицуки опустил голову и отвёл взгляд. Мышка бы сейчас была кстати.
– П-пожалуйста.
Ицуки закрыл глаза.
***
Шома пихнул пяткой дверь обратно в пром, чтоб защёлкнулась, и подошёл к сидящему на полу у кровати Ицуки.
– Загрузилось уже.
– Ага.
Ицуки нажал на повисший в руке геймпад, подтвердив продолжение игры. Шома уселся рядом и поставил на пол миску с чипсами и бутылку Пепси. Они подождали ещё одну загрузку вместе.
– Как прошло свидание? – сдвинул разговор с мёртвой точки Шома.
– Я ушёл.
– Ушёл?
– Ушёл. Она хотела поцеловаться. И я ушёл.
Шома вздохнул. Они посидели молча ещё.
– У меня был вариант вообще не допускать ситуацию. Но… Тогда всё просто в воздухе бы повисло. А я ненавижу двусмысленность. Только от того что… пришлось уйти… паршиво.
– Я говорил тебе вообще не ходить если не нравится.
– Я всё знал. Согласился – значит, надо было.
– Зачем, если сидишь сейчас расстроенный?
– То что сделал что надо было не значит, что довольным останусь, понятно?
– Не огрызайся на меня; зачем делать то, от чего расстроишься, если знаешь, что расстроишься?
– Чтобы что-то получить, понимаешь? Узнать, понять или закончить, ясно? Сделал значит надо было, не всё, что ты делаешь, доставляет тебе удовольствие, ясно? Иногда делаешь вещи, от которых не становишься счастливым, понимаешь? Вообще не становишься. Но делаешь потому что надо. Нельзя всю жизнь только и заниматься что приятными вещами, понимаешь?
Ицуки спрятал от Шомы лицо, стараясь не поддаваться слезам: не из-за Момоко, блин, не из-за свидания или поцелуя. А из-за того что… что он злился. Ему было впервые в жизни осознанно обидно. Обидно за то, что он не счастлив.
Что он не любимый сын, с которого сдувают пылинки; что он не эгоист, заботящийся в первую очередь о себе; что ему будет непросто построить взаимоотношения; что у него в жизни нет ничего фундаментального кроме одиночества. Тотального, беспросветного, холодного одиночества.
Что у него было много “должен” и почти не было “хотел”.
Шома говорил: “Ицуки – добрый” и Ицуки иногда проклинать свою доброту готов, насколько же в душе всё было пусто, холодно и безжизненно, ну почему он так и не может ничем заполнить это всё? Не может заполнить счастьем Шомы, хобби, друзьями, мангой, играми, добротой?
И вот так ему с тех самых пор. Сначала, когда последний выдох жизни растаял в разбитом в кашу лице Такечи, он подумал, что это чувство удовлетворения. Что он больше ничего от жизни не захочет, ему больше ничего не нужно, он сделал, что до́лжно, и всё, этого груза на нём больше нет. Он затащил тело за подпорку моста, переоделся и вернулся домой, уставший и думающий, что всё сделал правильно. А потом пришёл посмотреть на Шому – а тот не спал. И Ицуки так захотелось его объятий, он подошёл к нему и упал прямо в его постель, и плакал, пока не заснул. Думал, от облегчения.
Но вот уже месяцы прошли, а всё это чувство удовлетворённости, исполнения задачи, завершения дела, – всё это оказалось непроглядной бездонной пустотой, высоченной стеной, нет, пропастью, – пропастью, отделившей Ицуки от родных: даже от Шомы. Он больше не мог “прикоснуться” к ним.
Он убил.
Он. Убил.
Это тело до сих пор, наверное, лежит там, за перегородкой. Его, должно быть, исклевали чайки и подъели вороны.
И эта мысль породила желание проверить.
“Так вот почему говорят, что преступник всегда возвращается”, – осенило Ицуки. Вот чего ТОЧНО делать не стоит – это всего того, на чём преступников изобличают в документалках.
“Преступник”...
Ицуки…
Ицуки убийца. Ицуки – убийца.
Он дёрнулся из-за прикосновения Шомы, выронил геймпад, потёр лицо ладонями и несколько раз вздохнул.
– Будем играть?
– Да какая с тобой игра сейчас…
Ицуки посмотрел на Шому. Они опять замолчали. Да уж… какая сейчас игра…
– Скажи, Ицуки, а… – Шома кашлянул, – ты… расстроился из-за того, что тебе не понравилась девочка?
– А?
– Ну… ты сказал что у тебя была цель, когда ты шёл на это свидание. Ты хотел, чтобы тебе… понравилась девочка?
– Мне должны нравится девочки?
– Я думал что тебе вообще никто не нравится.
– Зачем?
– А?
– Зачем нужно, чтобы мне девочки нравились?
– Я подумал что затем же, зачем мы не говорим родителям про… про меня и Юдзу-куна.
– Я не хотел, чтобы мне понравилась девочка. Я бы хотел, чтобы мне никто не нравился.
– Почему?..
Ицуки отвернулся:
– Так проще.
Да, так проще. Эти симпатии, эта тяга, этот интерес – Ицуки считал что это странно, ненормально и дико: после всего, что было, он смотрит на нарисованных любящих друг друга парней и ему нравится то, что он видит. Его нервируют отношения Шомы с ветренным и взбалмошным Ханю, но сам он часами смотрит на романтические фреймы в сёнен-айных мангах и ему нравится то, что он видит. Да он дважды засматривался на сокомандников из хоккейного клуба! Дважды. Ему даже сны снятся такие, и Ицуки не глупый, всё он понимает.
Но если Ицуки кто-то понравится, то всё станет сложнее.
– Ты не должен всю жизнь один прожить, так не честно.
Шома… Шома, блин, не сыпь соль на рану, пожалуйста. Сам лучше пойди и не проживи один, радуйся Ханю, ты же такой счастливый с ним, он припездь дурная, но тебя таким радостным редко с кем увидеть можно, ну.
Ицуки не хочет расковыривать эти страхи, ведь нельзя это всё наружу вынимать: Шома не должен вспомнить, нельзя. Лучше… лучше пусть само пройдёт. Свыкнется.
А ответить хотелось, но Ицуки смолчал: «Я уже один, Шома».