– Дай-чан приглашает меня немного выпить с ним.

Шома стоял в полутёмном номере, глядя куда-то мимо Юдзу-куна.

 – Дай-чан раньше… делал мне предложение особого характера, от которого я отказался. 

Юдзуру кивнул. Шома сделал шаг назад и в глаза ему ударил свет, из света на него бросилась рука Дай-чана, а под стопой оказалась складка ковра: охватило ощущением падения и всё снова потемнело. Вспышка.

 – Ты такой милый, очень, очень милый. И очень, очень отзывчивый. 

Шома оборачивается через плечо, а двигаться очень больно. Он хочет разглядеть лицо, но в темноте каморки остаётся только силуэт, гладящий себя в паху, а Шоме хочется, чтобы его так никогда-никогда и не нашли. Не таким, не когда такое случилось. Что же ему скажет мама? Как же сильно она его отругает и как будет потом плакать? Больно. Больно очень. И так… противно чувствовать свою кожу. Темно. Глухо. Шома закрывает глаза. Вот бы уснуть и никогда-никогда не проснуться. Прям вообще никогда-никогда.

Что если соврать, что ничегошеньки не было? Что просто болеешь?

А ведь его братик ждёт его снаружи. Только бы Ицуки не узнал. Не увидел Шому… таким…

 – Я вспомнил Такечи.

Дайске. Дайске, мать его, Такахаши! 

Ицуки уже не злился. Он вмазал Ханю, проебавшему момент, когда Шома в нём нуждался, костяшки болели, но злости уже не было.

Дайске, мать его, Такахаши. Не развязный не способный держать руки при себе Ханю, а Дайске, мать его за ногу, Такахаши. 

С Юдзуру Шоме всегда было так хорошо, а Ицуки боялся, что его приставания стриггерят то, что не следовало. А нужно было убирать Дайске Такахаши. Дайске Такахаши, с которым Шома НЕ хотел быть. Которого уважал, почитал, но не хотел.

Вмазал Ицуки всё равно Ханю. И тот удар принял. 

А слаще от этого не стало.

“Я вспомнил Такечи”.

***

Полиция обнаружила тело под мостом через реку Никко очень скоро после Олимпиады. Краткой сводкой упомянули об этом в новостях и у Ицуки кровь в жилах застыла. Его накрыло мрачной непроглядной тенью… нет, навесом камней, что, казалось, упадут в любой момент. Ему даже пришлось столкнуться с занятыми на этом деле следователями: Митогавой и Минсиком. И, чёрт возьми, даже ехать вместе с Шомой в Каниэ на допрос. “Расскажи нам, Ицуки-кун, почему ты тогда ударил его клюшкой?”

Ага, щас. 

 – Не помню точной причины. 

Шома смотрел на фотографию Такечи и Ицуки боялся увидеть в его взгляде… призраков прошлого. Но его лицо оставалось неподвижным. 

Тогда они оба уехали свободными, но Ицуки видел, что Шоме поездка не понравилась. 

 – А ты… его помнишь?

 – Не знаю, – пробурчал в ответ брат. 

Как же было страшно.

И вот… Дайске Такахаши.

Не Юдзуру Ханю, трахавший Шому уже второй год и всячески мацающий его прилюдно и не, а ёбанный, блядь, Дайске Такахаши.

Ицуки сидел на больничной табуретке, разрушенный признанием “Я вспомнил Такечи” и… не мог сдержать смеха: всё было зря. Всё, что Ицуки делал и сносил эти годы, было зря.

А Шома одной лишь фразой этой “Я вспомнил Такечи” сказал так много… и о том, что понял, что сделал Ицуки, и о том, что понял, что Ицуки держал в себе, и о том, что вспомнил о себе.

Твою мать, Ицуки сделает из этой фразы ёбанный пароль на банковскую ячейку, куда должны капать деньги на самый чёрный день в истории. “ЯвспомнилТакечи” – ромадзи без пробелов, “я” и “Такечи” с большой буквы.

***

Отец сидел за столом и заканчивал читать какой-то документ. Ицуки стоял и ждал. Когда встретился с выжидающим взглядом, пригвоздил:

 – Шома помнит Такечи.

Теперь и Ицуки сказал родному человеку убойную фразу, говорящую больше, чем содержащую: я знаю, кто и что сделал с Шомой тогда в спортцентре; я знаю, что Шома жил без этих воспоминаний; я знаю, что вы притворились, что ничего не случилось; я не смог притвориться, что ничего не случилось и жил с этим все эти годы; Шома всё знает; сделай что-то влиятельное с этой информацией, родной наш отец; с меня хватит нести это на себе.

 – Цуёши Такечи?

Ицуки утвердительно прикрыл глаза с кивком.

 – И… Цуёши Такечи два года лежал под мостом?

 – Три, – и Ицуки даже не смутился тому, что поправил без раздумий.

Он – всё. Он тащил это в одиночку несколько лет, а все делали вид, что тащить было и нечего. “Тащилка” кончилась. 

Кадык отца нервно метнулся под кожей шеи. Ицуки сжал рвущееся в груди чувство ещё сильнее и, затопляя его глубоким вздохом, развернулся и вышел.

Гул. Гул. Гул. Гул.

“Вы – моя семья, помогите мне!”

***

Хироки Уно припарковал машину и не выходя окинул взглядом уличную часть кафешки: удивительно, но Такеучи уже был на месте. «Значит, что-то действительно серьёзное». Когда старый друг молил уделить ему время, Хироки хотел отфутболить его и всё тут: считал, что ему нужно в долг или помочь с работой, и парой недель ранее он бы ещё подумал, но не сейчас. Не до раздолбая-Уширо ему. 

Шома? Ицуки? Верить в то, что Шома мог убить Цуёши Такечи, не хотелось, но холодный расчёт подсказывал, что это возможно. К тому же, Ицуки был довольно мал и Хироки казалось, что и шанс того, что бывший ещё в средней школе Ицуки сдюжил покончить с ублюдком, которому перевалило за 20, и шанс того, что инертный чувствительный и нежный Шома в свои 18 пошёл и сделал что-то такое, были приблизительно равны. 

В тот вечер, возвращаясь домой, он хотел задать сыновьям вопрос напрямую, но когда увидел их, лежащих на диване в обнимку, сказать смог лишь то, что не отдаст их. Взглянул – и все намерения рассеялись: осталась только горечь сожаления и чувство вины. Это его дети, его сыновья, его мальчики. И прощупывающий баритон офицера Минсика повторял в голове: «Иногда самые маленькие дети совершают самые страшные преступления, если мама и папа перестают быть для них щитом».

Хироки щитом не стал. Для своих мальчиков, мальчиков Джунко, племянников Айки и Таэ-чан. 

Впервые за 21 год в ту ночь Хироки наполнил стопку виски и сидел с ней в кабинете, глядя в пустоту: там, в самом тёмном углу кабинета, если сильно захотеть и всмотреться в серые тени меж стеллажей с документами, можно было вообразить себе силуэт Айки. Стройная, вся в чёрном, она улыбалась из воспоминаний своей нежной улыбкой, а в прищуре глаз искрилась ирония. 

Может быть, Хироки любил её – старшую сестру его прекрасной Джунко – как подросток любит девушку, может даже, как отрок любит мать. «Ты меня из ямы с помоями и дерьмом вытащила, доверила мне Джунко и Таэ, и боже, каким же похожим на тебя растёт наш младший сын и каким же похожим на Джунко вырос наш старший. Словно ты с нами ещё. Приглядываешь тут за всем. За малышкой-Джунко, за мной, непутёвым. Айка… Я был ужасным щитом твоим племянникам. И препаршивым отцом. Нужно было довести всё до конца. Если бы понадобилось, самому бы… лучше б я сделал это. Лучше б я убил этого ублюдка. Как так вышло что я не смог? Пошёл же к его дому, стоял там, непонятно на что смотрел. Было ли это моей слабостью, Айка? Сказать себе, что не должен бросать Джунко одну? Что я нужен моим мальчикам? Ты бы и правда остановила меня? И правда не хотела бы, чтобы я сделал это и был вынужден оставить их? Джунко не простила бы меня, Шоме было очень плохо, Ицуки был такой одинокий… Я ошибся? Моё решение остаться с ними, задушить желание мести ради них? Оно… чёрт, оно было правильным, Айка. Но я же опять думал только о себе. Джунко так права. Малышка-Джунко всегда так чертовски права. Меня сама природа сделала способным думать только о себе. О себе, своём удовольствии, своей мести… А как же мальчики? Смотри, что случилось, Айка. Моим мальчикам тоже было горько и больно. Что если они оба сделали это? Чуткий нежный Шома и замкнутый самостоятельный Ицуки? Было бы лучше, если б этот грех я взял на себя. Если б я убил этого ублюдка. Не мои мальчики. За что им это? Они совсем одни были… все эти годы – совсем одни».

«А прошлого-то я уже не исправлю. Нужно действовать в настоящем, ради будущего. Знаешь, Айка, Фуджио лучше этого не знать, но, пожалуй, я вновь обращусь к Кен-чану за помощью».

С рассветом нетронутый виски был вылит в канализацию, а Хироки проверял свои активы, чтобы понять, чем он может расплатиться с Кенджиро так, чтобы это не затронуло Джунко.

Уширо Такеучи позвонил спустя двое суток: Хироки показалось, что давний друг пьян, что, конечно, удивительно не было (даже когда основой катализатор всех его запоев собрала вещи и смотала за горизонт, бросив сына и мужа, за Уширо сохранилась манера порой перебирать. Каждый такой раз он вновь терял работу и либо Котаро-кун просил подработку, либо Уширо сам, протрезвев, начинал просить помощи в трудоустройстве). Но вместо обычного разговора про очередной срыв, слёз и молитв, он заплетающимся языком просто просил о встрече, ничего не объясняя. 

Хироки согласился. И вот сейчас, подходя к сидящему за столиком и втыкающему в стакан воды Уширо, понимал, что произошло что-то ещё. Хироки сел напротив. Уширо медленно поднял на него взгляд: лицо его было даже не бледно, оно было… серо-зелёным, красные глаза и опухшие веки безмолвно вопили от неясной, удушающей боли. 

 – Друг мой… ты пришёл…

 – Что за херня с тобой произошла?

Уширо Такеучи не был таким никогда! Всю свою бесструктурную лишённую ориентиров жизнь он смеялся, подшучивал и делал всё со спущенными руковами – даже то, к чему обладал недюжим талантом. Всё было “тленно” и “проходимо”, безынициативный и расхлябанный, он проводил свои дни, пытаясь выдавить и урвать всё, что дало бы ему повод смеяться, и никогда, ни разу не становился… таким. Хироки казалось, что Уширо сейчас взорвётся припадком, воплем, схватится за грудь и умрёт, – так давний друг и выглядел, и чёрт возьми, он никогда не говорил “друг мой” таким голосом. Обычно это была форма хохмы, чтобы начать просить или попустительски поблагодарить, но сейчас… сейчас…

 – Эй, Уширо Такеучи, давай, отвечай. Чего ты?

 – д-друг мой… прошу, мы можем… поговорить у тебя? Г-где ушей нет. Клянусь, что никогда не побеспокою тебя больше. Только в этот раз… один разговор… от и до. Друг мой… 

И даже “Хииро-чан” не говорит.

 – Ладно. Ты что-то заказывал?

 – Нет…

 – Тогда пошли в машину.

 – С-спасибо, друг мой.

Уширо еле шёл. Не поднимая головы, он переступил порог и окинул взглядом то, что было вокруг него и пробормотал, что Хироки добился большого успеха. А потом добавил: 

 – Твои сыновья, должно быть, чувствуют себя с тобой как за каменной стеной. Ты им… всё дал… Ты им… столько после себя оставишь… 

 – Тебе свою жизнь ещё не поздно изменить. 

 – Нет, друг мой… уже… поздно. От меня моему пацану останется лишь… горе… и долги…

 – Пойдём в кабинет.

Уширо сел в кресло, на которое указал Хироки.

 – У меня есть виски. Будешь?

 – Нет.

 – Смотрю, произошло что-то фатальное, – он сел за свой стол. – Что-то стряслось с Котаро-куном? Попал в беду?

Лицо Уширо исказила боль ещё большая, чем до: надо было догадаться сразу. Уширо никогда не было больно за себя, и Хироки думал, что ему вообще ни за кого не больно – жену он не любил, в отношения с сыном Хироки даже вниманием не влезал, а всё прочее время Уширо был одинок как маяк среди океана – отец выпнул его из семьи ещё в его семнадцать, когда тот отказался учиться на врача и в качестве протеста спалил пол отцовской клиники. Однажды Хироки наткнулся в сети на публикацию об этом событии – не думал, что оно удостоилось такой памяти, и, открыв и прочитав, узнал, что в пожаре том погиб человек.

Но сейчас, когда Хироки спросил о Котаро-куне, лицо Уширо само дало ответ. 

 – Твоему сыну нужна помощь?

Уширо покачал головой и распрямился, запрокинул голову и закрыл глаза.

 – Тогда что?

 – Друг мой, я сяду в тюрьму. На оставшуюся мне жизнь. 

Хироки сделал вдох.

 – Так… 

 – Я не прошу тебя помочь мне этого избежать. Я не затем здесь. Я сяду, я решил. Лишь бы мой пацан не сел.

 – Котаро-кун что-то сделал?

 – Друг мой, я думаю, он убил человека. Три года назад. 

«Стоп».

У Хироки похолодели ладони: как это, “три года назад Котаро-кун убил человека”? Тогда же, когда и… «О чёрт, так Котаро-куна же часто оставляли с этим Цуёши!»

 – Вот… чёрт…

 – Меня вчера… вызывали в Каниэ… те двое полицейских, они говорили про… ты не помнишь его, наверное: твой Ицуки этому парню клюшкой ударил зачем-то: никто ещё не знал, почему. Его Цуёши звали. Михо часто водила к ним моего пацана, а этот ублюдок его… Друг мой, он его… Он насиловал моего пацана! А когда Ко мне сказать захотел, друг мой, я ему такой затрещины влепил! Я решил, что он клевещет, что ему внимания не хватает, если бы я тогда его послушал, друг мой! Если бы я только послушал своего сына! 

Льдом всё тело обдало: Уширо говорил и захлёбывался в слезах, взрываясь отчаянием, а Хироки не мог и бровью двинуть.

 – Этот Цуёши тогда со всей семьёй сразу съехали, после истории с клюшкой. У них дочь с лестницы свалилась, ты знаешь, у них дома была длинная лестница, девочка головой ударилась, разбила насовсем, они сначала здесь в больнице лежали, а потом в Токио перевезли. Как раз после того, как твой младший его огрел! А через несколько лет этот Цуёши вернулся. Чёрт, чёрт, он вернулся, он пришёл к моему пацану, он был с ним, а я где? Я даже не помню, где был я… 

Уширо облокотился о колени и повесил голову. Плечи его дёргало от скупых на слёзы рыданий. 

 – Тебе… – Онемевшим шёпотом смог выдавить в молчание Хироки, – воды… принести?

Он кивнул. Хироки едва заставил себя встать и не упасть в кресло, на подкашивающихся ногах он подошёл к кулеру и налил в стакан прохладной свежей воды. Поднёс её старому другу. Вернулся за стол, опираясь о него рукой. «Что же это получается, Котаро-кун тоже? Он причастен к убийству? Или он убил, а Шома и Ицуки знали?» Нет, нет, не просто знали: Хироки по их реакции на всё понимал, тут дело не в знании. Помогли? Что же, чёрт возьми, произошло три года назад под тем мостом?

…а они ведь по нему проезжали. Когда ездили в Ятоми. Мальчики ещё тогда стояли на улице и смотрели в ту сторону, точно… И Ицуки был тихий… не так тихий, как обычно, не спокойный и не задумчивый, а именно тихий… Шома в игры играл… Ицуки… наверное, это Ицуки… но что именно Ицуки? Уширо говорит, что убил Котаро-кун. 

 – Почему… ты думаешь, что Котаро-кун его убил?

Уширо отпил воды и поставил стакан на край стола. Вздохнул, видимо, стараясь успокоиться. Облизал губы. Качнулся и наконец заговорил:

 – Я вернулся из Каниэ и стал рыться в вещах Ко. Я клянусь, я не знал, что я пытаюсь найти, но когда в Каниэ мне сказали, что Цуёши возвращался в Нагою и по всей видимости часто проводил дни и ночи с Ко, пока меня не было, я хотел проверить. И там в ящике, сзади, у самой стенки, был старый телефон. Экран был разбит, но я сходил в одну комиссионку и нашёл к нему зарядник. А достать файлы даже из дохлой трубы для меня не проблема, ты же знаешь: могу упиться так, что имя своё забуду, но данные даже с самого мёртвого трупа достать сумею. Ты же знаешь…

 – Я знаю. Программа защиты и восстановления данных, которую ты написал, до сих пор в основе многих разработок софта у меня. И что… что ты там нашёл, Уширо?

Он немо зашевелил губами, начав качать головой и не сводя полного отчаяния взгляда с Хироки. Несколько раз попытался начать говорить, а потом схватил стакан и осушил его залпом.

 – Может, всё-таки виски?

 – Нет. Нет. Нет… 

 – Хорошо. Ещё воды?

Уширо мотнул головой опять. Хироки ждал, когда друг соберётся с мыслями: похоже, эта проблема стала их общей. Наконец он заговорил:

 – Там были фото и видео. Это не телефон моего пацана, это явно телефон Цуёши. И эти фото и видео… Я несколько поглядел. Это… всё дети. Мальчики, девочки, сделаны в разные годы, в разных местах. И там была папка. “Моё”. Там… Друг мой, там тоже были дети. Только… Дети на тех фото… Он их распределил по папкам, каждую назвал по времени и городу: Нагоя, Синдзюку, Осака, Каниэ… И в каждой этой папке… В каждой – ранние фото такие же, как в общей. А потом… потом как будто дети уже знают, что их снимают. А потом… Друг мой, этот ублюдок фотографировал… их… после того как… после того… Друг мой…

 – Я понял. Среди них… Котаро-кун, да? 

 – Друг мой, там есть папка “Декабрь 2010. Спортцентр Нагоя”. Шома ведь у тебя… не заболел тогда, верно?

Хироки царапнул ногтями стол, сжимая кулак. Уширо покивал.

 – Ко тоже там… в “осень-зима 2010. Дом и спортцентр, Нагоя”. И… “2015—2016, Нагоя. Повзрослел”. 

 – Надо понимать, это – последняя папка в телефоне? Поэтому ты думаешь, что Котаро-кун его убил.

 – Нет, друг мой, нет…

Хироки поднял на Уширо взгляд и встретился с сожалением на его лице. Нахмурился.

 – То, что он его убил, мне мой пацан сам сказал. Поэтому я пойду в полицию и скажу, что это моих рук дело. Если бы я послушал своего пацана девять лет назад, этого бы ничего не случилось, друг мой. “Декабрь 2010. Спортцентр Нагоя” стала бы последней папкой в этом телефоне. Я заплачу за Ко. Мой отец согласен взять его под своё крыло. Я уже попросил его. И меня мой отец простил. Я… не за помощью пришёл. Может, высказаться, чтобы хоть кто-то разделил со мной это… но, на самом деле, друг мой, я своего пацана не услышал. И чем всё обернулось? Ты, друг мой, своих слушай. Они у тебя классные. И у тебя есть, что оставить им после себя. Я пришёл же… я пришёл же не потому, что что-то попросить хотел. Друг мой, папка с моим пацаном в том телефоне не была последней. Вот, возьми, – он достал из кармана флешку. – Я сохранил всё там. Это копия, пойду в полицию, покажу её, но там, что я покажу, нет последней папки. Последнюю папку… ты мне скажи, стереть ли мне и её, и ту, что “Декабрь 2010. Спортцентр Нагоя”. 

 – Кто в последней папке, Уширо?

 – Твой младший.

Хироки подтянул к себе флешку. 

 – Последняя папка не закончена. Это, должно быть, хорошая часть всего. Последняя папка не закончена. Спасибо, что выслушал. Знаю, я тут единственный католик и мне бы в церковь, но такая исповедь лучше. Моя католическая исповедь моему другу-буддисту. Последняя папка… не закончена. Да. Мой пацан так и сказал: “Я сделал так, что он не смог продолжить”. Слушай своих пацанов, друг мой, слушай… И что меня послушал, спасибо. Я… Спасибо тебе. За всё.

«Прощай».

Уширо Такеучи в прошлом был уже признан виновным в гибели одного человека. Попав в тюрьму несовершеннолетним, он вышел и смог найти работу только у Хироки. Всё время называл это своим “билетом в жизнь”. Даже когда проебал все полимеры. А когда Хироки ему это заметил, пояснил: «Благодаря тебе я знаю, что стою больше, чем о себе думал все те годы, как узнал, что из-за моей подростковой выходки погиб человек. Знаешь, я бы скорее умер, чем вернулся в тюрьму, а если бы ты мне не дал работу, в ней бы я жизнь и закончил».

Когда, распрощавшись с другом и проводив его уход взглядом, Хироки вернулся в кабинет, он встал у стола и опять взял флешку в руку. Смотрел на неё.

И думал о словах ушедшего на смерть друга. Может быть, ему и не назначат высшей из-за характера непреднамеренности первого убийства. Но если взять на себя вину в предумышленном второго удастся, это всё равно “на всю оставшуюся жизнь”. Даже если очевидный мотив мести будет привязан к делу. Вечером Хироки отправил Уширо сообщение через FTP: “Без последней”.

К полуночи их старый сервер опустел и Хироки отправил новое: “Я найму тебе адвоката”.

Оно лежало без ответа ещё сутки, пока автоматический софт снова не зачистил всё, а Уширо Такеучи так на него ничего и не ответил. 

***

…третьего дня Хироки Уно стоял среди других облачённых в траур немногочисленных гостей, смотрел на фото, окружённое цветами, и не знал, что он может сказать совсем уже взрослому Котаро-куну или его дедушке. Брать с собой сыновей Хироки не стал.

Когда господин Такеучи подошёл к нему сам, Хироки всё равно не смог вымолвить ни слова.

 – Спасибо, что решил проверить, как он. Я не знал, в какой день он собирается с собой покончить.

 – Вы знали, господин Такеучи?

Тронутый сединой мужчина неопределённо покачал головой и глянул на замершего напротив фотографии Котаро.

 – Он привёз его ко мне, молил взять под своё крыло и не позволить пройти ту же дорогу. И у меня просил прощения. 

Хироки кивнул.

 – Его прощальное письмо ужасно. Ты знаком с его содержанием, Хироки-кун?

 – Более-менее.

Господин Такеучи покивал и отошёл в сторону. Хироки решился подойти к Котаро. Положил ладонь ему на плечо.

 – Твой отец сожалел…

 – Он отнял у меня моё.

Лицо Котаро-куна не выражало ни печали, ни горя. Оно было немым и недвижимым, как маска.

 – Этот ублюдок отнял у меня то моё, что делало меня лучше. Уно Хироки-сан, – он перевёл на него взгляд. – Даже если с начала оно было не моим, мне это дали. Не ему. А он позволил себе отнять. Отнял и приписал себе то, что подарил мне ваш сын. Надеюсь, он взаправду сейчас горит в своём католическом аду. Иронично, что провожают его по-буддистки, да?

И безумная, страшнее всех кошмаров, улыбка отпечаталась в зрительной памяти. Хироки убрал с плеча Котаро-куна руку. Улыбка скрылась, а лицо снова стало театральной маской. Взгляд вернулся к фото, окружённому белыми цветами. 

Во дворе церемониального зала набухали юные, свежие бутоны сакуры. Слишком ранние. Если начнут цвести сейчас, их убьёт холод.

Слишком ранние нераспустившиеся бутоны.

***

Хироки стоял в белоснежном зале Гилд Инна, смотрел, как его старший сын выходит замуж за сумасбродного и наглого Ханю и ему казалось, что это уже совершенно не важно. Игры, не игры, глупость, жизненный выбор, мужчина, девушка… Это всё не имело совершенно никакого значения. 

Кен-чан прислал сообщение: «Дело закрыли. Оставили всё на Уширо Такеучи».

Хироки смотрит, как над чем-то смеётся смущённо Шома, глядит на уже начавшего пробовать поданные блюда Ицуки и на подошедшую Джунко.

 – Поверить не могу, что мы не просто разрешили это, но и присутствуем здесь… Наш Шома… и замуж. Да ещё и за Ханю. А если Ицуки тоже решит с парнем жизнь связать? – Она кивнула на крутящегося рядом с ним высокого пышноволосого соклубника Ханю: утром они с Ицуки вместе спустились в лобби отеля и Хироки отметил и сам, что дистанции между ними почти нет.

Он приобнял жену и произнёс:

 – Какая разница, какой формы счастье, если это – счастье? К тому же, Ицуки, в отличии от Шомы, хотя бы попробовал встречаться с девушкой. Может, ещё понянчишь внуков.

 – “Попробовал”! Одно свидание! Бедная Момоко-чан, он второй раз её отшивает! А шомино “счастье” как бы до греха не довело. А если наружу выплывет? вон, сколько гостей. И что на тебя нашло такое? 

«Будет грех – заплачу за него».

Хироки поцеловал жену. Они теперь “свободны”. В неком трагическом смысле свободен даже Уширо: краткий разговор с Котаро-куном смог напрячь, но вид расслабленного и наконец-то наслаждающегося жизнью Ицуки и счастливого Шомы говорили, что в их семье наконец-то настанет мир и спокойствие. 

Они освобождены. Они начинают с чистого листа.

Впереди у них – целая жизнь. И Хироки уже плевать, с кем его сыновья эту жизнь свяжут, лишь бы она была у них свободной и счастливой.

Соклубник Ханю положил руку на талию Ицуки.