Прилетел в Россию Осаму Дадзай, молодой парень лет двадцати двух, на стажировку. Лингвист, изучающий русский язык. Когда ему был предоставлен выбор, куда поступить, он… просто не знал. Вот так просто — не знал. Не было ни цели, ни смысла жизни. Но каждый раз, когда самоубийство решалось неудачно, а окончание школы всё ближе и ближе, у него попросту оставалось мало времени. Однако Осаму и малейшего понятия не имел, что бы ему подошло. Однажды посоветовали идти на лингвиста. И он задумался: а почему нет? Стоит попробовать.

На выбор было несколько языков. Иностранных, не считая родного японского по дополнению. Три основных — китайский, английский и русский. Тогда Дадзай думал: английский — слишком банально, и так в школе проходили, а остальное он выучит за жалкие месяца; китайский — большинство японских иероглифов позаимствовано было из китайского языка, и выучит его он в разы быстрее. А Дадзай хотел, дабы выбранная профессия хоть немного скрасила скуку и одиночество и хоть немного было интересно. Чтобы можно было потратить максимум усилий. Несколько остальных были похожими на предыдущие основные, и выбор пал на русский язык. Достаточно небанальный случай.

С кириллицей почти не сталкивался в жизни, поэтому, определённо, заинтересовался именно в русском. Пришлось переехать в Токио, где смог обучаться в Токийском институте русского языка, оно же ТИРЯ. Учился довольно успешно и быстро, а потому, закончил быстрее, приходя на вечерние занятия на протяжении двух лет. На самом деле Дадзай сам придумал себе эту стажировку. Просто хотел съездить в Россию. Определённо, можно было бы и напроситься, чтоб поставили отправку в Россию с остальными студентами, но он, признаться честно, не хотел.

Многие его знакомые твердили о том, что в России очень холодно, а все русские угрюмые и недовольные. И Дадзай почти даже поверил в это. Приехал в Новосибирск, а это сама Сибирь, и, казалось, его должно было заморозить тут же, как он выйдет из аэропорта, но смерти от холода не настало. Он даже не замёрз. С тех пор понял, что про холод — это вовсе миф. Потому что и лето было жарким, почти как в Японии.

По началу Дадзай предполагал, что не задержится здесь больше полугода, но ошибался, как оказалось. Слишком понравилось. И если бы его спросили, почему, он бы даже не смог ответить, потому что и сам не знал. Может быть, ему нравилось смотреть на косые взгляды прохожих, стоило ему появиться в дальних районах города; а может быть, его просто притягивал холод, который зимой так и пленил.

Он гулял по улочкам Новосибирска, слушая разговоры на уже довольно понятном ему русском, читал много, в особенности русскую литературу. Многие прозы пришлись ему по душе. Он посещал местные кафе, пробуя пельмени и борщ; изредка знакомился с людьми. Зимой, когда город окутывало снегом, Осаму ощущал, как холод проникает в самую душу, навевая пленительно-приятный мрак. Он стал увлекаться литературой, и русские классики произвели на него большое впечатление.

По началу Дадзай жил в центре города — цены были не ниже тех, что могли быть в Москве, а по сути напоминали ему токийские, где редко можно было приобрести что-то действительно качественное, но при этом дешёвое. В какой-то момент он понял, что просто устал жить в кругу суматохи и решил свалить на окраину в какую-нибудь деревеньку, чтобы меньше пересекаться с кем-либо.

В итоге купил дом. На окраине, как и хотел, участок, находящийся близ местного озера и чуть дальше жилищ местных. Именно здесь он познакомился с одним человеком. Наверное, он был единственным, с кем в общении смог продержаться больше полугода, хоть и тот ничем не отличался от ранее встречавшихся русских, разве что был более позитивным и весёлым. Звали его Николай. Николай Гоголь, в общем-то. Украинец, но, тем не менее, любил Россию больше Родины. И, на своё же удивление, Дадзай смог найти с ним общий язык. Или же Коля нашёл общий язык с ним? Он не мог понять. Но с тех пор он выходил из дома чаще семи раз в неделю, а на ребячливые игры его тащил тот же взрослый парень чуть ли не каждую зиму.

Коля отрастил себе белую косу, длинную, такую, что и до Рапунцель недалеко. Сам парень был на год старше самого Дадзая, но вёл себя, казалось, как ребёнок, запертый в теле взрослого человека. Николай был шутом, так же как и Осаму. Но он видел явное различие между собой и им — сам Дадзай лишь изображал шута, надевая маску беззаботности и беспечности, в то время как Коля по сути своей был клоуном.

Раньше Дадзай не верил, что люди, находясь в одной и той же ситуации, выбираются из неё по-разному. Не верил, потому что жил в обществе серой массы: никто не выделялся, никто не рассказывал о своих проблемах, все молчали. И Николай, если верить рассказам того, вырос в таком же холодном обществе. В детстве Колю бил отец — Дадзая тоже били; Коля был белой вороной в серой массе общества — и Дадзай тоже; все его достижения принижали, но при этом требовали лучшего результата, — и у Дадзая тоже. Но в итоге вышли разные люди. Может, не столь разные, со схожими чертами характера, но с явно разными точками зрения, восприятиям мира и собственной психологии. Николай так и остался ребёнком, стараясь не зацикливаться на ужасном, и любой плохой момент рассеивал шуткой. Дадзай же рано повзрослел, и ребячливость была лишь прикрытием его сломанного разума.

Общество ненавидит индивидуальность. Ненавидит, когда кто-то умнее или глупее выставленных рамок; когда уродливее или красивее положенного; когда в общем-то не такой, каким его хотели видеть. И выход из этой пучины ада было тяжело найти. Дадзай знает это, потому что в Японии могли докопаться даже до цвета волос. Осаму родился шатеном и, чтобы учиться в школе, было необходимо либо покрасить свои волосы в чёрный цвет, что было стандартом для японских школьников, либо предоставлять специальную справку, подтверждающую, что каштановый цвет волос является его естественным. Вот они — рамки общества. Это был ещё один пример жёстких рамок, которые общество накладывает на каждого человека. Даже после того, как Осаму удалось получить такую справку, которую, к слову, не было столь сложно добыть его семье, проблематика не исчезла. Учителя продолжали обращать внимание на его волосы, что свидетельствовало о том, что предвзятость и неприязнь к нестандартности всё ещё имели место.

Когда Дадзай отправился в Россию, он думал, что дела здесь обстоят иначе, что люди будут более открыты к различиям и не будут так строго следовать установленным нормам, нежели в Японии. Но он ошибался. Было глупо судить лишь по детям, ходящими в школу с разной длиной и цветом волос — до ужаса абсурдно. Оказалось, что здесь дела обстоят хуже. В прочем, Дадзай не считал на самом деле, что где-то лучше, а где-то хуже. Везде всё всегда одинаково. Всегда.

Тем не менее, Дадзай жил. А может, выживал. А может, вовсе существовал. Наверное, его держал разве что Коля, что не давал раскисать, да и того можно было в любую секунду послать к чёрту и просто повеситься. Дадзай не мог сказать, что Гоголь держал его в этом мире. Его никто не держал. Этот человек просто был тем, кто мог разбавить скуку и хоть немного понять его. Но внутри всё ещё царило одиночество. Оно прокралось глубоко в клетки сознания и не собиралось уходить. Плотно въелось, словно паразит. Каким бы ни был день необычным, в душе всегда оставалась обречённость, а окружающий его мир воспринимался как рутина.

Дадзай был один. Он жил в своём доме отстранённо от других. У него не было девушки. Никогда он не мог держаться на отношениях долго, и рано или поздно либо уходил он, либо уходили от него. А он не чувствовал ни радости, ни печали. Ничего.

Он смотрел на Колю — тот уже нашёл себе девушку. Софья — так звали её. Девушка симпатичная. Волосы светлые, одна часть покрашена в светло-сиреневый; глаза блекло-голубые; одежда всегда опрятная и выглаженная. Робкая, но прямолинейная. Дадзай даже немного завидовал такой удаче. У девушки была странная фамилия — Сигма. Иногда она так и звала себя. В прочем, даже если это странно, Гоголя всё вполне устраивало.

А Дадзай жил с осознанием, что и его друг уже нашёл себе подружку, а он всё ещё один. Хотя… ему никто не нужен, в прочем. Но мрак одиночества всё проедал изнутри. А бинты на руках и шее всё просили, чтобы их сняли, чтобы образовались новые раны и наложили новые повязки. Осаму себя не останавливал, не противился этому желанию и каждый раз, коль хотелось, — резал. Никто не знал об этом, разве что Коля чутка. Да и тот ни разу не видел, знал лишь потому, что спросил о бинтах на теле Дадзая однажды.

Пустоту внутри ничем нельзя было заполнить. Но зато было у Дадзая одно занятие — он занимался незамысловатой поэзией. Писал стихи, как на японском, так и на русском. В частности на русском. Потому что до сих пор практиковался в нём, иностранный акцент почти не было слышно, и говорил он, казалось, безупречно. И писал тоже. Стихи никому не показывал. Записывал свои мысли в блокнот. Блокнот этот был похож на «Книгу идеалов» — толстый блокнот одного из его знакомых-ровесников в Йокогаме, Куникиды Доппо, что поступил на филолога, по углублённуму изучению японского языка. Одно время свой же блокнот напоминал ему Доппо, но он забыл о нём, так же как об остальных. Обо всех, кто был в его жизни раньше. Он даже не старался — это случилось само по себе. Он почти забыл отца и мать. Хотя, наверное, их холодного взгляда и пренебрежения он никогда не забудет. Слишком сложно.

Все строфы были изложением его мыслей, всего, что он думает об этом бренном мире. И ему это нравилось, хоть и сам Дадзай от слова совсем не понимал смысла в своей деятельности.

Засыпал лишь с одними мыслями: он всё ещё жив и он всё ещё здесь.