чонгука, зеленого и щуплого, боящегося выхода из зоны комфорта как огня, забирают из отчего дома в шестнадцать. огня, как и неизвестности, он тоже боится. но именно огонь — неожиданный природный аспект — выбирает его своим хозяином. ему действительно страшно — черный дым осел в радужке. и становится еще страшнее от мысли, что он не способен это контролировать. особенно когда:

— чонгук, — и никаких тебе «адепт чон». звук неразборчивой дымкой расползается по сырому подземелью. — недостаточно, — безнадежно, но твердо. — ты делаешь недостаточно. ты слабак, гук-а.

чонгук снова стискивает — зубы, кулаки, себя. ему не два года, чтобы не понять, что это обыкновенная манипуляция, но злит все равно. так раздражает до трясучки, особенно от обращения. юнги ему никто, чтобы так делать. после того, как протоптался по его нежным чувствам два года назад, он ему никто. никто, который отчаянно — о, это яснее дня — пытался выцедить хоть искорку из парня все эти пять лет.

чонгук — кладбище чувств человека, которого давно нет в живых. кладбище на кладбище, братская могила на безымянных буграх, фамилия неизвестного в окружении таких же незнакомцев. для двадцати одного года чонгук чувствует себя слишком старым, а академия предполагает десять лет обучения, из которых мучаться ему еще целых четыре.

— ненавижу, — цедит он.

юнги горестно ухмыляется, втирая усталость шершавой ладонью в кожу. обращая ненависть на себя, будто бы чонгук ненавидит юнги, а не свою беспомощность. только вот чонгук ненавидит сразу двоих — и архимага, и себя, потому что помимо беспомощности и бесталанности есть еще куча параметров, которые бы он остервенело вырвал — например, неумение отпускать. послать бы к хренам собачьим со словами: «с меня хватит».

чон за что-то борется. за что — уже и сам не знает. за какие-то миновские идеалы, о которых если и догадывается, никогда не спросит, потому что чужая душа — потемки, в которых рыться — брезгливо и не хочется, чтобы не стало еще больнее, чем уже есть.

чувства угасают со временем — это правда. но не пропадают окончательно, потому что столько, сколько показал ему юнги себя — столько не показывают просто студентам. так — простых студентов — не защищают. не покрывают перед начальством и всевозможными старейшинами. так не защищают даже семью, как все эти годы оберегали его.

оттого ли чонгук не может перестать его любить? оттого ли мысль о том, чтобы забить и забыть, кажется неправильной?

— посмотрите на него, — юнги едко смеется, — родители бы таким тобой гордились, — архимаг не закрывает рот, а в чонгуке медленно поднимается ярость — сейчас что-то случится.

обязательно что-то пойдет не так, если мужчина продолжит гово…

— пока живы, конечно.

в чонгуке мигом все холодеет, а вены заполняет вязкая и ледяная ненависть. спокойная, всепоглощающая и уничтожающая все хорошее, что, может быть, — как те травинки, что он выращивал, — росло в отдаленных теплицах его души. он закрывает глаза — не может поверить, что юнги решился-таки ляпнуть такое.

неужели ситуация настолько безысходная, что архимаг готов вывернуть чонгука наизнанку, выпотрошить все, что еще кое-как барахтается?

архимаг говорил ему много болезненных вещей — и что идиот безмозглый, и что безответственный после отбоя шастать непонятно где, и отчитывал, как малышню, столько лет, и говорил, что не сдались ему чувства мальчонки, но больную тему не затрагивал никогда. никогда.

в чонгуке замерзает абсолютно все, а того, чего мин своей фразой добивался — ярости и неконтролируемого выброса магии, который они бы точно смогли укротить, — нет. архимаг сделал ему больно — снова. и снова зря.

— хороших снов, архимаг мин, — сухо и хрипло. юнги его даже не останавливает.

массивной дверью не хлопает, а лучше бы — снес с петель, расшибив о поверхность его сраного наставника.