пшеничные колосья расчерчивают небо — льдисто-голубое, едва тронутое глубиной вод южного океана, омывающего границы их королевства. по его рукам ползут какие-то букашки, ластятся разбуженные магией стебельки, а ветер застревает в ушах шорохом колосьев. солнце прячется за облаками, а вдалеке слышится сиплый смех друга его старшего брата и вопли последнего. чонгуку семь, и он находит этих двоих набитыми дураками, раз они не хотят с ним играть и только и делают, что подтрунивают из-за возраста, хотя самим-то — чушь какая — по пятнадцать.

чонгук просыпается от мягкого прикосновения к волосам — реальность давит к земле, а легкость из сна испаряется слишком быстро, исчезает в пальцах, что вот-вот ухватились за воспоминания, которых никогда и не было.

он тяжело смотрит на склонившегося над ним архимага. они опять пытались выбить хоть искорку после пресловутого отбоя. смешно, чонгуку двадцать один, а он все равно, как все еще сопливый адепт-шестикурсник, обязан подчиняться внутреннему распорядку академии. и точно не должен находиться у одного из преподавателей дома, разлеживаясь на диване.

уже глубокая ночь, языки пламени из камина отражаются замысловатым танцем на чужой коже. глаза, что небо, следят за его реакцией, улавливают, кажется, все, что чувствует чонгук. а чонгук же с каждым разом — все меньше и меньше. нет ресурса, откуда бы он смог взять силы для банальной ярости, которая переполняет его временами. последнее время — пиши «пропало» и ебись оно все конем. последнее время — хочется заснуть до следующего беззаботного момента, что ему приснится.

— мы обязательно вытащим это из тебя. мы научимся.

чонгук вновь закрывает глаза на происходящее: льдисто-голубой плешь ему проел.

мы? смешно.

у них что-нибудь выйдет?

выйдет ли?

когда юнги, черт его раздери, руки опустит?

— не льстите себе, — чонгук делает попытки ершиться. ерепениться. попытки слабые и скорее для вида. — ничего у нас не выйдет.

— выйдет, чонгук. я обещал.

архимаг его не отпускает, а он устал искать ответы на свои вопросы. руки теплые и, как специально, прикасаются там, где больше всего болит — чонгук опять склеивает череп после пьянки, потому что отдавать себя чему-то целиком, безвозмездно, без подпитки — не про него.

без отдачи — ничего не выйдет. не с ним.

руки даже горячие и снимают боль везде, где нужно. только сердце обходят стороной.

— я не просил, — сглатывает чон, морщась. взгляд отводит куда-то в сторону.

архимаг становится совсем человечным, снимая с себя бремя чуть ли не всемогущего, когда смотрит с затаенной тоской и теплом на чонгука: как раньше. до того, как началась кутерьма с непрошеными чувствами.

— я знаю, гук-а, — он садится возле живота чонгука, пододвигая парня к спинке дивана. отворачивается, позволяя видеть только часть своего профиля в серо-бурой палитре обстановки.

спина горбатая, а голос никакущий.

может, у юнги тоже не осталось сил. чонгук молча поворачивается лицом к спинке, спиной — к архимагу.

пускай это примут за равнодушие, нежели за то, что ему тяжело видеть небезразличного человека таким.