чон выжидательно смотрит на руки — те не хотят становиться своими. прошел почти час его медитации — ничего. кроме того, что он чуть не заснул. ни единой искорки на фитиле восковой свечки, когда у большинства, что с задатками огненной магии, догорели почти до конца или хотя бы начали. стихийная магия сложная и требует хорошего уровня контроля, которого они добивались все предыдущие годы, но чонгуку, наверное, никогда не будет достаточно.

он недовольно поджимает губы, шумно выдыхая. в его глазах пляшет огонь, а в выполнении задания — ни дымка. капли пота стекают по лбу, его снова колотит как при лихорадке, а чимин, сидящий под боком, что удивительно, действительно сосредоточен на поднятии листочка вверх. чонгук настырно сидит до конца занятия, когда все уже спокойно собирают свои амулеты, письменные принадлежности и учебники. чимин мажет своей жалобой по выпрямленной спине, словно чон катану заглотил по рукоять, но уходит. парень сидит и тогда, когда все расходятся по жилым корпусам. когда ложатся спать — сидит и гипнотизирует, наверное, уже даже себя больше, чем несчастный фитиль.

его не окликают ни друзья, ушедшие в корпус, ни архимаг, прикрывший за собой дверь аудитории много часов назад. наверняка что-то сверху присобачил, чтобы его не тронули: или руны, или заклинания. так сильно раздражает его забота, которая для чонгука — словно по дефолту. вот будто чонгук родился, и все — надо заботиться. парень жмурится, безуспешно гоняя навязчивые мысли по черепу. в животе урчит — с самого утра в желудке побывал только несчастный полудохлый бутерброд.

фитиль вроде тлеет, а вроде — уже галлюцинации, по примеру несуществующих оазисов в пустыне. чонгук задолбался злиться или яростно опрокидывать столы — просто таращится на чертову свечу, пока не выключается из реальности.

вот бы огонь стал ему соратником, чтобы страх исчез. соратнику хочется верить. на соратника хочется опереться.

вот бы огонь ему не подчинился, а позволил не оставлять пепелища после себя. согревать — не быть оружием.

вот бы огонь ему позволил. просто чтобы юнги наконец перестал тянуть жилы и сказал чонгуку: «ты молодец, ты смог, я тобой горжусь, расходимся». чтобы отпустил, и чонгука больше не швыряло из стороны в сторону при виде мужчины. чтобы чонгук перешел в стадию тихого презрения или — как самый лучший исход — безразличия.

кто бы только знал из его друзей, как это тяжело — быть влюбленным и отвергнутым вот уже сколько времени, но все равно ни на грамм не сокращать или увеличивать дистанцию, просто потому что какие-то обстоятельства, от которых не сбежишь живым.

в сумрачном помещении — только чонгук, свет магических фонарей из окна да оплавленная свеча, на которую тот таращится, как на восьмое чудо света, когда просыпается и замыленным взором окидывает комнату. он неверяще касается огарка дрожащими пальцами, перед глазами — небо в облаках, колосья и улыбка брата, которого никогда не было.

«чонгук, сейчас хлеб остынет, если не поторопишься!»

неприятная дрожь по телу — частый посетитель. его передергивает от наваждения: наружу просится что-то темное и невыразимое, но чонгук не знает, как дать выход тому, что чувствует. с чего взяться отчаянию, если оно не связано с юнги? с чего взяться стрекотанию огня в печи, если он никогда не жил в доме, где отапливают только так?

с чего взяться аромату, которого он никогда не слышал, но почему-то уверен, что пахнет домом? почему отголоски этого «дома» он чувствует в запахе юнги, когда тот приближается достаточно близко, чтобы распознать?

почему юнги стоит в проеме аудитории, но не выглядит гордым или счастливым, когда видит потерянного и мрачного чонгука, у которого греется маленький язык пламени в ладони? почему на его лице беспросветное горе, а в затхлости воздуха тонет:

— как же ты сейчас на него похож.