Самообман

Уничтожьте мои желания, сотрите мои идеалы, покажите мне что-нибудь лучше, и я за вами пойду.

Ф. М. Достоевский

 Голова раскалывается так, будто по ней до этого несколько раз ударили чем-то тяжёлым. Хотя, может, так оно и есть. Сквозь толщу тумана, застилающего сознание, доносится голос. Разобрать, что именно он говорит, не получается: смысл ускользает, но Сигме этот голос совершенно не нравится. Едкий, проникающий ядом под кожу, пробирающий до самых костей… есть в нём что-то потустороннее, не присущее людям и этим отторгающее.

 Веки словно налиты свинцом, и Сигма несколько минут борется с самим собой в попытке открыть глаза, но тут же жмурится вновь. Свет слишком резкий и яркий; настолько, что хочется заплакать. Или ему так просто показалось и не было никакого света. Сигма не уверен даже в том, что открывал глаза вообще. Увиденное может оказаться не более, чем игрой умирающего воображения. Да, Сигме кажется, что он умирает. Это объяснило бы тяжесть в теле и тот жуткий голос, который он слышал.

 Сигма делает вдох. Ему жарко. Или холодно. По лбу стекает пот. Где он вообще находится? Вроде бы там, где почти круглый год холодно и много-много снега. Либо до сих пор скитается в пустыне – песок тоже светлый настолько, что на солнце от взгляда на него глаза болят. Понять, как оно на самом деле, Сигме не удаётся. Вроде был человек, обещавший дать ему «дом». Был ли? Реальность путается с вымыслом, воспоминания о событиях предыдущих дней кажутся слишком смутными, слишком далёкими; напоминают сон.

 Глаза до сих пор слезятся из-за света, но тьма убаюкивает Сигму, как мать убаюкивает своего ребёнка. В ней тихо и спокойно, нет посторонних раздражителей. Нет боли.

 Чья-то холодная ладонь появляется из тьмы и прикасается ко лбу, нарушая покой. По всему телу Сигмы пробегают мурашки, и он из последних сил старается увернуться от неприятного прикосновения, дёрнув головой. Хотя бы что-то. Сопротивляется он так, будто от этого зависит вся его жизнь. А может оно так и есть. Может быть, холод этой ладони, если дать ей задержаться ещё хоть на мгновение, поглотит всё тело Сигмы, заморозит кровь и превратит его сердце в кусок льда. Боль, признак жизни, гулким эхом отзывается в висках – не стоило двигаться так резко.

 От тяжёлой ауры чьего-то присутствия становится тяжелее дышать. Грудь сдавливает. Сигма понимает, что ему не кажется – он правда не один. Рядом с ним находится демон, явившийся по его душу. В загробный мир Сигма не верил, но сейчас он готов уверовать хоть в Бога, хоть в чёрта.

 – Мх, отпусти… – Сигма едва хрипит. Горло пересохло. Чертовски хочется пить. – Отпусти, демон.

 – У тебя жар. Ты бредишь, – демон отвечает чётко и резко. Его слова, как и ладонь, холодны и пробирают до самых костей, но просьбу он всё же выполняет. – Пей.

 – Я не…

 Все дальнейшие возражения тонут в кашле – Сигма давится водой, которую в него без предупреждения насильно вливают. Слишком холодная. И какая-то горькая. Если Сигма попадёт в ад, куда его хочет утащить этот демон, то его наказанием будет не мучение огнём, а вечное скитание по бескрайним ледяным пустошам. Зубы стукаются о край кружки, и это вызывает у Сигмы болезненный стон. Пить тяжело. Для демона понятие нежности явно незнакомо, но, по крайней мере, от жажды больше не раздирает горло.

 – Посмотри на меня, – ледяные пальцы смыкаются на подбородке, и Сигма отчаянно жмурится. Он не хочет. Если он не видит демона, то его и не существует. – Сигма, открой глаза. Посмотри на меня.

 Собственное имя, сказанное таким резким тоном, режет по ушам. Тяжёлая аура сгущается, и у Сигмы перехватывает дыхание. Ему хочется сжаться, стать настолько маленьким, настолько незаметным, насколько это возможно. Или попытаться убежать –  вот только сил не хватает даже на то, чтобы попытаться подняться из лежачего положения. Демон склоняется прямо над Сигмой – это он чувствует; от прожигающего взгляда леденеют внутренности. Не открывать глаза. Только не открывать глаза.

 – Открой глаза, – не просьба. Требование.

 И у Сигмы почему-то не находится сил ослушаться. В горле ком, сердце вот-вот выпрыгнет из груди, но он открывает глаза, сталкиваясь с ответным взглядом. И замирает, не в силах перестать смотреть, словно загипнотизированный. В чужом взгляде таится бездна, затягивающая Сигму внутрь. Бездна, уже ставшая ему родной. Больше нет пути назад. Его никогда и не было.

 – Теперь скажи: кто я?

 Человек, пообещавший «дом» и демон в одном лице.

 – Достоевский.

 Достоевский одобрительно кивает. Его длинные пряди щекочут Сигме лицо, но отвернуться возможности нет. Остаётся только смотреть и надеяться на то, что Достоевский отпустит сам. Он, однако, не спешит. Смотрит. Анализирует как какое-то математическое уравнение – без интереса. Его лицо не выражает ни злобы, ни любопытства – просто холодная отстранённость. Демон в человеческом обличии. С огромными мешками под глазами, встрёпанными волосами, которые, даже будучи собранными в низкий хвост, продолжают мешаться, и до крови обкусанными губами.

 Сигма безумно рад, что способностью Достоевского не является чтение мыслей.

 – Уже лучше. По крайней мере, ты меня узнаёшь, – взгляд Достоевского настолько острый, что Сигме кажется, что об него можно порезаться. Выдерживать столь близкий зрительный контакт тяжело. – Помнишь, кто дал тебе имя?

 – Я… сам, – Сигма заходится в кашле. В горле першит. Ему вновь хочется пить. А ещё хочется ногтями выскрести источник раздражения изнутри, прямо из трахеи, лишь бы только легче стало.

 Достоевский отстраняется, и дышать становится гораздо легче, если только не считать неприятных ощущений в горле. На каждом выдохе Сигма тихо хрипит. Глаза закрываются сами собой – он чувствует себя невероятно уставшим, но резкая смена положения не даёт заснуть окончательно. Его тянут вверх, заставляют сесть. Голова кружится, картинка перед глазами расплывается, и Сигме требуется время, чтобы сфокусироваться на окружении вновь. Рука Достоевского лежит поперёк его живота, придерживая. Спиной Сигма прижимается к его груди.

 Тело слишком тяжёлое, будто ватой набитое. Движения даются с трудом. Эта слабость вызывает у Сигмы раздражение: даже сесть без посторонней помощи у него не получается. Руки дрожат, боль в висках усиливается. Чёрт. Сигма, наверно, никогда не чувствовал себя настолько плохо. Он пытается встряхнуть головой – отросшая чёлка мешается и лезет в глаза. Осторожным движением Достоевский убирает её со лба. У Сигмы замирает сердце. Так быть не должно. Это прикосновение слишком по-человечески трепетное для кого-то вроде Достоевского.

 Тут нет и не может быть никакой заботы. Только холодный расчёт. Чёртова выгода в перспективе. Достоевский едва ли подходит на альтруиста – Сигма с первого взгляда мог сказать, что этот человек ничего не делает просто так. Если он и переживает за Сигму, то только как за часть своего плана. За проявленную благосклонность заплатить придётся в двойном, а то и в тройном размере. Но сейчас – только сейчас – Сигма позволяет себе обмануться и представить, что о нём действительно переживают. Как за человека, а не как за удобный инструмент.

 – Пей. Вижу, что хочешь. Ты сильно ослаб из-за лихорадки.

 Достоевский подносит кружку к губам Сигмы, и, к счастью, действует менее грубо на этот раз. Вода, правда, всё такая же холодная и такая же горькая – видимо, какой-то лекарственный настой. Глотать трудно, но желание пить гораздо сильнее.

 – Из-за твоей болезни нам придётся задержаться тут ещё ненадолго, – ах. Точно. У Достоевского ведь всё уже давно расписано и просчитано наперёд, а болезнь Сигмы стала неприятной неожиданностью. – Прошу прощения. Мне стоило учесть, что для твоего организма будет непривычна местная среда.

 – Это… из-за холода?

 – Холод тут ни при чём. У тебя просто плохой иммунитет.

 «Прошу прощения». Достоевский умеет говорить красиво, и Сигма, даже осознавая, что всё это не более, чем красивый фасад, всё равно ведётся. Иллюзия хрупкая донельзя. Дыхни неосторожно, и она распадётся на тысячи осколков. Именно поэтому Сигма упорно игнорирует голос разума и позволяет себе представить, что о нём заботятся: просто заботятся, искренне, без какого-либо подтекста, без цели использовать в дальнейшем; что тут, в огромной заснеженной стране, в этой захудалой квартирке он наконец-то обрёл свой дом. Разве у Сигмы нет права хоть немного помечтать?

 Чем сильнее веришь в свои иллюзии, тем больнее будет встречаться лицом к лицу с жестокой правдой. В глубине души Сигма уже давно её принял.

 Будет больно, но это будет потом, а не сейчас. Сейчас Сигма закрывает глаза, чувствуя, как Достоевский перебирает его волосы. В этом жесте на удивление нет никакого подтекста, просто Достоевскому почему-то нравятся его волосы. В конце концов, даже у демонов бывают свои слабости. Сигме приятно знать, что в случае с Достоевским этой слабостью являются его волосы. Не то чтобы это можно было как-то использовать, просто само осознание греет душу.

 Сигма неосознанно жмётся к Достоевскому в поисках тепла. С таким же успехом он мог бы обнять глыбу льда. Ну, по крайней мере, Достоевский его не отталкивает и позволяет Сигме устроить голову на его плече – ради этого ему приходится неудобно изогнуться. Спать в таком положении не то чтобы приятно; шея наверняка затечёт, но Сигма терпит. Ему просто нужен факт чужого присутствия рядом, пусть это даже будет Достоевский, пусть за такую фривольность в дальнейшем придётся поплатиться.

 На границе сна и реальности Сигма слышит:

 – Спи спокойно.

 Или ему так просто показалось.