кьяроскуро

как оса, вьющаяся над ухом. зажмурься, не двигайся, жди, пока исчезнет. только не шевелись.

заново.

гэвин целует его, жадно, удушающе. его слишком много. он слишком резок. у него приоткрыт халат.

ричи зажмуривается, глотает воздух, сплевывает подступившую панику. заново.

гэвин целует его. мягче, нежнее. у него рубашка на все пуговицы, в брюках тесно.

ричи порой кажется, стоит ему поманить рукой, похлопать по колену, и рид поползет следом, как покорный пес. наверное, следы от веревки на шее будет не видно под воротником. наверное, гэвин будет скулить как шавка, если потянуть за поводок. наверное, будет есть из рук, стоит только сказать.

столько забавных непристойных ужасов. ричард бы его уничтожил.

хочется выть. заново, заново, заново.

они стоят, прижавшись друг к другу в темноте – перед глазами плывут точки, будто только что потушили свечи. на ричи один из его любимых халатов – перламутровый с белыми бегониями. от него кожа всегда покрывалась мурашками. давно потерялся пояс, но в этом бреду он есть, намотан на руку. красивый.

гэвин позади, руки на ричиных предплечьях, вверх-вниз нежно.

ричи почему-то не может обернуться, но это ничего, ничего. знакомый запах, знакомое дыхание – со свистом. гэвин целует его. гэвин оставляет метки. прикусывает плечо, прихватывает кожу губами. их обоих повесят на рынке, если схватят. нельзя, нельзя, нельзя. заново. стоп. нет.

ричи вжимается лопатками ему в грудь, выгибается, чтобы быть ближе. перехватывает ридовы руки, игриво-властно, как умеет. на бедра. сожми, вот так.

гэвин целует его. шею, скулы. тычется губами за ухом, неловко, жарко. пальцы впиваются в кожу. останутся метки – будут следы – как черные розы – еще, еще – пожалуйста, нет – еще. это вопль его собственной крови. это желанное тихое насилие.

ричард двигает бедрами, трется – пошлое, мерзкое движение. конечно, гэвин, к чертям его, все еще в брюках.

"прошу," шепчет ричи. резкая, отчаянная мольба-приказ-покаяние. я так больше не могу.

его тепло ускользает, лишь доля секунды – и будто не было вовсе. будто изнутри все выскоблили десертной ложкой.

позади скрипит кровать знакомый чужой звук. так не воет ни одна постель на корабле. ричи поворачивается медленно-медленно. комната будто заполнена дымом. колени рида широко разведены, брюки спущены. кажется, если поднять взгляд, его лицо окажется размытой кляксой. ричи не решается. ричи тянет время, прикусывает губу изнутри, мучает запястье в кольце собственных пальцев. сердце бьется на износ.

ты же знаешь, что теперь.

этот голос – его собственный. отстраненный. раздраженный, быть может, но лишь самую малость.

ричард медленно выдыхает через нос. дрожь только в пальцах, но едва ли он примет ее за страх. разве есть повод? это ведь он. он особенный.

и знает это.

мысль расползается в разуме как белая липкая паутина, как плесень. как ледяная вода из ведра. как жар от воспаленного рубца, как синяк на бедре.

нет, нельзя останавливаться. гэвин теплый. бледный шрам от бутылочного осколка на правой лодыжке. гэвин особенный. ты особенный. ты не можешь. ты не можешь.

ричи выдыхает, опускается на колени. механически, и все же неловко. как кукла, за ниточки которой дергает дитя. ерзает, пододвигается чуть вперед.

все хорошо. это просто человек, просто мужчина, как любой другой. просто член, просто секс. все хорошо.

ты особенный. ты особенный.

"право слово," снисходительно вздыхает господин. "пока бы уже привыкнуть."

его здесь нет. его не может быть. и все это, все это – фантазия, игра разума. предательская шутка.

ричи смотрит одуревшими, тупыми, коровьими глазами, стараясь фокусироваться на рыжеватом пятнышке у гэвина на колене, выровнять дыхание.

высвободить руку из мертвой хватки.

пусти, просит внутри что-то. у него голос замученной кошки – противный, воющий, надрывный вопль. не надо.

разве он может так предать? разве не скажет ни слова? разве будет смотреть, как ричи впивается в его колени, пальцы добела, лицо блестящее от слез?

нет, конечно, конечно, нет. это неправда. ричи остается на коленях на полу, прижавшись лбом к этому пятнышку на колене. гэвин гладит его по волосам, расчесывает пальцами челку. ему позволено. они ведь читают мысли друг друга.

ричи сидит на краю постели, заходясь в тревоге, не смея пошевелиться. все еще возбужденный, все еще по горло в черной воде. он совершенно один, липкая ладонь на бедре, звон в ушах.

заново.

гэвин целует его, целует его, целует его.

их поместье было вовсе не древним. но крышу давно никто не чинил. дом лишь издалека казался как с картинки – два этажа, резная белесая дверь и витая лестница. на самом же деле это была развалина, которой то и дело пытались придать иллюзию роскоши.

у второго этажа были низкие потолки – ниже, чем у просторных комнат внизу. наверху был кабинет, библиотека. каморка дворецкого и пустая гостевая спальня.

уже осенью от холода наверху порой было невозможно дышать. легкие сковывало льдом, ноги сводило от боли.

нет, ричи не успел долго прожить внизу. там в хозяйских спальнях были большие камины, и уже в августе слуги каждый вечер разбредались их разжигать.

однажды ричи швырнул в камин какую-то книгу – кажется, что-то красное с золотыми буквами. кажется, что-то из пьес.

это не было его первое восстание, не первая причуда, но. но.

и господин мог говорить сколько угодно, что книга была ему так дорога. мог качать головой, что слишком много позволяет. мог взять ричино лицо в ладони и спросить, раскаивается ли.

но ричи только рассмеялся громким подвывающим смехом. ни одна, ни другая, ни третья пощечина его не остановила. за несколько месяцев эта спальня смотрела, как его взгляд теряет страх и становится злее, острее, как ночная мучительная смерть.

"ты инкуб," шипел господин и тряс его за плечи. "жестокое, бездушное, упрямое естество мне на погибель."

ричи смеялся – наотмашь – ричи извивался из хватки – губа разбита и из носа позорно течет. ричи зашелся в кашле, когда локоть с силой вошел в ложбинку меж ключиц.

ричи отполз к подушкам. там, у изголовья, под матрасом, была запрятана вилка для мяса. вчера кухарка суетилась, не могла найти, и куда же подевалась.

за все, что ты со мной сделал

его зрачки были темными, стучали зубы. он замешкался всего-то на секунду, и двузубец вошел супругу в рукав, не найдя на своем пути кожу. ричи взвыл, обезумев. замахнулся еще раз.

запястье чем-то обожгло, он попытался сползти с кровати, но рухнул на пол.

спустя мгновение последовал звук, будто наверху кто-то двигает мебель. стало очень холодно.

тело перестало слушаться, будто подвешенная на крюк туша, с которой сливают кровь. удар пришелся в висок, плечо вдавило в острый край прикроватной тумбочки. в ушах стоял мерзкий писк, то нарастающий, то исчезал он вовсе.

господин не произнес ни слова. его щеки были почти синими. до этой минуты, похоже, он и сам не знал, что сделает. что вынужден будет сделать. какой фарс.

ричи улыбнулся краешком губ. взгляд его скользил по одному и тому же вензелю на портьере.

он сидел тихо, даже когда распахнулась и захлопнулась дверь. через секунду она открылась снова. туфли супруга мягко, но быстро приблизились к постели. ричи даже не поморщился, настолько был далеко.

но господин только схватил вилку и снова закрыл за собой дверь. теперь уже на щелчок.

прошло, быть может, несколько минут, и в комнату вошли уже двое. кажется, новый служка из кухонных, и сам господин.

сознание вернулось быстро. так быстро, что замутило. "не трожь меня," прорычал ричард и даже попытался встать.

супруг схватил его за волосы. боль прошла волной жара до самых пяток. на супруге были белые брюки для верховой езды. ричи ударился спиной о тумбу, отползая назад. он покосился на служку в панике-мольбе-презрении. неужели даже не посмотришь? такие забавы неужто тебе не по вкусу? но тот вежливо и учтиво отвел взгляд.

в руках у него был пузырек и десертная рюмка.

"не смей," прошипел ричард.

он мотал головой и сжимал губы добела и даже хныкал. в спальне пахло растертой травой. служка что-то говорил, запинаясь. было похоже на птичий щебет. ричи дергался, по щекам уже без остановки текли слезы. господин стоял перед ним ровный и спокойный, как статуя. он смотрел с ненавистным сожалением, его изящные черты были почти полупрозрачными в свете камина. ричи не сводил с него заплывшего взгляда. служка зажимал ему нос и давил ему меж челюстями большим и указательным другой руки, пока не смог, наконец, открыть пасть. глотку обожгло спиртом и чем-то мятным, миндальным. рюмка застучала, зазвенела о зубы. ричи давился, кашлял, брыкался. ему зажали рот ладонью и отпустили только когда дернулся кадык.

"спасибо, дуглас." тихо проговорил господин.

в глазах окончательно потемнело.

больше ричи, конечно, не было позволено делить с господином спальню.

какая чушь.

если бы вы спросили его, почему – да что угодно бы спросили, – ричи бы посмотрел томно из-под ресниц, улыбнулся одной из своих ледяных улыбок. он сказал бы, что чересчур приятен для чего-либо иного. почему ты не убил меня? почему не выбросил в грязь?

"любовь вечна" – так выцарапано изнутри браслета, подаренного на третий год брака. тяжелая окова из белесого золота. гладкая за исключением тонкой полосы посередине с отчеканенными гортензиями.

господин проводит пальцами по цветкам, вжимает ричины запястья в постель. его сокурсника зовут коннор, у него иссиня черные кудри, фальшивый акцент нувориша и родинка над пахом.

почему ты не убил меня?

ричиной комнатой стала гостевая спальня. она, конечно, была куда меньше, но светлее. утром на стенах играли первые солнечные лучи. супруг заходил к нему вечером, и то не всегда, и не всегда ричард был полностью в сознании. так что эта перемена была к лучшему, наверное.

спустя годы спальня, конечно, перестала быть комнатой и стала клеткой. в ней было всегда душно. книги, тряпки, бокалы – все это было раскидано по полу. здесь, конечно, слуги не хотели убирать. и не то чтобы ричи позволил.

он стоял у окна, отодвинув штору. тяжелую, винно-красного цвета с золотыми подвязками. прикасаться к ней было противно, пыль пачкала руки. но ричи мог стоять так часами, просто наблюдая за тем, как удлиняются тени, как носятся в небе ласточки.

в ту последнюю весну стояла ужасная жара – слуг выгоняли с ведрами поливать траву, чтобы спасти сад. до скамеек было не дотронуться, зацвел пруд. лишь вечерами приходило облегчение. солнце висело красным диском, пока садовник, пользуясь прохладой, подрезал розы.

возле него вертелась аннетт. картинка точь-в-точь с этих пошлых пасторалей, которые так любил собирать господин. она – миловидная, с круглым лицом и сильными руками. передник всегда бел как снег. она могла быть героиней какого-нибудь дешевого романа – так она порхала над жизнью, вихрь юбок и веснушек и заливистого смеха.

он – старше ее гораздо, с реденькими усами. любящий ее безумно. когда она возвращалась с рынка, он тайком отводил ее за решетку роз.

она часто пела про себя. в этом чертовом доме всегда что-то пели.

и он, работая, мычал ее песни.

слуги уже перестали обращать на ричи внимание. о призраках шепчут, зверей бранят. о господах собирают слухи.

когда-то было так. когда-то он успел побывать для них всем.

ричард давно понял, для них это своего рода игра. есть они, есть господа. есть настоящая жизнь, а есть что-то, чего не будет вовек – тогда что же плакать?

они, конечно, не старались скрыть от него свои взгляды. зачем, к чему. в самом начале он был всеобщим любимцем, жемчужина из грязи, добрый ко всем, ласковое сердце. тихий и учтивый к тем, кто его ниже теперь. мечта, в которую мог поверить каждый служка.

конечно, им не понравился конец.

конечно, ричины вопли посреди ночи могли сотворить только чудовище.

конечно, они придумали новую сказку.

в ней они были его лучше. что уж там, лучше их обоих. благородные любят порочно, простым людям не под стать. ричи пил и ричи трахался и ричи перестал кричать волки, потому что ему перегрызли глотку.

когда-то каждая служанка с удовольствием могла рассказать с дюжину историй о том, как носила ричарду еду в комнату после очередной истерики. для ричарда каждая такая история, каждая тарелка была победой. правда, со временем их становилось все меньше. и ричи ненавидел себя за это, за то, как на глазах у самого себя становится покорной зверушкой.

хотя такие истории, конечно, бледнели по сравнению с тем балом, или с тем гостем, или с той ночью.

но теперь уже все. наскучило. ни его выходки, ни побеги, ни пустой взгляд, ни последний любовник – будь он избранником или нет, – уже не были в новинку и не разлетались сплетнями.

не поменялась только эта настойчивая верность хозяину. они, все же, не были глупы и знали расстановку сил, пусть и не хотели ее признавать. все как один они смотрели с жалостью, пододвигали чай. поджимали губы, стоило ричи спуститься к обеду позже положенного. господин люсьен ждал вас, даже к горячему не притронулся.

поднесли бы кнут, если бы был.

так что они не стеснялись его фигуры в окне. он не был лишен мысли, что они в какой-то степени потешаются над господами, выставляя свою цветущую любовь напоказ.

она кружилась перед ним, точно какая причудливая юла. выстукивала каблуками только им известный ритм. ее юбки стали вихрем, подхватив голубые ленты в танец. он обнял ее за талию и закружил, забыв совсем о розах. ее смех звенел как колокольчики. вдалеке, у соседей, быть может, залаяли собаки. пели птицы.

но ричи слышал только лишь шаги за дверью и поворот ручки.

"ты не был на обеде," и вздох, и вопрос, и угроза.

"не был," кивает ричи. и даже не оборачивается.

супруг любит называть их разговор шахматной партией. между каждым ходом молчание в десять, семь, пять ударов сердца. сколько бумаги изведено на эту дрянь.

ричард не помнит, чтобы в шахматы играли, швыряя доску тебе в лицо и заставляя давиться фигурами. у него давно не было желания играть.

"знаешь, это не так уж и сложно, иногда спускаться вовремя," негромко произносит господин. он делает круг по комнате, подбирает с пола накидку. он раздражен – какая новость. "даже не посмотришь на меня, так и будем говорить?"

"о чем," морщится ричи. "не уверен, что мне позволено открывать дверь, иначе бы пришел."

"к дьяволу с тобой," мгновенно сплевывает супруг.

перед глазами плывет – это раскаленная духота этой чертовой комнаты. это кровь, схлынувшая с лица от подступающей тошноты. это слепая предательская паника, вшитая под кожу. ричи не двигается с места, все еще скрытый за портьерой, лицо вросло в эту скучающую маску. он бездумно наматывает на палец пояс халата, заводит прядку за ухо. это движение мерзкое, невольное. что за кокетство, черт возьми. хочется биться об стены.

ричи слышит только едва заметный скрип паркета под супружескими туфлями – он стоит, переминаясь с ноги на ногу.

так может продолжаться вечность. пока сердце не остановится.

в последнее время оно бьется на износ каждый раз, когда они в одной комнате.

черт возьми, это презабавно. безусловно, это украсит его новый золотой ошейник.

наконец ричи вздыхает. медленно выскользает из-за шторы. смотрит остро и холодно.

"что-то еще, господин?"

тот лишь поджимает губы в некрасивой вежливой улыбке. горько усмехается.

они перешли от что я сделал, чтобы ты называл меня так? до у меня есть имя, шлюха до этих убийственно скучающих ужимок. так вот как.

вначале это было наивным смирением проклятого жертвенного козленка. затем произносилось шепотом и выплевывалось с кровью. ты его не заслуживаешь. затем стало едкой злой шуткой, уколом, усталой издевкой.

а после приходило липкой паникой в первые минуты после пробуждения.

что, если это обман. что, если он лишь пуще выдрессировал в себе эту покорность, что, если сделал все за них сам.

если поднести ракушку к уху, услышишь море. если поймать в небе достаточно звезд, если загадать все правильно, до последнего слога правильно, все сбудется. если смотреть в зеркало достаточно пьяным, отражение смилуется, протянет руку и утешит тебя.

если закрыть глаза и досчитать до десяти, до двадцати, до сотни, все вокруг решат, что самое время играть в прятки, и исчезнут без следа.

если куклу разбить вдребезги, кто станет хранить осколки?

он слишком близко. ричи смешно от самого себя. вчера ты трахал сапоги четверых офицеров за право на кусок земли, на который и ногой не ступишь, и все еще дергаешься, когда тебя касается он?

в театральных постановках обольстители и негодяи всегда корчат рожи. они заигрывают с аудиторией, чтобы их козни прознали даже подслеповатые дети с балконов. они играют кинжалами или всплескивают руками в нарочито притворном горе, чтобы ты точно понял, кто убийца. они движутся проворно или плавно. они подчеркнуто любезны, они хихикают в платок, они даже шепчутся с аудиторией и выдают свои планы. как бы они ни вели себя, они фальшивы. они ведут игру, и зритель рад быть участником. и зритель ликует, зная, что распутал загадку раньше героев.

было бы куда легче, если бы супруг был из таких спектаклей. если бы держал в руке комически огромный нож или поворачивался к залу со злодейской гримасой, прежде чем ударить.

но в этой истории он несчастен. в этой глупой, сахарной, бледной, пошлой пьесе он наивен и чист. юный повеса в плену порочной любви.

только ричи видит, как подрагивают у него пальцы. только ричи видит вспышку гнева, побледневшие щеки. тщательно сдерживаемую ярость.

господин протягивает руку. медленно, как делают с животным раненым и опасным. такой жест для других будет казаться ласковым.

ричард пятится назад, и это унизительно. поясница упирается в стол и тот с визгом въезжает в стену. ричи сжимает кулаки добела.

ты просто не знаешь, что делаешь со мной.

"жаль," шепчет супруг. "было так красиво."

его пальцы касаются ричиного виска. жест печальный, трагичный, как с чертовой иллюстрации. с правой стороны у ричи все никак не зарастет плешь, где ножницы были слишком близко к коже. приходил цирюльник, но он ведь не волшебник, право слово.

ричард знает теперь, господин будет трахать и осколки.

"повернись."

ричи закрывает глаза, чтобы оказаться в поле. синем-синем. будто кто-то его таким сделал.

и вечер, и впереди туман. шаг вперед, другой, и траве будто нет конца. в ее нереальной синеве мигают, как звезды, редкие цветки скабиозы.

поле заглатывает его по пояс, хлещет и режет. рубашка липнет к телу, пропитанная росой. над головой только бледная завеса облаков, и лишь на горизонте серый перетекает в сизое.

его запястья с силой вдавливают в столешницу.

бедра больно упираются в ее край, а колени позорно дрожат.

за окном раздается очередной взвизгивающий смешок служанки.

сердце колотится в горле. внизу живота это тянущее чувство паники. ричи склоняется ниже, будто пытается сжаться и вывернуть себя наизнанку. это покорная поза скулящей шавки.

ричи ступает медленно, гладя ладонями травинки. трава все выше, почти по горло.

пока вдруг не открывается озеро. черная, спокойная вода. ни души вокруг, не стоит и звать, и птицы затихли.

за спиной звенит пряжка.

ричи медленно, с усилием выдыхает. если задержать дыхание перед выдохом на несколько мгновений, а затем выпустить столько воздуха, сколько можешь, так, чтобы дрогнул живот, придет чувство, будто летишь вниз головой.

ричи криво улыбается про себя. пусть в эту игру ему не выиграть, заставлять кого-то ждать со спущенными штанами целую минуту – все же забава.

супруг раздраженно вздыхает, делает шаг, откидывает полу халата. ричи мгновенно ерзает, поддевает пальцами брюки и белье и сбрасывает их к лодыжкам. напоминает, к черту, кандалы. всего несколько секунд этой возни – и снова тихо.

нежное, унизительное прикосновение – ладони на талии. пальцы сжимают кожу ниже под ягодицами, разводят, скользят к бокам, оглаживают бедра. между ними протискивается член.

"ублюдок," шепчет ричард.

шею обжигает от контакта с тканью. так зажигают спички. его подбородок оказывается в сгибе локтя, ногти мужа давят ему на загривок. отвратительные запонки-магнолии впиваются в кожу как клеймо. больно и воздуха мало. ричи дергается, мотает головой, царапается.

"стой смирно."

ричи вздыхает – воздух сладкий, ледяной. такой бывает от жажды и от изнеможения. такой бывает с первыми звездами.

он ступает в черную воду. сначала по лодыжки, по бедра, по грудь. стремительно – но не встречая от нее сопротивления. будто он сам – ее капля.

ричи отталкивается от берега.

его кожа почти прозрачная. нездорово-белесая пленка, заусенцы у ногтей от постоянного мытья. шея, ключицы и грудь в пятнах лилово-бордово-синих. предплечья усыпаны родинками, на правом плече вокруг острой косточки след зубов.

бедра будто поросли черной плесенью.

это, разумеется, не больно. это даже не проникновение, просто член, толкающийся меж стиснутых ног. ричи сжимает их сам, на это, черт возьми, уходят все силы, от талии и до самых пяток бьет мелкой дрожью, статикой. узор на стене пульсирует и рябит, сережка болтается вперед-назад и бьется о челюсть при сильных толчках. в груди что-то вибрирует и зудит – то ли вой, то ли плач.

собственное возбуждение напоминает противную затяжную болезнь. от такой никогда не умирают – лишь несколько недель лихорадки, волдырей, исцарапанные в кровь руки и постель хоть выжимай. у него меж бедер полфлакона масла, стекает по ногам прямо на половицы. скользко и унизительно.

головка члена трется о его мошонку быстрее, и зуд в груди все противнее, отчаяннее.

как тихо.

его руки разрезают черноту плавными взмахами. сердце ударяет в ребра с каждым вздохом. уже совсем темно, и вышли звезды, сплелись в созвездия, которые он не узнает. они нереальны, как и все здесь. есть только воспоминание о месте, которого нет. есть вспышки памяти о взмахах рук и об острой коряге и кубышках у заброшенной мостушки, где коннор ловил лягушек вместо того, чтобы стирать белье.

ричи перестает плыть.

"ну же," выдыхает господин. толчок. крышечка флакона закатывается под шкаф. ричина рука оставляет масляный след по столешнице, пока ее не перехватывают за запястье.

ричард едва заметно мотает головой. возбуждение слабое, механическое, чесоточное. "ну же, давай."

ричи что-то мычит, одну букву, заикается на слове "нет". его ладонь липкая от масла и предэякулята.

его рукава – как пара белых крыльев, распахнутых у мертвой птички. рубашка вывернута наизнанку и закрывает лицо вуалью. грудь вздымается в судорожном последнем вдохе.

господин выдыхает ему в ворот халата, отводит ткань в сторону, целует плечо. ричард смотрит в одну точку остекленевшими глазами.

"я скажу, чтобы тебе принесли поесть," ласково и негромко произносит господин.

его тело, укачиваемое водой, точно бумажная фигурка все быстрее уходит на дно.

"царь не мог знать, что трахает свою мать," сказал господин.

ричи нахмурился, моргнул несколько раз.

они сидели в этой чертовой гостиной весь вечер – слишком холодно, слишком скучно. ричард методично уничтожал бутылку вина на полу, пока супруг работал над очередным стихотворением, которое никто бы не прочел, а старик мирно спал у камина.

"почему же тогда он отсек себе язык?" усмехнулся ричи.

перед глазами все кружилось и мерцало, и он даже не поднял голову, чтобы посмотреть на супруга. даже не обернулся. он сидел в ломаной неестественной позе, прижавшись лбом к тыльной стороне ладони, приобняв колени.

"бессмыслица, верно?" тихо продолжил он. "он не мог знать. как он мог знать? ему не за что казнить себя."

господин поморщился, будто бы ричи сказал что-то ужасно глупое. мифология - такая серьезная наука.

"если все, на что ты способен – ужимки и сарказм, мог бы притвориться, что ничего не слышал."

"забавно. когда я говорю сам с собой, ты…"

но у ричарда уже давно не было сил перечить. ни капли злорадства это больше не приносило. поэтому он просто закрыл глаза.

пробило семь вечера. старик заворочался в кресле и вновь затих.

старик. отец господина, окончательно выживший из ума год назад. слуги носились с ним, усаживали до сих пор во главе стола.

он был хрупкий мужчина с полупрозрачной дряблой кожей. мягкий, с тихим свистящим голосом, очень напоминающим ребенка с чахоткой. у него были крупные ладони, тонкие губы, лоб и виски усыпаны рыжеватыми пятнами.

он уже с десяток лет, говорят, не покидал кресла. каждый день он ел один и тот же суп, каждый день – пока был в рассудке – требовал вокруг шеи платок. сейчас и требовать не приходилось.

он был любезен, даже мил. таких стариков обожают дети. таким кланяются юноши, которым нужна рекомендация. с такими в шутку заигрывают дамы. он знал множество историй. любил музыку.

ричи ненавидел его.

тогда это было легко превратить в одну из грустных сказок, которые всегда оставляют горьковатый привкус во рту. мимолетное, но острое чувство боли у век – невыплаканные слезы.

пять лет назад столовая была покрашена в голубой. ричи сидел, точно кукла, рядом со стариком. подливал чай, помогал промакнуть губы салфеткой. что-то играли, что-то на скрипке – очередной друг господина с невероятным талантом, не иначе.

у ричи были розовые щеки, у ричи был премерзки наивный, совершенно жалкий растерянный взгляд. это был вечер помолвки – даже он понимал, что это значило.

"ты волнуешься," заметил старик. протянул руку, как делают, утешая. вжал пальцы в салфетку на столе. "не волнуйся."

"я благодарен, сэр," улыбнулся ричард и удержал взгляд старика на несколько секунд дольше, прежде чем отвести глаза.

"я ведь сказал, что вы прекрасная пара," продолжил отец господина. "тебя обожает весь дом."

"я знаю, что вы… что вы добры ко мне."

ричи помнит те несколько вечеров слишком отчетливо. взвизгивающие, скулящие попытки остановить то, что порождено собственным бессилием. "но ведь я не люблю вас." фальшиво-спокойный ледяной тон, в котором сквозила паника. "разве не ясно?"

иногда он ловил себя на фантазии, чтобы однажды поднести свечу к пледу на коленях старика. и смотреть, и смотреть, и смотреть, как пламя расползается от почерневшей фигуры по портьерам и дальше, дальше, дальше.

ричард бы не стал бежать.

"что же я делаю? договоришь?"

не нужно было открывать глаза – он понял это слишком поздно. супруг повернул к нему голову, подперев щеку ладонью. слова прозвучали почти иронично, легко – но по ричи они прошлись как мясницкий нож – быстро, глубоко, одним отточенным движением.

внутри похолодело. и сердце забилось гулко, быстро-быстро, по-кроличьи. ричи даже показалось, что он теряет сознание.

на несколько секунд – ведь столько и длилась эта тишина.

"или опять будешь рыдать как по щелчку?"

в голосе уже звучало железо, очевидная издевка. ричи всегда был гордым. ричи закусывал щеки до крови, и всю ночь потом корчился от унижения. он не мог позволить себе ответить. за это стыд следовал за ним по пятам всю жизнь.

его тело напряглось – он же не будет делать этого здесь, перед отцом. все же голову обожгло приливом паники до самых кончиков волос. ричи перестал дышать и просто смотрел в одну точку.

господин же, даже если и чувствовал этот смердящий на всю комнату страх, не сказал больше ни слова за весь вечер. к лицу его снова вернулась скука. он встал и подошел к окну, где от края до края небо было затянуто тучами.

аннетт пришла и задула свечи.

его разбудил крик. когда им было девять лет, их старая кошка застряла в калитке. брат искал ее со свечой с полчаса, и за это время от истошных воплей она, изнеможденная, перешла к протяжному гортанному вою. ричи молчал и только лишь ступал за коннором, выворачивая себе запястья от паники. и чуть не закричал сам, когда увидел ее. она дернулась к нему и смотрела, смотрела огромными глазами. и мяукнула лишь раз, дернулась, когда коннор высвобождал ее. ричи взял ее на колени и держал так крепко и гладил – и пел. и она слушала. и брат слушал, едва успокоив дыхание. коннор любил ее тоже – безымянную, с дырявым ухом, но лишь сидел рядом – ричи целовал и целовал ее. вставало солнце, а у ричи в ушах стоял ее вой. даже когда она, как будто и не произошло ничего, ткнулась ему в ладонь и замурлыкала.

его разбудил крик, и не было в нем ничего человеческого.

он вскочил с постели, чуть не вывернув лодыжку. вой не прекращался, рвался из него как что-то живое. оно скреблось, выцарапывало себя из горла. ричи кричал, швыряя себя от стены к стене. кричал, расчесывая кожу до крови. кричал, когда чуть не выдрал клок волос прямо с кожей.

прошлым летом в столовую влетела птица и билась, билась в окна, пытаясь вылететь. и тоже кричала, и никто, и ричи даже – пальца не поднял, чтобы помочь.

были шаги – конечно, были. дверь распахнулась, и вошел он, но перед ричи будто кто-то поставил зеркало. он видел только себя, и дышал он тяжело, красный и мокрый от испарины. он стоял посреди разбросанных книг, сорочек и украшений, вывороченных из шкатулок. и этот звук – сдавленный, ноющий, хрипящий.

господин только вздохнул.

"отец спит," этот спокойный ровный голос был пронизан усталостью. ричи понятия не имел, который час, так темно было за окном. лицо супруга он видел лишь наполовину – в свете единственной свечи оно напоминало безвкусную гравюру луны в последней четверти. "завтра приедет флореаль с мужем. нужно будет выпить лекарство, если опять начались приступы. и так будишь весь дом, но у сестры тяжелая беременность, и твои выходки…"

"убей меня," вдруг прошептал ричи.

"не говори ерунды," поморщился господин, помялся в дверном проеме и опустился на четвереньки подбирать кольца и цепочки и страницы книг, что ричи успел выдрать в истерике.

"убей меня, ты обещал. ты обещал, что убьешь, если надоем. помнишь?"

"хватит. ложись спать, завтра аннетт здесь…"

"я не хочу завтра."

прозвучало это совсем жалко. так ребенок выпрашивает со стола конфеты. лицо его было сухое, но в глазах стояли позорные слезы. господин поднялся с колен, ричи схватил его за руку. казалось, супруг увидел призрака. может, так и было. ричины глаза были огромными – хрустальные шарики с бесконечным гипнотическим узором, спираль, что раскручивается в горячем воздухе. "я не могу так больше."

свободная рука его дернулась к волосам и потянула, так, что внутри разошлась приятная сладковатая боль-жар. ричи потянул снова, сильнее, всхлипнул. пальцы невольно нашли бровь и дернули тоже, и в этот момент господин встряхнул его, совсем чуть-чуть, будто бы это была форма ласки. отвратительная привычка, напомнил он. но ричи не убрал руку, и тогда супруг просто отнял ее, жестко, но без излишней силы опустил запястье вниз.

и поцеловал. всего несколько секунд – ричард уже давно не пытался сжимать губы или жмуриться. это было для него еще большим унижением, чем, вздохнув, принимать вторжение губ-зубов-языка. излишним жеманством.

он был во множестве мест, которых в действительности быть не могло. одни были подхвачены из театральных задников – корабль на золотой линии горизонта, руины древнего царства. другие приходили во снах, такие реальные, что могли заменить воспоминания. ричард гордился этим как самым искусным изобретением. однажды к нему пришел серый песок, галька, долго и тщательно обласканная волнами. он знал, что где-то позади хижина такая же серая, что и галька, и море, и песок. она не ждала его возвращения, но принимала его в дождь. ее окна были печальными глазами. так часто смотрят покинутые дома.

ричи растянулся на песке. влажный, он лип к рубашке.

"это какая-то шутка?"

действительно, забавно. если прийти на маскарад в костюме наемника, кто, в самом деле, примет это всерьез. коннор только пожимает плечами, даже не поворачивается. внизу кружатся порядка двенадцати пар. играют что-то очень знакомое – эту мелодию он заслушался до тошноты на подобных балах.

для них он еще один гость, который просто набрался лишнего и практически свисает с балкона совершенно пустой, – хорошо, теперь почти пустой – столовой. через несколько минут в беседку позовут играть в шарады – так, во всяком случае, сказала хлоя.

человек подходит ближе, медленно. его движения плавные, непринужденные, будто бы даже изящные, но в них ощущается едва сдерживаемая угроза. коннор морщится – перспектива упустить хоть малейшую деталь из-за какого-то назойливого богатея ему вовсе не по душе.

человек вздыхает, раздраженно барабанит пальцами по бедру.

"ричард, я разговариваю с тобой. что это за тряпки?"

достаточно.

этого достаточно.

коннор делает шаг, два от балкона вглубь комнаты. свечей горит от силы с десяток, и дверь ублюдок закрыл за собой – тем лучше.

он быстрый, и всегда был – ускользать от соседских собак, воровать кур и ловить беглых лошадей ничуть не труднее, чем преследовать изменников аманды. и уж в сравнение не идет с этим. коннор всего-то лишь впечатывает кулак ему в лицо, и тот уже сгибается пополам.

коннор швыряет его на пол – тот скользит по паркету назад, хватается за скатерть. так не годится, много шума, на битье посуды прибежит прислуга.

на визг от сломанной руки, впрочем, тоже.

какая к черту разница, одно тело прятать или шесть?

разум коннора пуст. только белая горячая ярость. как пар она клубится, давит изнутри. собственные мысли – поток странных животных воплей, обрывки слов.

человек шипит, извивается, ерзает, обезумевший от боли и гнева, бледный как полотно. он шмыгает разбитым носом, слезы заливаются ему в уши, душная столовая провоняла потом – гнилое мясо и горелый хлеб. внизу громко смеются и хлопают в ладоши.

"ты пожалеешь. ты пожалеешь, дрянь, я…"

"где он?" спокойно спрашивает коннор.

"что?.."

неверный ответ.

"где он?" каблук сапога вдавливает вывороченный локоть в пол. коннор ждет одну, две, три секунды, пока вопль не превращается в короткие стоны и всхлипы. "где мой брат?"

она все еще в его голове. аманда. она держит его за запястье, направляя кинжал, она поджимает губы в сдержанной улыбке. еще раз, коннор. некрасиво, он же еще дышит. на ее языке это и есть умница.

всего полгода на ее службе – он никогда не видел столько денег. "мисс," поклонился он, сжимая кошелек, "полагаю, вы помните наш уговор?"

она нахмурилась и только сделала жест средним и указательным – так сбрасывают фигуру с доски.

и он вернулся. только ричи не было ни в доме, ни в поле, ни у колодца. в сенях, где они спали, все было заставлено ящиками.

он нашел дядьку в хлеву. тот чистил стойла, бормоча про себя. коннор задал только один вопрос. и больше не произнес ни слова. ни слова – ни когда душил, ни когда поджигал этот чертов хлев, ни когда бросился ей в колени. ни слова – она поняла все.

"мне жаль, коннор," сказала она, коснувшись его плеча. быть может, ей в самом деле было жаль. быть может, она правда его любила. потому что научила тому, чему не учила остальных. потому что была к нему жестче, чем к кому-либо. звереныш. твой брат простит тебя за то, что сдаешься так быстро? встал! еще раз! потому что, умирая, сжала его запястье.

еще раз.

еще раз.

гэвин, если честно, в сказки верил, но это было давно и неправда.

но когда к тебе подсаживается наследник, мать ее, прости господи, аманды-царствие-небесное-штерн, хлопает глазенками и предлагает тебе мой новый корабль и достойное жалование – будем честны, ты призадумаешься. прежде всего о том, что у мальчика не все дома. хлоя, конечно, моментально разузнала, сколько стоит эта красота – оказалось, всего-то три четверти мамочкиного приданого. недурно.

"ты видел ее на верфи. и я знаю, что влюбился. завтра будут крестины, и мне хотелось бы, чтобы ты согласился стать ее капитаном."

"прости, конечно, за неловкий вопрос, но откуда взялась такая… внезапная жажда приключений?"

"ты хотел сказать «причуда»?" скептично осведомился коннор. его губы дрогнули в улыбке – еще так кривятся от боли. "потому что я ничего не знаю о мореплавании, или о деньгах, и, очевидно, через год меня зарежут как наивного щенка?"

"потому что нанимаешь меня."

"поверь, я сам удивлен," улыбка медленно расцветает во что-то настоящее. "но мне нужен именно ты. и твоя команда."

нет, гэвин не верил в сказки. но было трудно не верить, стоя в порту на рассвете, золотые буквы ее имени слепящие от первых лучей солнца.

"«джеминай»?" спросил он, нахмурившись.

коннор кивнул. поднял глаза к небу.

"близнецы."

"матерь сучья."

он же не идиот, он не будет делать этого здесь. здесь люди, здесь, черт возьми, где-то ошивается брат короля помимо прочих, дыши, дыши.

ричи все равно сжимается как перед ударом.

"блядский боже," незнакомец быстро облизывает губы, все еще слишком близко, все еще сжимая ричины плечи так сильно, что, наверное, останутся следы – какой сюрприз. что-то в его чертах ричард не может узнать – смущение? паника?

"прости? мы зна… мы знакомы?" ричи прикрывает глаза, стараясь на секунду притвориться, что его не рассматривают как редкую бабочку на иголочках.

"я знаю, кто ты. не… не против, если мы отложим танец и уйдем отсюда?"

ричи медленно выдыхает, будто и нет чувства, что отпинали в живот. щеки колет от духоты, лицо противно теплое, внизу над пахом знакомая тошнотворная паника и скорбь.

"вот как," слабо улыбается он.

это не выбор. что ж, как жаль. поплачешь в подушку.

ему кажется, по внутренностям скребут ножом для масла, вынимают органы по одному, промывают и возвращают обратно – так ощущается унижение, если живешь с ним каждый день. в груди что-то екает, похоже на всхлип, и булькает в горле.

даже не надел маску. разве не очевидно, для чего он здесь.

ричи чуть наклоняет голову в сторону, обнажая шею.

"хорошо."

и подает руку.

конечно, коннор растолкал его посреди ночи. конечно, у него горели глаза. конечно, первое, что он сказал, было "я знаю, где он."

хлоя стояла в проходе и была уже одета, причем наспех и не в свою рубашку, и гэвин ничего не хотел знать. стук конноровых сапог был особенно противным в безбожные часы, как и собственное невыспавшееся сипение.

"я наверх. иди буди остальных," поморщилась хлоя. "чувствую, поднимут бунт."

"иногда мне кажется, ты забываешь, кто из нас капитан," буркнул он.

"как можно. тебя прирежут – буду я. к тому же, ты знаешь, куда он собирается плыть? потому что я – да. будет весело."

с этими словами она зевнула-вздохнула в сгиб локтя, грохнула кулаком по двери трейси, драматично похлопала рида по плечу и, хихикая, взбежала по лестнице на палубу.

но и в тот раз, и в другой, и в шестнадцатый они никого так и не нашли. однажды гэвин буркнул, что, может, коннор бредит, и никакого близнеца не было и в помине. может, этот чертов ричард уже несколько лет как мертв. или где-нибудь на чердаке без рассудка, и к чему его искать, если никого уже и нет? а может, он и не хочет быть найденным, мы ведь по балам его ищем, а?

хлоя спокойно прижала его локтем к стене и вкрадчиво объяснила, что ничего не скажет боссу лишь потому, что знает рида с пеленок. и потому, что нарезался. поэтому тебе повезло. а теперь выметайся из моей каюты, капитан.

но гэвин все равно так думал иногда. когда коннора гнуло, откровенно и погано и до кашля гнуло каждый раз. когда он трясущимися руками доставал огниво и с мягкой, почти ласковой улыбкой предлагал покурить с ним. когда у самого рида от раздражения и бессилия скребли кошки.

что случилось – ему так и не сказал никто до конца. просто обрывки, из которых было трудно создать что-то целое. коннор сказал только, "это я виноват", и то так тихо, что едва разберешь.

коннор растолкал его на рассвете и сказал, "я знаю, где он."

рид вздохнул и откинул одеяло.

она танцует. блять, боже, мать ее, конец света, а она танцует.

в этот момент он ее ненавидит – ее учтивую улыбку, ее лебединое платье на пару размеров больше – нельзя было оглушить дамочку с сиськами поменьше? да одно неверное движение и будешь отплясывать в чем мать родила!

окей. окей.

ричард его хочет. прекрасно. замечательно. с этим можно работать. он может с этим работать. да запросто. господи.

"вот ты где. я чуть не сдохла, вся извелась," шепчет хлоя, кивая на свой корсет – два скрещенных лебединых крыла с сотней булавок внутри. "еще одно приглашение на зимнюю охоту от этих…"

"где босс?"

она молча показывает наверх, а затем поднимает бровки, будто спрашивая – ну а ты-то что дергаешься?

гэвин уделяет одну секунду на недоумение – ты что, не видишь? – прежде чем понимает, что сзади него никого.

еще секунда – и его поглощает толпа танцующих. и паника.

липкая, наэлектризованная, тошнотворная паника.

несколько раз в толпе он видит эту пару крыльев – одно ниже другого, погнутое, обсыпавшееся до самой проволоки. видит – но не может протолкнуться. ричи вихляет бедрами, врезается в танцующих. кто-то практически отталкивает его к стене, заставляя вжаться в нее лбом и ладонями, чтобы не упасть.

с этим можно работать.

"неужели со мной так скучно?" мурлычет рид ему на ухо. "попался."

ричи издает какой-то странный звук, дергается.

"что ты, нет. я просто ищу..." его лицо становится вежливо-приветливым, учтивая улыбка и пустой взгляд. он делает еще несколько шагов к слуге с бокалами шампанского.

он опрокидывает два почти мгновенно, постанывая на последнем глотке. на недоуменный взгляд рида он отвечает этой хищной гримасой – растянутые в улыбке губы, прищур из-за маски, совершенно ледяные убийственные глаза с розоватыми белками.

он держит третий бокал, покачивает его между средним и безымянным, будто бы дразня. "я волнуюсь. и так веселее. не возражаешь?"

"может…"

"нет. так будет веселее."

третий бокал он выпивает уже медленнее, заставляя рида смотреть, как дергается у него кадык. мизинец правой руки изящно отставлен. последние капли стекают по губам и ниже, по подбородку, под воротник. возле родинки там – два темных пятна.

"в голову не ударит? здесь есть вино, знаешь…"

"нет, как можно. на языке будут следы, кому это понравится," мурлычет ричи и тянется за последним бокалом.

рид хватает его за руку и тянет. за запястье, ричард вновь издает этот звук, слишком похожий на взвизг.

"еще очень рано, ты точно не хочешь танцевать?" практически ноет ричард.

"не расстраивайся. еще будет время," фыркает рид.

ричи резко замолкает. он молчит до самой лестницы, просто ступает, один шаг за другим, опустив голову низко как задушенная птица. его дыхание сбито почти истерично, щеки багровые. пальцы в ридовой хватке ледяные. мизинец снова отставлен – почерневший ноготь, неживой.

рид едва заметно меняет захват – пульс под сотню.

"сюда, лапа, наверх. вот так."

ступенек, наверное, тысяча. мелкие, чтобы, наверное, можно было грациозно семенить по ним в этих неудобных скрипучих туфлях. хочется – и можется, это несложно, – переступать через одну или даже через две. ричи при этом приходится тянуть за собой, но уже, если честно, черт с ним. скорее бы все закончилось и коннор благополучно бы дал ему пинка под зад за шашни с братом. прекрасно, замечательно, блеск.

"пришли," выдыхает рид.

и не знает, что дальше. потому что – ну что тут сказать. "сюрприз", "приветики, вы нас не ждали?"

ричи просто прислоняется к стене плечом, кивает, поджав губы и прикрыв глаза. медленно выдыхает через нос. гэвин все еще сжимает его запястье, и оно висит, мертвое, в этой хватке. ни следа от этого страшного, почти хищного взгляда, искристого кошачьего прищура.

будто и не было вовсе.

чушь какая.

и глупость еще – он ведь ни капли не похож на коннора. нет, правда, правда. как можно было подумать? не только цветом глаз, кожа под ними почти мертвецки синяя и в то же время – прозрачная, как у какой русалки, обнажающая болезненную сетку вен. крохотная родинка на шее клубничного цвета – такой ни у кого больше не будет. губы искусаны до крови и видно, где они заживают. мягкие локоны чуть длиннее, с левого бока небрежно убранные заколкой.

чего ты медлишь, придурок.

гэвин почти что силой и за шкирку заставляет себя отвернуться и постучать в дверь.

ричи цепенеет.

"мы не одни?"

и может быть гэвин не совсем в рассудке. можно ли его винить, в конце концов? (можно, еще как) поэтому он просто качает головой. и смотрит, как ричино лицо искажается паникой. ричард издает какой-то странный гортанный звук, будто бы захлебывается. лицо его мгновенно теряет всякую краску. ричи делает шаг назад, резко и неестественно мотая головой. в этот момент он больше всего напоминает тряпичную куклу – у таких голова повинуется детским пальчикам, а тело – кусок ткани без рук и ног.

ричи шепчет, "послушай, меня никто не предупреждал. послушай, погоди."

еще шаг назад. совсем близко к ступенькам. рид дергает его за руку на себя.

и самого его пронзает дикий колючий ужас. так шпарят кипятком кошек. так ощущаются десять секунд после того, как спиной проехался по осколкам стекла.

ричина сережка болтается взад-вперед, как маятник. крупная слеза голубого перламутра. взад-вперед. это все, что гэвин сейчас видит.

даже не пытается отбиваться, или бежать, или черт знает что еще. так же куда легче работать, нет? ричи просто слабо, понарошку что ли, царапает гэвинову руку, и лепечет едва слышно, совсем по-детски жалко, "я не хочу. послушай, пусти. ты был прав. в голову ударило. меня правда сейчас вырвет. не надо. пожалуйста."

гэвин грохает и грохает в эту проклятую дверь. ричи скулит и ричи опять зареван без слез. и ричи почти сползает на пол когда рид выбивает дверь плечом.

вся хренова столовая перевернута вверх дном. воздух смердит кровью, мочой и страхом. ричи ступает по осколкам разбитой соусницы. рид даже вздрагивает от этого звука – будто бы сам грызет эти фарфоровые крошки.

коннор стоит посреди этой громадной столовой, тяжело навалившись на здоровую ногу. под ногами его будто груда тряпья, стонущая и свистящая.

коннор молчит, будто забывший даже как дышать. его лицо застыло, искаженное почти комично в ужасе и скорби. кадык дергается – то ли от рвущегося крика, то ли от невыплаканных слез.

его силуэт подсвечен тусклыми фонарями за окном, десятком свеч. комната иссиня-зеленая, нереальная будто. кажется, стоишь посреди лабиринта зеркал, мутных, кривых, испещренных пятнами.

ричард не делает ни шага. не пытается вырваться, просто стоит рядом, дергая почему-то себе волосы и оттягивая сережку нервно – будто сам не понимает, что делает это. ричи поворачивается к риду, и глаза его огромные, блестящие какой-то манией, наивным изумлением. ричи открывает, закрывает рот. моргает медленно и несинхронно – глупая кукла, которой за веко попала песчинка. рид наконец отпускает его руку – но ричи только мотает головой, давится всхлипом.

"это… взаправду?" шепчет он.

но гэвин не успевает ответить. груда тряпок издает влажный звук, кашляет, и коннор отворачивается. снова открывается дверь. рид выхватывает из сапога нож, делает два шага к стене-- "пошел к черту!" взвизгивает и отшатывается хлоя. она хватает его за запястье и выхватывает оружие за рукоятку. шипит, "мог бы подождать."

"помоги," вдруг раздается голос коннора. нет – стон. он стоит над телом, прижав колено к животу, приставив локоть к горлу. их лица освещены тонкой полосой света от приоткрытой двери. коннор сплевывает. щеки бордовые и шея идет пятнами. он часто моргает и дышит будто бы навзрыд.

его глаза бегают с нее на него, тщательно избегая ричи.

ричи.

он стоит в самом дальнем углу столовой. возле окна. его взгляд остановился, пальцы побелели, сжимая спинку одного из стульев. если бы не мелкое подрагивание его тела, не истеричное дыхание, можно было бы принять его за статую. одного из тех каменных ангелов, что сжимаются от холода под снежными накидками, нежно касаются чьих-то могил. гэвин подходит к нему медленно, дотрагивается до рукава. ричард плавно, будто во сне, поворачивается. каркас крыла впивается риду в рубашку прямо над сердцем. ричи шепчет, "я не понимаю, пожалуйста." гэвина бросает в дрожь.

прошла всего-то секунда, но эта чертова колесница времени, о которой мама всегда рассказывала как об ощутимой вещи с лошадьми из шелка и нагой девицей-кучером, успела круто свернуть с колеи и вышвырнула его мордой в грязь.

потому что гэвин не был идиотом. потому что гэвин понимал, что его жизнь, по сути, сейчас кончилась. и началась совсем другая – но вовсе не ему принадлежащая.

а девица, хохоча, подстегнула лошадей и укатила себе восвояси, оставив гэвина ричарду навеки вечные.

хлоя смеряет рида взглядом – я сама.

ее сверкающее платье смотрится в этом свете эфемерно, но и комично – тоже. особенно когда практически трещит и ломается, стоит ей опуститься на пол, уложить болтающуюся голову мужчины на колени.

"вот так," произносит она ласково. "спокойно, спокойно."

и подает коннору нож.

ричи приходится держать – ричи почти на нем виснет, и голова его болтается, тычется риду в плечо. он где-то очень далеко, ледяные пальцы, бессвязный шепот, горячий лоб.

полный ступор.

хлоя касается щеки коннора – тот даже не смотрит на нее, но это унимает его дрожь. ее рука соскальзывает, чтобы оттянуть человека за волосы, обнажить горло. коннор качает головой.

"прос… проси прощения," сипло приказывает он.

прежде чем мужчина успевает справиться с собственным языком и издать хоть звук, ричи, запинаясь на каждом слове, произносит монотонно, "я не буду его слушать, конни."

коннор наконец поворачивается к близнецу. улыбается мягко. так, как больше – никому.

"закрой глаза, если хочешь."

ричин взгляд остановился между ридовым кадыком и занавесками.

обедать с коннором – особая форма пытки. брат никогда не задает вопросов, и ричи всегда приходится подбирать слова самому. из обрывков книг или подслушанных разговоров он знает, так общаются сыщики – просто дают тебе выбрать тему, и ты поешь как певчая птичка, лишь бы не слышать эту звенящую тишину.

каждое слово – как мокрота, выкашливается унизительно прямо на стол. ричи говорит о погоде, о корабельном коте и о новых своих ботинках.

ричи никогда не поднимает взгляда. смешно, но иногда он может забыть, как выглядит брат.

коннор слушает. коннор мягок, коннор ласков, коннор позволяет всю ночь просто сидеть у него в кресле и смотреть, как висит низко-низко золотой лунный диск.

коннор барабанит ему в дверь, стоит ричи только всхлипнуть, и это, черт возьми, невыносимо.

у гэвина каюта меньше его собственной. штурманская, может быть – отнюдь не капитанская. "угадал," подмигивает гэвин. "таков был уговор. у тебя должна была быть лучшая каюта."

его тон – всегда столь же небрежный, что и всегда, сегодня выводит ричарда из себя.

но ярость, пусть и вспышка, никогда не покидает его тела. лишь расползается внутри жаркой колючей сетью. ричи отставляет вилку в сторону.

"меня насиловали. не держали на чердаке. что бы коннор ни думал. мне не нужна эта чертова каюта."

он произносит это очень спокойно. холодно. скучающе.

с циничным удовольствием.

потому что знает, и смотреть не нужно – смотреть невыносимо, – что делают с ридом эти слова.

ричино лицо – бесстрастная маска. ее ненавидит любой, кому бы она ни предназначалась. в своем роде это стало игрой – угадать, кто сможет ее снять и как. во многих маска вызывала ярость – в ход шло все, что под руку попадется. но это было слишком легко. редкие пытались его развеселить или заставить стонать как шлюху. это было приятно.

гэвин же просто отказывается играть.

"давай поменяемся, там светло, и…"

"ты слышал, что я сказал?"

он не узнает свой голос. что-то совершенно чужое, жестокое, черное и липкое будто рвется из его глотки. там, где соприкасались их колени под столом – холодно и пусто. гэвин морщится, как от нестерпимой боли. гэвин отвечает устало и монотонно, "да, рич. я слышал."

"повтори. слово в слово. повтори."

"не могу."

"не можешь."

"ты… я все выдержу. все, что захочешь. но не заставляй, я не могу. я не могу."

гэвин сам виноват в том, что говорит дальше.

"я люблю тебя."

ричино сердце бьется так сильно и так больно, крупное, как у больного животного, что ведут забивать.

"я верю, что ты так думаешь," отвечает он спокойно.

его взгляд останавливается на странном сучке между шторой и ридовым плечом. похоже на кролика, и это смешно – толстый, с короткими ушами. ричи решается лишь на мгновение посмотреть гэвину в глаза. эту картинку он долго будет вспоминать себе в наказание.

"какого черта это значит?" шепчет рид.

ричи кажется, слова выкашливаются с кровью, горькой желчной блевотиной. обвиняющий, мерзкий тон. если бы он мог, если не был бы таким трусом, вспорол бы живот прямо здесь. стало бы легче.

но есть только слова. он говорит и говорит, и не может остановиться.

"ты перестал возить ром. думаешь, я не видел ваши чертовы журналы? в прошлые годы это все, чем был забит трюм. сейчас мы возим ткани. и мыло. и, конечно, как можно обойтись без воска. ты собрался осветить все королевство? ты меня любишь. так сильно, что даже не… даже не даешь вздохнуть. тебе не кажется это знакомым?"

его голос все громче – скороговорка издевок, истеричный поток липкой дряни. и каждое слово – змеиное жало, грязная рука, тупой нож. грудь сжало так сильно, без воздуха кружится голова. ударь меня, ударь меня, ударь ударь ударь

"хватит. перестань. пожалуйста, перестань," умоляет гэвин.

и повторяет снова. и снова. "я люблю тебя."

ричи прижимает его голову к груди, гладит по волосам и долго мурлычет тихие-тихие песни на незнакомых языках.

иногда кажется, он видел этот сон уже сотню раз. он как въевшиеся в ткань чернила – сколько ни стирай, всегда будет след.

гэвин говорит, "все, что угодно."

"все, что захочу?" шепчет ричи снова. некрасиво дразнить так, и все же.

"все, что захочешь."

и это правда, конечно, это правда. лицо – точная копия, до самого последнего пятнышка на щеках. голос надламывается ровно в том же месте. если можно было бы записать слова как ноты, выставить по порядку как иголочки на полотне музыкальной шкатулки. все, что захочешь. какая жестокая игра.

их пальцы сплетаются на рукоятке. ричи ерзает на лопатках, чуть сжимает руки – все хорошо, все хорошо.

сердце бьется так громко, так яростно, что рид, должно быть, чувствует это через кинжал. улыбается – между ними эта маленькая шутка. в ричиных снах они читают мысли друг друга, и бояться вовсе не нужно.

кончик лезвия проходит сквозь ткань. ричард делает вдох. он сладкий как вино, последний вдох перед погружением. на белой сорочке расползается и пузырится темное пятно. ричи не может отвести глаз, дыхание его сбито, перед глазами рябит. руки у рида чистые, на щеках ни капельки. кинжал входит по самую рукоять с пошлым ужасным звуком. ричи почти взвизгивает, отнимает руку. пальцы липкие, черные от крови, оставляют слабые полоски у гэвина на щеке, пачкают висок и волосы над ухом. они не целуются – нет воздуха, нет сил, это не взаправду, так нельзя, – просто дышат друг другом, столкнувшись лбами, просто трутся друг об друга в темноте, пока ричи может еще оставаться в этом бреду.

и все равно не успевает попрощаться.

а когда открывает глаза, когда успевает наглотаться ледяного воздуха, когда его неминуемо накрывает стыд – еще только третий час. липкий и грязный и обезумевший, он утыкается лбом в столбик кровати, зажимает рот рукой и трахает скомканную простынь.

ричи приносит книгу. это унизительно, но какие еще могут быть способы. ричи приносит книгу, глупый старый роман. буквы совсем мелкие и танцуют перед глазами. ричи хочет сказать, хочешь, я тебе почитаю? только чтобы побыть рядом. ричи будет читать по слогам, если нужно.

ричи встанет на колени, если нужно.

может, я снова тебе понравлюсь.

но говорит, "привет."

у гэвина ведь совсем нет книг, ни одной, только корабельный журнал и тетрадь с закорючками, стопка карт. уже почти утро, ричи стоит, прижав роман к груди, покачивается с пятки на носок в дверном проеме. все вдруг очень глупо и страшно – эта книга, эта любовь, этот совершенно растерянный ридов взгляд.

"я не очень хорошо читаю. ты же знаешь," каждый звук режет горло и превращается в мольбу. ричи прижимает книгу ближе к груди. "но я подумал. подумал, может, это ничего?"

гэвин не знает, что это за игра. не знает правила, условия, ставки. гэвин не знает, что значит эта чертова книга. это пробуждает в ричарде ужас, подобный тому, что выдергивает из полудремы.

ричи стоит, обнимая книгу. серд-цу-ка-мен-но-му-не-стать-жи-вым.

с каких пор он стал таким чудовищем?

"ничего," отвечает рид. его глаза бегают, едва ли от неловкости – в панике. гэвин ведь совсем не глуп. "только темно. я зажгу еще свечи."

хочется себя ударить.

ричи вздыхает. качает головой. улыбается.

"не нужно."

"я… я часто думаю. какой ты особенный. и как любишь меня. потому что ты меня любишь. я знаю. я знаю, милый. но тебе нельзя. поэтому. поэтому иногда ты… я представляю, как лежу под тобой, и ты меня не слушаешь. просто… как нужду справляешь. и все равно думаю, что тебе бы это позволил. потому что ты особенный. забавно, да? к первой брачной ночи так не готовятся, как я к тому, что ты меня ударишь."

"ты никогда меня не возненавидишь так сильно, как я себя. поэтому глупо думать об этом. думаю все равно. не могу остановиться. научись. останавливать меня."

"я просто хочу, чтобы… но не знаю как. чтобы все было как раньше. я для коннора как памятник всем его ошибкам. и, знаешь… я его простил, правда. но ведь чтобы простить, нужно сначала признать вину другого. "

"что со мной не так, гэвин?"

"кошек нельзя кормить – найдут, где живешь, и будут кричать под дверью. покормишь снова – разучатся добывать пищу сами. тебя повесят – день просидят, ожидая, и замерзнут ночью от голода."

"вчера были на рынке, и ты плелся за нами. и на секунду представил, как мы идем рядом, как ты обнимаешь меня за плечи. так глупо – скажешь, зачем все это представляю, если ты здесь. если и так делаешь все, что ни пожелаю. если боюсь, что ударишь, а сам только и делаю, что причиняю тебе боль."

"собак ведь кормить тоже нельзя. только с ними не поймешь совсем. если рука с едой дрогнет, если отнять – лишишься пальцев. а если кормить долго, а потом взять палку, а потом бить очень сильно… знаешь. мне кажется, первые несколько секунд все равно будет думать, что это за игра такая новая, с палкой… поэтому тебе нельзя меня любить. не нужно. но ты же все равно будешь. запрещу – просто станешь молчать."

"может, это правда, что он говорил. и я порчу мужчин. знаешь легенду о человеке, чье прикосновение все делало изумрудами? и стены дома его, мать, даже собаку и ту…"

"ты спишь? ты слушаешь?"

"скажи еще. скажи, что любишь. давай притворимся, что ты это в первый раз говоришь."

"пятеро. наверное. я не помню точно. помню – пять, знаешь, как по пальцам считают. пять. просто отключился. не знаю, было что-то или нет. я просто ничего не помню. стена."

"лучше бы ты дал мне выпить. было бы куда проще. с тобой как будто по стеклу босиком."

это уродливое, грязное, совершенно несчастное чувство. гэвин позволяет ему уткнуться лбом в плечо. терпит всю эту забродившую, гнилую, страшную ричину привязанность. терпит поцелуи невпопад. ричи много молчит, а потом говорит очень много, много ненужного и кошмарного, исковерканного в шутку. ричи умеет делать больно так, чтобы яд очнулся под кожей только часами после. когда все спят. когда нельзя уже ударить наотмашь.

ричи целует его снова – жадная, исступленная, звериная нежность. ричи пересаживается гэвину на колени, игриво прикусывает плечо. ткань слишком тонкая, от слюны остается пятно.

ричи играет с огнем, так ему кажется, так ему нравится, так ему привычно.

ричи вдруг запускает руку гэвину под рубаху и шепчет, зажмурившись, "я хочу тебя."

один, два, три удара сердца. слова уже в воздухе, как вспышка молнии.

даже если эта цепочка звуков потеряла любой смысл. удар языка о зубы, облако пара в ледяной спальне.

даже если они не всегда были против воли. закрой глаза, так будет легче. это же почти правда.

даже если произносить их сейчас кажется предательством. даже если голос к последнему слогу вдребезги.

как иначе он узнает, что не делает больно? ричи любит так сильно, что подступает тошнота. если бы можно было сказать иначе, если бы можно было обучить его другому трюку.

"ну же. мне холодно."

собственный голос вновь звучит по-чужому. циничный, сладковатый.

ричи двигается будто бы во сне, в бреду. вжимается ближе, некрасиво, неправильно и почти даже больно. смотрит на себя будто бы издали, будто подглядывает за собой в дверную щель. выгнутая спина с отставленным задом, пошло блестящие губы. совершенно убитый, стеклянный, остановившийся взгляд. челка налипла на лоб. завязки рубашки распущены с холодным расчетом. гэвин хочет его, и ричи это знает, и ричи хочет, чтобы это закончилось, скорее закончилось.

я хочу тебя. лучше бы ты убил меня.

"я хочу тебя," повторяет ричи. на мгновение под веками покалывает, меж бровей пронзает болью. подступают слезы, унизительные, "я хочу тебя." полустон-полувсхлип, от звука мутит. "я сделаю все, что захочешь."

он наконец решается поднять занавес. гэвин под ним замер, будто тоже неживой. и взгляд его невыносимо печальный.

паника накрывает волной – страшная, черная, колкая. ричи закрывает рот рукой. гэвин что-то говорит, но голос где-то очень далеко, и не прочесть по губам – ричи смотрит в одну точку над его плечом и не может даже моргнуть. мотает головой, снова стонет. снова целует, тычется губами в губы, потому что не может дышать. только все впустую. гэвин гладит его от висков до краешек губ. невесомо. на расстоянии.

"тебе не обязательно так делать. все хорошо."

ричи хочется кричать и хочется плакать и хочется умолять. не надо, это не то, что я имел в виду. не надо, ты злишься, не злись, ну пожалуйста. что-то ноет внутри, что-то страшное, больное. трепещет как раненая птица в ящике. гэвин слишком добр. гэвин чертов лицемер. гэвин всегда смотрит на него так, будто по щелчку готов вылизать ему ботинки. но ричи он останавливает, отводит руку и даже не смеет схватить за запястье. ричард в ярости – но это лишь секунда. секунда перед тем, как его лицо вновь искажается в гримасе боли, резко кончается воздух.

ричи просит прощения исступленно и страшно и шепотом. через каюту спит брат. у него под подушкой кинжал, и раньше это было смешно, но сейчас совсем нет, потому что это правда не твоя вина, это со мной что-то не так. если он услышит, дай мне разобраться, не лезь. прости, я не хотел. прости. прости.

его трясет до изнеможения, до озноба. в глазах темно и не слушается уже язык. в легких слишком много крови. ричи смотрит умоляюще, ричи успевает выдохнуть, "я в твоей каюте не сдохну," прежде чем снова нырнуть в эту черную воду. гэвин фыркает.

"нет, не сдохнешь."

держись.

когда все кончается, они лежат уже вдвоем на расстоянии с раскрытую книгу. ричи протягивает руку первым, конечно.

он этого не скажет. но я никогда так не делал. не держался за руки. думаешь, это очень грустно? может быть, потом.

рид рассказывает ему о кузне и о кинжале, который выковал с матерью. но никакой из меня кузнец. вот, смотри. это шрам, не родинка такая. о том, как первая посудина, на которой служил, сгорела. потому что кок решил пожарить бананы и забыл, представляешь? нет, не байка, и не закатывай глаза.

ричи слабо улыбается. но сам он где-то очень далеко.

"можно мне у тебя еще побыть?"

"коннор точно меня прирежет."

"нет," устало вздыхает ричи, закрывает глаза. "я защищу тебя."

это негромкий, несмелый, неправильный роман.

они обедают вместе, ужинают допоздна. рид что-то пишет в блокноте – буквы не печатные, трудно разобрать. столбцы и цифры. ричи вжимается в его плечо, сворачивается на коленях в кресле. ласковый, но настороженный кот, дернешься – и спрыгнет, смерив долгим нечитаемым взглядом из-под ресниц.

ричи шепчет, "мне холодно." это все еще "трахни меня", и гэвин, конечно, давно прознал этот шифр. это маленькая игра между ними. гэвин прижимает его ближе, иногда укрывает пиджаком, иногда целует ричины пальцы. в такие "иногда" его почерк еще неразборчивее.

ричи в шутку называет себя корабельной шлюхой. это очевидно, и нет смысла скрывать.

гэвин заводит привычку зачитывать каждую строчку вслух. провизия, груз, курс. "нет, все еще никакого рома," кривится он в неловкой улыбке.

гэвин тоже умеет шутить навзрыд, понимает ричи.

гэвин рисует посреди страницы голубей или розы или вишню, усыпанную цветами. что ричи ни попросит – только все закорючками и кляксами. иногда рид смеется над своими рисунками, иногда – с ричи.

все знают. всем все равно – старые новости. ричарду невдомек, насколько же старые. он давно привык к мысли, что чего-то ему не понять никогда. когда-то это чувство давило изоляцией и тревогой и только. сейчас это еще одна глупая шутка между ними.

ричи может протянуть руку – и его пальцы сожмут в теплом "я рядом". ричи может положить голову на плечо и ласково-щекотно пробежаться пальцами от локтя до запястья, потеребить пуговицу на рукаве – никто не скажет ни слова. даже коннор, который однажды просто спросит, "тебе хорошо здесь?"

коннор, с которым все еще трудно, очень трудно говорить. ричи кивнет, слишком много раз, прикрыв глаза и улыбнувшись как-то совсем мечтательно.

"он большой?"

"чего?"

"твой пенис. член. как ты это называешь," ричина улыбка почти насмешливая. он наклоняет голову – точь-в-точь кот, и пробегается пальцами вниз вдоль боков. жест игривый. у него сегодня один из хороших дней. рид считает их. их немного больше, пусть и почти зима.

"откуда такие вопросы?" осторожно спрашивает гэвин. хотя ричи, если захочет, заметит, как дыхание его сбивается – на секунду всего.

ричи только качает головой. морщит нос хитро.

"летом ты носил кошмарные брюки, сейчас постоянно в плаще, мне нужно знать," он наклоняется близко-близко, так, что рид может пересчитать каждую ресничку, спрятать за реберную клетку каждый изъян этого возлюбленного лица – пятнышки, черные точки, истерзанный прыщик на подбородке. ричи целует его кратко в губы – отстраняется так же быстро. кару небесную сносить и то легче. ричи переходит на шепот, "скажи. я не кусаюсь. почти."

"не… не очень. не сказал бы," отвечает рид. выглядит он, должно быть, нелепо, потому что ричи улыбается вспышкой-искоркой, запускает руку в волосы – хороший. и почти мурлычет.

"какой загадочный…" ему нравится этот ответ, но все же он строит капризное личико, "учти, если я буду лизаться с грязным пиратом, это должно того стоить."

"контрабандистом," вставляет рид.

"многовато чести, милый. и не звучит – грязный контрабандист. варвар и мерзавец – знаешь ли, не про контрабандистов. а это очень привлекательные черты. разве не знал. можно?"

"все, что…"

"все, что захочу."

"да."

секунда – ричард держит его руки над головой, вжимает их сплетенные пальцы в подушку. эта ласка – ядовитый плющ, но разорвать хватку несложно.

он тычется в шею лбом, трется носом, спокойно и сладко вздыхает. и седлает бедра. в его глазах всегда пляшут дьяволы.

ричи развязывает завязки на рубашке зубами, припадает к ридовой груди. рот горячий, влажный. всего девять поцелуев. ричи гладит его губы задумчиво, утыкается в шею. рид дышит жарко, прикрыв глаза. ричи над ним возбужден, у самого стоит как камень.

да, это чертова пытка.

нет, сегодня она не кончится. рид это чувствует.

несколько вечеров они просто изучают друг друга, дурачатся или спят в одной постели под разными одеялами, затем под одним. риду кажется, ричард приручает его как сторожевого пса. с нуля – хотя не нужно, рид всегда был его.

ричи тоже особенный.

ничего не происходит. это хорошо.

однажды ричи попытался расстегнуть ему ремень, но никогда не видел таких пряжек – "удивительно, да?" – поэтому рид по глупости и по привычке потянулся помочь. ричи не дернулся, не отпрянул, не попятился – просто застыл на секунду. молча взял его лицо в ладони, медленно провел пальцами линии-близнецы от висков к подбородку. сделал глубокий вздох и покачал головой.

в тот вечер гэвин рид был самым счастливым человеком на земле.

"мы можем просто так полежать?"

гэвин кивает. выдыхает через нос медленно. от жара чешется лицо, свербит в носу и сердце делает кульбиты в ричину щеку.

"я люблю тебя," улыбается ричард. будто говорил это сотню, тысячу раз.

и гэвин отвечает, "я знаю."

сегодня хороший день.

"пожалуйста," произносит ричи.

рид задает только один вопрос. "все хорошо?" ричи мотает головой. ричи повторяет, "пожалуйста."

"все хорошо?" нет, гэвин знаком с игрой. даже слишком. ричи не может винить в этом хмель или причастие или боль. ричи рассказал все сам. ричи хотел этого.

все хорошо? не ты точно готов?

гэвин не обещает ждать вечность, гэвин не ложится жертвенным агнцем и не предлагает себя на заклание. ричард не поверит, даже если это правда.

между ними эта клятва. данная в ранние утренние часы, когда изо рта идет пар, а в небе еще висит тонкий лунный диск. клятва – обещай, что скажешь остановиться. клятва – обещай, что послушаешь.

ричи касается его шеи, мягко вдавливает ногти в плечо. они близко, почти соприкасаются лбами. ричи вздыхает, "я люблю тебя."

это второй раз – и этим особенный. это правда, но для нее должно быть свое время, наверное. свой золотой час где-то, быть может, в закатной дымке, на фоне облаков, нарисованных на театральном заднике. но гэвину все равно. гэвин улыбается. даже если все это очень печально, наверное. гэвин все равно счастлив.

что-то в его чертах, в том, как играет на щеках свет, в растресканных губах, – что-то кружит ричи голову. и ричи вдруг немного счастлив тоже, немного меньше дрожит. ричи улыбается – робко, слабо, будто не помнит, как. ричи касается его щеки, говорит, "ну что ты? кошка язык прихватила?"

они сталкиваются лбами, неловко, неправильно целуясь. впиваются друг в друга – это не объятие вовсе, – и гэвин говорит, "люблю тебя," так тихо, как самую страшную тайну. и ричи заказывает глаза. это маленькая их шутка. "я знаю."

он надавливает риду на плечо – движение игривое, но властное. тот театрально падает на колени, расплывшись в самой блаженной улыбке. его пальцы влюблены в пряжки ричиных сапог. когда он касается, то будто играет на рояле. песня кабацкая, грубая, но о любви. всегда только о любви.

он расстегивает оба неспешно, целует ричино колено – через брюки, нежно в нескрываемом поклонении.

ричард раздевает его сам, проглатывает подкатывающий ужас. с каждым еканьем сердца он просто целует снова – местечко у лопатки, белесый шрам от ожога. родинку на бедре, бросив взгляд выше – курчавые темные волосы на лобке, наполовину возбужденный член – такой, какой он и мог представить, касаясь через ткань.

ричи поднимается с колен, улыбается риду этой тайной улыбкой. касается завязок на рубашке, но тут же качает головой и без единого слова ложится на постель.

он дышит шумно, паника всегда где-то неподалеку. дрожит, ерзает от возбуждения. щеки налиты кровью, от жара впору расчесать кожу до крови. гэвин над ним, его много, и гэвин развязывает ленты на рубашке, припадает губами к груди – молочно-белая кожа и розоватые соски с пятнышками на ареолах. ричард урчит и постанывает, пока рид, целуя, стягивает с него брюки. ерзает, помогая снять белье. они голые, не обнаженные. голые на этой тесной не-капитанской кровати под этой кошмарной осыпавшейся картой. за окном лепит и тут же тает, не успевая коснуться воды, снег.

ричи целует его, целует его, целует его, сплетясь телами. пока не сводит челюсть, пока не натирает губы.

"скажи, что это взаправду. все это. ты," шепчет он.

"взаправду. клянусь."

"о боже."

гэвин смеется, даже если лицо его искажается в каком-то болезненном мученическом выражении. ричи хочет его так, что не может дышать – только задыхается короткими вдохами. едва разводит ноги и подается вперед, трется и тискается. с другими такая потеря рассудка была бы верхом унижения. сейчас об этом нет и мысли.

"все хорошо?" повторяет рид.

ричи кивает, но этого недостаточно. гэвин это не примет. "если нет, обещаешь часами меня целовать?" улыбается он.

рид закатывает глаза, щурится с усмешкой. "я выдержу эту пытку ради тебя."

"теперь мне обидно," чопорно дуется ричи. "если целоваться со мной так скучно, может, мне уйти?" и кусает губы, но улыбка все равно глупая и счастливая. из-под подушки он выуживает флакон масла – бутылочка точно такая же вплоть до цвета стекла, и от этого сердце пропускает удар. ричард сглатывает, тянется к риду – они снова близко, сталкиваются лбами, трутся друг об друга, охают. масло быстро согревается в ладони. ричи готовился к этому неделями, как готовятся к церемониям, и много не нужно, но рид то ли оплошностью, то ли из этой собачьей преданности выливает на руку половину флакона, а оставшееся выливает ему на пах. масло стекает между бедер, блестит кожа, волосы на лобке пропитаны им. выглядит пошло, порнографически, и собственный вздох похож на всхлип.

если ричард делает ему больно, рид не подает вида. даже если пальцы впиваются ему в плечо, ногти добела и оставляют следы. будут синяки, но это ричино клеймо.

он вскидывает бедра, выгибается. гэвин не слишком умелый любовник, но ричи подстраивается под этот ритм, и тихие глухие стоны вибрируют в глотке. в них нет ничего из продуманных прекрасных звуков, но рид, не коснувшись себя еще ни разу, стонет вместе с ним.

"хватит, хватит меня мучить," быстро шепчет ричи. глупый, чудесный рид останавливается мгновенно, пальцы выскальзывают с пошлым звуком – ричи взвизгивает-всхипывает.

"не так, не… не так хватит, просто…"

он демонстративно разводит колени шире. задница на подушке, вставшие соски, налипшая челка, любовник со шрамом на половину лица – ричи в чертовом порно-водевиле, и ему это нравится.

гэвин медлит – ричард готов его задушить – гэвин целует его вновь, глубоко, забывшись совершенно, постанывая и поскуливая. ричи кивает, кивает, кивает – что нужно сделать, чтобы он понял?

"все хорошо," шепчет ричард. "все хорошо."

рид входит в него медленно, рид его убивает, и ричи держит его лицо в ладонях, гладит, гладит по щекам, пока рид выдыхает одно слово.

"ангел."

ричи кажется, их сердца бьются в одном и том же ритме. и будто они оба невольно стали дышать синхронно.

ричи кивает. ричи улыбается.

"ангел," шепчет гэвин в его ладонь, толкаясь бедрами.

это не так, вовсе не так. но как ричард посмеет протестовать этой пытке. как можно, когда это может быть правдой. если гэвин в это верит, это может быть правдой. ричи стонет – коротко, распахнув глаза, но ничего не видя, и рот остается приоткрыт в этом красивом «о». рид смеется, "хорошо?" и пропускает пальцы сквозь ричины волосы, будто бы утешая.

ричи лишь ноет, капризно почти, толкаясь навстречу, насаживаясь. "пожалуйста, продолжай." с хрипотцой, заглатывая звуки.

в ушах шумит, пятна перед глазами – светлячки и пепел. ричи трясет, в щеках пульсирует от нахлынувшей крови. рука дергается ниже, и он знает, что на животе уже мокро, и от нескольких поглаживаний становится даже больно и слишком. потому что рид трахает ту точку, от которой ричард при идеальных обстоятельствах – например, стены не из лакированного дерева, – визжал бы как кошка. его тело скользит по простыне, толчок за толчком будто все ближе к изголовью. чтобы не удариться, он упирается локтем – это глупо, потому что гэвин сжимает его бедра и ни за что не даст этому случиться. это глупо, поэтому ричи смеется, и рид спрашивает, почему, и ричи мотает головой, но отвечает все равно, и рид смеется тоже. они целуются снова, но в этот раз ничего не получается, потому что, как ричи ни закусывал улыбку, она не исчезает. до того самого момента, пока он не изгибается, принимая любовника невыносимо глубже – на спине и бедрах у рида точно будут синяки. тогда ричард просто держит его в объятьях, близко, шепчет что-то очень нежное, что-то, что никому никогда не говорил. рид сдавленно стонет, они сталкиваются носами – почти больно и тоже смешно, и ричи чувствует, как они близко, и выдыхает, "в меня," и просто гладит, гладит, спину, плечи, затылок, забывшись в собственном глухом бреду-удовольствии, пока гэвин не падает на локти и так замирает, тяжело и жарко дыша, уткнувшись ричи в шею.

они лежат так всего с полминуты, прежде чем гэвин, милый, глупый, ужасный, не вскидывает голову в комичном ужасе.

"ты… я могу..."

"нет," качает ричард головой, улыбаясь. "просто побудь со мной."

гэвин еще дрожит – мокрый пес, право слово, – и медленно выходит из него. ричи даже всхлипывает, ричи было хорошо. он растягивается рядом, обняв любовника одной рукой, другой – трогая себя. это приятно, нежно, и он скоро кончает риду на живот.

отдышавшись, они лежат так – несколько минут, так похожих на вечность. ричи поднимает ладонь к потолку – просто так, чтобы увидеть тень от свечи. и гэвин, улыбнувшись, делает так же. получается птица.

они часто танцуют теперь. иногда ричи просто протягивает руку – и рид принимает этот вызов. и музыка ни к чему.

они учат друг друга разным танцам. ричины так похожи на волны – бесконечное сближение и отдаление и вихрь пол его халата. гэвин шутит, как хорошо, что под ними трюм, ведь учит он стучать сапогами и кружиться до упаду.

порой они просто держат друг друга, не объятие – так летят со скалы, надеясь защитить другого от удара об воду. пока ричард не начинает петь – шепотом. песни на языках, которых не знает – и рид рассказывает потом, о чем каждая. но обычно – о любви. а, может, гэвин просто выдумывает, чтобы на лице у ричи появилась снова эта мечтательная улыбка.

скрипят половицы, мерцают свечи. они просто качаются на этой грани света и тени, и только им известен этот танец.