Он глубоко вдохнул морозный воздух, что словно обжигал все изнутри. Ледяной ветер неприятно резал щеки, несмотря на свои легкие порывы, и, словно играя, кружил, поднимая ото всюду и тут же бросая, небольшие аккуратные снежинки, что медленно спускались с неба. Они падали мужчине на темные ресницы, вызывая у него этим легкую улыбку, на его черное зимнее пальто, где были отчетливо видны, на его макушку. Элайджа чуть повернулся, вновь окидывая взглядом перрон.

Утро шло вполне спокойно. Дорожки, лавки, какие-то столбики, будки — все уже было припорошено выпавшим снегом. За углом одной будки стояла броско одетая женщина, хищно оглядывая каждого прохожего на этом немноголюдном тихом перроне. Сторож, метнувший на нее недовольный взгляд, солдат, что не мог устоять на месте и ходил из стороны в сторону, пружиня каждый шаг, и еще несколько человек, что разбрелись по всему перрону. Кто-то ждал со слугой и вещами, уезжал, видимо, а кто-то, наоборот, встречал.

Элайджа тоже встречал. Он растер немного замерзшие ладони, жалея, что оставил перчатки дома, и поправил воротник пальто, а ни то ветер неприятно задувал в шею, только после этого мужчина спрятал руки в карманы. Где там поезд уже… Нет, ему не надоело ждать его прибытия, скорее, Элайджа был готов подождать еще, если увидит ее сегодня. Надоело не ожидание встречи, а сама разлука. Внутри что-то приятно сжималось от этих часов, минут перед такой долгожданной встречей.

Элайджа сделал пару шагов, смотря себе под ноги и чуть расчищая дорожку носком сапога. Происходящее вокруг уже мало волновало его, мысли оказались заняты лишь ее образом. С открытым ласковым взглядом, полуулыбкой, то ли снисходительной, то ли игривой, этим легким румянцем на белых щеках и завитками вечно непослушных волос. Один только ее взгляд, само воспоминание того, как она смотрела, приятно грело душу.

Элайджа полюбил каждое время года по-своему из-за нее же. Летом он не мог наглядеться на нее в ее любимом саду, где она то весело гуляла, разглядывая уже такие знакомые места, то, притаившись в беседке среди яблонь, читала, выглядя непривычно задумчивой и сосредоточенной. А зимой, как Элайджа приезжал в ее дом, они оставались вдвоем в натопленной гостиной, присаживаясь на диван у камина. Она, укутавшись в шаль, прижималась к его боку и прятала лицо в его плече, пока Элайджа гладил ее ладошки и негромко читал вслух книгу.

Это были их своеобразные ритуалы, без которых эти оба уже не могли представить свою обычную жизнь. Особенно Элайджа. После стольких скитаний, боли и утрат в жизни его семьи и его самого, наконец, наступил желанный покой, каждый был хоть чуточку и по-своему счастлив в новом месте. Не хотелось и думать о том, что все это могло быть временно, что это лишь короткий миг и передышка перед очередным забегом. Элайджа старался каждый день наслаждаться немного устоявшейся и в чем-то приятной рутиной.

В его голову ворвался шум приближающегося к станции поезда. Элайджа чуть повернулся, смотря в сторону, откуда должен прибыть поезд, и уже нетерпеливо передернул плечами. Оставалось совсем немного, и, по ощущениям, это «совсем немного» тянулось намного дольше положенного, будто назло.

Элайджа уже постукивал каблуком сапога, все высматривая поезд. Хотелось обнять ее сейчас, уже сейчас и в эту минуту после непривычной для них разлуки, так еще и около полутора месяца. У них не было возможности увидеться на Рождество, она уже была тогда недели две как в отъезде и по уши в своих заботах. А Элайджа? Был занят делами и, несмотря на вполне мирное время, все присматривал за братьями и сестрой.

Но оба тосковали и тяжело переносили эти недели друг без друга без возможности даже с кем-то в разговоре услышать, как шли дела у их родного человека. Только редкие письма и оказывались для них спасением.

Бумага терпела любые новости, что они писали друг другу, и все проявления чувств. Вечерами Элайджа после всей работы садился у себя в кабинете и, тепло улыбаясь, будто слушал ее вживую, читал ее записки и сохранял все до единой, что получал. И она бережно хранила каждое его письмо, предпочитая на ночь убирать их под подушку после прочтения.

Элайджа ничего не скрывал от нее, что в жизни, что в письме. Но он по нескольку раз переписывал письмо, если там была хоть одна помарка. Его раздражали несовершенство и факт того, что ей придется читать такой «откровенный ужас» и пытаться «хоть что-то разобрать». Когда же дело касалось писем от нее, то оформление не имело для него никакого значения.

Может, ему и казалось, но бумага словно пахла ее духами. Каждое ее письмо к нему было аккуратно и чисто, пока дело не касалось чувств. Там уже начинались помарки, исправления, где-то неясности или повторения, но Элайджа лишь улыбался на это и все прекрасно понимал. Он знал ее хорошо, может, слишком хорошо.

Она никогда не умела говорить о своих чувствах даже к самым близким людям, вечно путаясь в словах и выражениях, из-за чего могли выходить несуразности, но она отлично показывала свою любовь действиями, что все становилось понятно и без слов. Однако ее желание и отчаянные попытки объясниться и выразить словами всю ту гамму внутри, что бушевала в ней, не вызывали насмешек, а, наоборот, лишь заставляли сердце сладко сжиматься от нежности и ласки к ней.

Показался локомотив, и Элайджа, невольно вздохнув, заулыбался. В его голове только и повторялась фраза, что она уже прибыла.

Остальные люди тоже стали выглядывать локомотив и вагоны, кого только не подзывая, и с этих минут на перроне поднялся небольшой шум.

Как только вагоны стали мелькать перед его глазами, Элайджа высматривал номера и вслушивался в звуки, стараясь отыскать нужный ему и игнорируя остальные. Поездной шум заглушал почти все вокруг, но Элайджа мог поклясться, что уловил стук ее сердечка. Наверное, он уже заучил его ритм за все их встречи, потому что как еще можно было обосновать его уверенность?

Поезд еще тормозил, и вагоны потихоньку останавливались, Элайджа же шел вдоль них, ловя каждый звук. Снежинки стали сыпать чуть крупнее, чем были до этого, а в окошках невозможно было увидеть хоть что-то из-за закрытых шторок.

Стоило поезду остановиться, как Элайджа замер вслед за ним, растерявшись. Ему показалось, что он не слышал биения ее сердца теперь. Ошибся?.. Элайджа уже нервно сглотнул и поджал губы, чувствуя нарастающее волнение из-за мгновенно вырисовывавшихся страшных картинок в его голове. Собрался вновь сосредоточиться, но ругань сторожа и женщины в броском наряде сбили его с толку. Он глянул пару раз по сторонам, смотря, кто уже выходил из вагонов, и не находил среди пассажиров знакомого силуэта. Да где же…

— Мистер Майклсон, — женский голос звучал звонко, и у Элайджи не было никаких сомнений, кто его обладательница, — вы что-то потеряли? С вашей стороны некрасиво заставлять меня ждать.

Внутри все оживилось уже от одного ее голоса, ее интонации. Она отчетливо говорила «мистер Майклсон» с непривычной для нее грубостью и резкостью, может, даже дерзостью в голосе еще с первой их встречи. То, как она обращалась к нему, всегда удивляло или забавляло его, этого он никак не мог понять.

Может, в таком выделении его фамилии виноват он сам, когда старался хоть как-то выделиться среди остальных на том вечере и украсть ее на танец. Да, кажется, он виноват. Сам же с некоторым вызовом тогда представился…

Элайджа, уже облегченно улыбаясь, обернулся назад, видя, как на ступеньках вагона стояла она, выглядывая и держась голой ручкой за столбик.

— Уже нашел, — крикнул он ей, подбегая.

Элайджа остановился у ступенек и выдохнул, смотря на нее. Она любяще глядела на него в ответ, а на ее губах уже была полуулыбка. Только на этот раз озорная, как и огоньки в ее глазах.

Они молча смотрели друг на друга не меньше минуты и не решались оказаться ближе, будто им что-то мешало. Элайджа, выходя из «транса», растерянно качнул головой и протянул ей свою руку, чтобы помочь. Она вложила свою маленькую ладонь в его и осторожно спустилась с его помощью, придерживая полы длинного платья.

Элайджа чуть приобнял ее, стоило ей оказаться рядом с ним. Ее щечки уже порозовели от мороза. Улыбка с ее лица тут же исчезла, и девушка вновь потрогала обеими ладошками его ладонь.

— Какие у тебя холодные руки, ужас! — охнула она, широко распахнув глазки. — Ты сколько здесь стоишь, почему без перчаток?

— Забыл, — просто ответил он, ловя на себе ее строгий взгляд из-под пушистых ресниц.

Их обращение друг к другу никогда не было постоянным, вечно переходя с «ты» на «вы», и наоборот. Элайджа, улыбаясь, как нашкодивший мальчишка, лишь пожал плечами. Обычно это он всех вокруг «поучал», но рядом с ней получал уже сам… Она вздохнула.

— Как? Ты же всегда берешь их собой, почему в этот раз не взял?

Она, ниже его ростом, младше него — да и кто мог оказаться старше тысячелетнего вампира? — иногда могла отчитывать его, как мальчишку. И вполне заслуженно… Элайджа в такие моменты правда мог ощутить себя на несколько минут провинившимся ребенком. Впрочем, ее поучения и замечания, как и его, были лишь из любви и переживаний.

Она беспокойно потрогала его вторую ладонь, убеждаясь окончательно, что мужчина замерз, и опечалено вздохнула. Элайджа заметил перемену в ее настроении.

— Так спешил к тебе, душа моя, что все из головы вылетело.

Он сказал это тихо, только для них двоих, наклонившись ближе к ней, и мимолетно прикоснулся холодными губами к ее румяной щечке. Элайджа знал, как по-особенному на нее действовало это обращение. Она вся замерла на минутку, поджав губы, и ненадолго глянула в сторону, а он уже видел на ее личике еле заметную, но смущенную улыбку. Она обратно повернулась к нему и мягко прикоснулась ладонью к его щеке.

— И щеки у тебя такие холодные, Элайджа.

— Зато у тебя руки горячие.

Элайджа накрыл ее ладонь своей, чуть сжав ее пальчики, и легко коснулся губами ее приоткрытого запястья из-под рукава шубки, смотря в ее глаза. Ему невыносимо хотелось касаться ее и чувствовать рядом, и она не могла противиться, потому что желала того же.

— Значит, так, — командирским тоном начала она, не сдерживая улыбку, — чтобы ты у нас окончательно не замерз, нам срочно нужно ехать домой. Я ужасно соскучилась по родным стенам и нашим вечерам… Так вот, осталось лишь дождаться багажа.

— Так точно, душа моя.

Она широко улыбнулась ему и мягко погладила большим пальцем его по щеке. Элайджа, мельком оглядевшись, заключил ее в крепкие объятия, уткнувшись носом в ее растрепанные с дороги кудри. В душе у него все играло при виде нее, и больше ничего не было нужно, только чтобы больше не было разлук с ней.

Снег продолжал идти, ветер не утихал, но утихла тоска двух сердец. Они так и стояли на перроне, недалеко от вагона, боясь отпустить друг друга из объятий.