Сражаться спиной к реке

Искрящееся кольцо остыло — ослепительный гнев исчез подобно молнии летней ночью, не оставив после себя и следа. На груди — аккурат под шрамом от дисциплинарного кнута — закопошился найденный щенок. Короткая шёрстка была мокрой и пахла рыбьей чешуёй, крошечное тельце подрагивало не то от холода, не то от страха. Цзян Чэн кончиками пальцев погладил щенка за ухом и прикрыл глаза.

От старенькой лачуги в десяти чжанах за его спиной по-прежнему звучали крики полные боли — сиплый измученный голос понемногу садился. Постепенно до слуха стали доноситься лишь бессвязные причитания и слабый скулёж. Цзян Чэн не успел осознать, когда подошёл к крыльцу, но его остановило монотонное:

— Глава Цзян, вам не стоит входить. По просьбе Верховного заклинателя мы пригласили наших достойных адептов, нет нужды поднимать тревогу. 

Цзыдянь чуть сверкнул, но юноша с пионом на груди даже не шелохнулся. Цзян Чэн за пару мгновений успел в мыслях пронести его через все круги своей ярости. Верховный заклинатель мог называть это просьбой, но между строк явственно читалось: сделай шаг — обратной дороги не будет.

Цзян Чэн потерял многое, оттого и ценил всё, что сумел сберечь, — ценил с упрямой жадностью ребёнка, который боялся открыться миру и прятал в тёмном углу свои маленькие сокровища. Он ломанно и неумело цеплялся за соломинки прошлой жизни, не замечая, как медленно погружается в круговорот бедствий. 

Цзян Чэн отступил — этот маленький шаг назад будто мучительно разодрал и без того зудящие осколки гордости. Сколько ещё молодой глава ордена должен пятиться, более не натыкаясь на поддержку сестры и брата?.. И не окажется ли позади острый край горы? Как тот, с которого когда-то падал названный брат.

Порыв ветра бросил в лицо пригоршню листьев. Цзян Чэн рассерженно развернулся, быстрым шагом двигаясь вдоль лачуги. Полураспахнутый ханьфу трепыхался под порывами ветра — линии тела казались изящными, но резкими, словно художник при создании портрета вместо кисти использовал заточенный нож. 

Под тяжёлыми сапогами чавкала грязь, пока Цзян Чэн кругами обходил ветхое здание. Он не посмел бы сейчас уйти, только не снова. Он мутным взглядом уставился на небо.

Цзян Чэн был несдержан в суждениях, — и порой даже в принятых решениях — острые черты лица, нелишённые привлекательности, лишь усугубляли общую мрачность, что окутывала молодого главу. Потеряв родителей, сестру и названного брата, он был одинок, не считая племянника, ощущал себя отщепенцем и изгоем, — цепкий взгляд мгновенно расчерчивал границу, которую мало кто рисковал переступить. 

Цзян Чэн если не с презрением, то с изрядной долей неодобрения относился к тем, кто ставил себя в позицию жертвы, жадно требуя у мира признания и отдачи. Отчасти злило, что в этом моральном попрошайничестве он видел отголоски прежнего себя, глупого юнца, который то и дело стремился получить похвалу отца и одобрение матери. Когда кровавыми цветами на снегу распустились знамёна ордена Цишань Вэнь, грянула война. Отца и матери не стало. Но был орден — и то не маленький клан, состоящий из стариков да ручных псов, а великий орден, которому подконтрольны обширные земли и многочисленные вассальные кланы. Теперь Цзян Чэн должен выгрызать признание и уважение зубами, не цепляясь ни за призрак отца, ни за кольцо матери. 

Пока рядом были сестра и брат, сохранялась некая смехотворная иллюзия правильности. Затем они его покинули один за другим. Цзян Чэн ощущал себя птицей, которой отрезали оба крыла. 

Всё началось из-за кровавой и бессмысленной войны, оттого и должно закончиться решающей битвой, — искренне верил он. Но то оказалось ложью. Кровавая баня, которую они устроили на Луаньцзан, не принесла вожделенный мир. Лютые мертвецы по-прежнему досаждали крестьянам, нечистые на руку заклинатели продолжали наживаться на амулетах-обманках. Они вступили против всемирного зла в лице Старейшины Илина, но не смогли изничтожить гниль в самом обществе.

Стоя под пронизывающим ветром на границе Юньмэна, Цзян Чэн невидящим взглядом смотрел в сторону Илина. Руки сжимались непроизвольно в кулаки. Казалось, ладони до сих пор испачканы кровью и грязью — та словно въедалась в нутро, продираясь сквозь отголоски разума, отравляла душу.

Цзян Чэн признавал и ненавидел это признание: не все псы из ордена Вэнь причастны к гибели свыше полутора тысяч адептов ордена Юньмен Цзян; более того Вэнь Нин и Вэнь Цин во время опалы приютили их с Вэй Усянем, дали кров, лекарства и помогли забрать останки четы Цзян. Противоречивый тандем боли и благодарности особенно сводил с ума.

Он ненавидел кровный долг перед теми, чей род следовало выжечь дотла. Он ненавидел Вэй Усяня за то, что тот решил отплатить и ради этого нарушил слово, бросил орден. Он ненавидел Вэнь Цин за то, что та смотрела на него большими понимающими глазами, которые на бледном маленьком лице казались пугающими, — лекарь ощутимо отощала, что наглядно подчёркивали острые скулы, однако спина её была несгибаема и тверда. Он практически задохнулся от отчаянного раздражения, когда увидел кучку стариков, пещеру, заваленную небрежной каллиграфией Вэй Усяня, и маленького ребёнка, который бегал то к его брату, то к Вэнь Цин. 

На подкорке царапалась мысль о том, что Вэй Усянь мог оставить орден, потому что не чувствовал себя частью любящей семьи. Вэни считали его благодетелем этой маленькой общины отщепенцев. На Луаньцзан и в окрестностях Илина Вэй Усяня уважали и ценили, а в Пристани Лотоса он был шутом, вечным дитём — куда до звания старейшины? Но при виде жиденькой похлёбки, которая не могла насытить и ребёнка, не говоря уже о взрослом, Цзян Чэн отметал эти мысли прочь, — на проклятой горе нужно было хаотично выживать, а не степенно проживать. Ни один человек в здравом уме не решился бы на такое из тщеславного желания быть замеченным. 

Щенок завозился, носом уткнувшись ему в ключицу, Цзян Чэн мягко погладил его по шёрстке. Грязь хлюпала под сапогами — ливень уже размыл дороги и скрыл следы, которые могли остаться. Цзян Чэн снова бросил на лачугу взгляд.

Он не знал, было ли принятое им решение верным, как не знал, простят ли его родители, когда они встретятся по ту сторону жизни. Но, небо тому свидетель, он не мог поступить иначе. 

Не после того, как предал свои же убеждения. 

Цзян Чэн расправил плечи, невидяще глядя куда-то за горизонт, где скоро должно подняться солнце, сокрытое за тучами.