Она лежит в безымянном крафт пакете и потихоньку врастает в картонное дно. Рыхлая и хворая, затопила всю мою кухню. На сладкий запах слетаются мухи, целыми поколениями рождаются мошки. Крупные демографические скачки в жизни насекомых родного края обусловлены только её существованием. Столешница выглядит безобразно липкой, я больше ничего не готовлю. Ром-баба выглядит как столбы ядерных взрывов, я больше ничего не ем.

Во избежание гадкого конца света, скромно выпадающего на мой без того грустноватый жизненный цикл, я с переменным успехом каждое утро пытаюсь не проснуться. Но пока стабильно получается только опаздывать. Десять часов, я, скатываясь по перилам в подъезде, падаю в цветочные горшки, удобренные ссаньём и бычками. Колени никогда не заживут.

Красный — это про папин кагор, который я пролила на диван в восьмилетнем возрасте. Кровь — отлично. Огнестрел в приоритете.

В моей жизни нет ничего охренительно страшного. Есть двач, социальная адаптация, голубой огонёк и московское метро, но всё не то. Ад выброшен за границы физических карт мира. Мне никогда не нащупать его самостоятельно. Он найдёт меня лично.

Есть вещи, про которые мне неудобно писать. Есть слово, которое я соскребла с языка во младенчестве, из-за которого я не смотрю новости, благодаря которому отпугнула от себя всех родственников, в связи с которым рефлекторно вздрагиваю от звучания чистой кварты. Я не чувствовала себя правой, засунув язык в жопу. Я не чувствую себя правой, обвиняя ром-бабу в немилости.

Пусть лучше меня настигнет амнезия, и просыпаясь я не буду помнить о том, что обещала себе не проснуться. Пусть меня спросят «Где сейчас твой шебутной одноклассник?», а я с лёгкой улыбкой разведу руками и отвечу «не помню». Пусть меня спросят «Почему не получилось поступить, куда хотела?», а я засмеюсь и отвечу «не помню». Пусть уточнят, что такое карантин, а я скажу, что забыла. И добавлю, что болею амнезией. Потому что мне, конечно, страстно хочется, чтобы меня уже ну хоть кто-нибудь пожалел.

Мне очень удобно верить, что всё это меня не касается. Я смотрю фильмы, читаю книги, хожу в театр. Моя жизнь похожа на фейерверк — от стипендии к стипендии. Я амбассадор своих тревог и страхов. Именно я поглощаю воздушную атмосферу Земли в таких масштабах, что в Японии строят кислородные будки. Небоскрёбы устремляются верхушками ввысь, чтобы рождать во мне соблазн к кратковременному полёту.

Мне всё равно на голодных детей в Африке, которые никогда в жизни не видели ярких конфет «крокант» и долларовых купюр. Мне, честно, плевать на всех бобров мира, у которых сегодня-вчера-завтра прорвало платину. И я срать хотела на обезьян и кроликов, которые не вернулись из космоса.

Но мне дико жалко себя. Просто непомерно жалко себя, лежащую на провонявшем кагором вполне Земном диване и хрустящую «крокантом» в полном тепле и уюте. Жалко своих незаживающих коленок, жалко, что не взяли в ГИТИС, жалко, что тексты говно.

А когда я жалею себя, всё в мире вдруг становится чертовски взаимосвязанным и понятным. Вот я с планеты Земля, а вот мой подменыш с Венеры, который на своем пропахшем водкой диване тоже сидит, засунув язык в жопу, и из-за этого который месяц не может съесть убогую ром-бабу. Я его как себя ненавижу. И, скрипя сердцем, отчётливо чувствую, как мне не всё равно. Это «не всё равно» такое необъятное, межгалактическое, что огибает все чёрные дыры и сбивает все громадные метеориты, стремительно несущиеся к поверхности жилых планет.

А всё потому, что есть ещё вторая беспредельная вещь, про которую мне неудобно писать. Которая вопреки всему теплится во мне до моего последнего утра, в которое я не проснусь. Движущая меня всегда однозначно против воли и против разума. Против самой себя.

Каждого ребёнка с детства приучили вытирать сопли: рукавом или носовым платком. А я вижу всех кошечками и собачками. И это гораздо, гораздо хуже равнодушия.

Я не могу просто выбросить поганую ром-бабу. Липкий пакет запачкает мои чистые антропоморфные руки, и, в конце концов, ни в коем случае нельзя приостанавливать новый виток эволюции в мушином мире.

Ромовая баба была рождена на большой централизованной фабрике, пот усталых работниц крупными каплями катился в тесто, размягчая замес. Ржаным колосьям, позднее перемолотым в муку, из которой лепили ром-бабу, не в силах были навредить ни дождь, ни ветра, ни морозы. Мешки с зёрнами не смели затеряться по дороге, треснуть по швам или отсыреть из-за произвольных условий хранения.

Ром-баба боролась за продолжительность жизни. Она терпела грубые толстые пальцы, терпела непрерывную работу пищевого конвейера; и печь, и ночь, в которую её оставили размокать в сиропе, и день, когда её на большом грузовике повезли в Дикси. Но тяжелее всего ей даётся второй месяц лежать на моей кухне. Ничего более унизительного в своей жизни она познать не могла.

Я пыталась сознательно усвоить её феномен: первый раз в жизни пила ром с кока колой, чтобы распробовать на вкус большой ядерный взрыв. Но когда мне показалось, что по комнате разнёсся тонкий запах ладана, я поняла, что всё совсем безнадёжно. Валяясь пьяной на полу у телевизора, я осознала, что забыла все цифры и у меня не получится переключить первый канал на любой другой.

Во избежание личного конца света я научилась быстро засыпать.

Сны мои охренительно пронзительны и коротки, как барабанная дробь. Всегда пахнут порохом и коротким замыканием, которое торкает меня в перерывах между картинами дикой резни и Ренессанса. Я открываю глаза и знаю, что там не жалеют никого: ни женщин, ни детей, ни женщин-детей. И каждый раз с одной и той же мыслью засыпаю снова, не различия шум за окном и писк в ушах.

Кровь — хорошо, ядерная остаевляет за собой только пепел. Чем руководствуются люди, которых не перемыкает от того, что земля дрожит под ногами? Люди, которых я вопреки вижу кошечками и собачками.

Я сплю и вижу как горизонт теряет очертания, превращаясь в огромную ромовую бабу. В моменте разрываясь между отчаянными желаниями проснуться и не просыпаться совсем, крайней мыслью надеюсь, что ни один полёт с небоскрёба, ни одно поганое утро, ни одна ебучая ром-баба в небесном калейдоскопе дня не сможет ограничить во мне ту жажду к межгалактическому «не всё равно».

Когда меня разъебёт на куски, я проснусь в десять часов утра и, разглядывая колени, буду думать о том, что лучше не просыпаться.

Но сегодня понедельник. А вещие сны снятся с четверга на пятницу.