Под подошвами хрустит крошка битого стекла, сверкает бликами в свете фар, словно колотый лёд. И это было бы красиво, если бы не грязный алый, которым она испачкана.

Я приближаюсь к нему, оставляя за спиной суету случайных прохожих и свидетелей трагедии. Девушке уже не помочь — усилия напрасны, и медики бы не успели — с такими травмами не живут.

Дверь автомобиля — нараспашку. Он сидит в кресле водителя, свесив ноги на мокрый после дождя асфальт, и, нервно покусывая губы, наблюдает за хаосом, которому стал причиной. Не проявляет желания подойти — со своего места ему и так прекрасно видно изломанное тело, и, как и я, он понимает тщетность реанимации. Некогда белый свитшот случайной жертвы пропитан багрово-черным, бурый глянец расползается маслянистым ореолом, поглощая дорожную разметку, глаза открыты и неподвижный взор устремлен на него — это, конечно, иллюзия, но жути нагоняет.

С этого момента его жизнь изменилась, раскололась чужой бессмысленной смертью на до и после. Но ему не жаль эту девушку, и если бы не он был виновен в её гибели, то и вовсе не имело бы значения выжила она или нет. И пусть бы она умерла в муках, лишь бы он был ни при чём. Только э́то его беспокоит — причастность. Так уж вышло, что её смерть — его проблема. Исключительно себя он жалеет и мысли в его голове сводятся к поиску решения — что делать и как выкрутиться. Да и первым порывом было — скрыться, но здравый смысл остановил — отец подобную дурость, лишь накручивающую ценник откупа, точно не одобрит.

Он совсем юн, а уже вобрал в себя все человеческие пороки — уникальный случай. Его душа покрыта коркой грязи — не разглядеть даже какого цвета было нутро. Я не вижу в нём ни капли раскаяния, ни одного качества, которое могло бы оправдать смягчение наказания. Я обязан каждому дать шанс, но, заглядывая ему в душу, не нахожу причин это делать.

Люксовое авто, часть капота — всмятку, а на нём ни царапины — везунчик. Мне даже жаль, что он без травм — с покалеченными договориться проще. Хотя куда проще — в такой момент все они находятся в стадии отрицания, когда прошлая жизнь — стабильная и беспроблемная — ещё не воспринимается чем-то далёким, почти нереальным. Она лишь отделена чертой, невидимой стеной, ведь каких-то пять минут назад всё было иначе, и каждый из таких, как он — каж-дый — надеется закрыть глаза, а, открыв, осознать, что это сон.

Много позже запустится механизм защиты, и тогда, подобно зверю, попавшему в капкан, каждый начнёт отчаянно искать выход. Кто-то будет бездумно биться, в нелепой надежде вырваться, чем причинит себе лишь больше вреда, кто-то подключит мозги и попытается взломать замок ловушки, а кто-то купит отмычку. Я знаю наперёд, как каждый поведёт себя — для кого жизнь будет поломана, а кто откупится. Мрази часто окупаются. Но это потом, после торга и принятия, а пока на пике отрицание — предложенная мной сделка выглядит едва ли не благословением, и каждый из них готов отдать всё, чтоб отмотать лишь пять минут назад.

А мне не надо всё.

Я заберу лишь часть жизни.

У кого-то год, у кого-то десятилетие.

Я не знаю, сколько кому отмерено — мне просто не интересно, и сколько брать на откуп, я решаю стремительно — достаточно взгляда. Этого пацана мне не жаль, даже если бы у меня была жалость. Но у меня её нет. И его плата будет очень высока.

От нашей с ним сделки выиграют все, и чистая загубленная душа тоже, над которой нависла Смерть — недовольная, меня завидев. Но здесь она не властна, здесь я решаю. У каждого своя работа.

А старая хмурится, не отходит от растерзанного тела случайной жертвы.

— Отступись, Жнец, — шипит мне.

Вздёргиваю бровь от такой наглости.

— Причина?

— Приду ведь за ним, — кивает на мажора и гадко щурится, словно поймала меня на крючок. Внутри стремительно растёт раздражение.

— И как это должно меня остановить?

— Пожалеешь, — её голос скрипит, как ржавые ножницы.

— Не забывайся, — отрезаю. — Здесь нет твоей жатвы. Мои — оба.

А она усмехается, словно не сомневалась в ответе, словно знает больше меня. Но я уже теряю к ней интерес — она меня услышала и не посмеет своевольничать. Будет тихо ждать, в надежде, что у меня не получится. Я же не сомневаюсь в успехе — люди слишком предсказуемы. Мне никто никогда не отказывал и этот виновник трагедии тоже погасит свой кровавый вексель, ведь такому, как он, есть что терять — ещё пятью минутами ранее у него было всё — девочки, тачки, наркотики, безлимит на отцовской карте и индульгенция творить любую дичь — отец отмажет. Но эта алая черта на асфальте, у которой есть имя и была жизнь — тот самый рубеж, перешагнув который изменится всё. И он будет готов. Готов отдать мне то, что я хочу. Чтоб получить свои пять минут.

Приближаюсь к авто и молча прислоняюсь бедром к ещё не остывшему металлу кузова. Нас разделяет три шага, но он никак не реагирует и, судя по пустому взгляду, всё ещё находится в глубоком шоке. Морщусь. Слабый мальчик, вся крутизна которого — мыльный пузырь. Как зрелая самостоятельная личность ничего из себя не представляет, прикрываясь исключительным влиянием отца. Я испытываю к таким брезгливость, не оставляющую места снисхождению.

— Почему не звонишь отцу?

Он поднимает на меня невидящие воспалённые глаза, и я с изумлением замечаю в их глубине тщательно скрытую от мира чужую вселенную. Космос, наполненный множеством сияющих галактик. Это словно подножка — выбивает из колеи, и я замедляюсь, чтоб осознать. Нет, это не делает его в моих глазах лучше, но во мне впервые просыпается интерес — хочется узнать о нём больше, что-нибудь сверх того, что мне открыто, стоит лишь мельком взглянуть.

— Он меня убьёт.

Усмехаюсь. Убьёт. А затем — впряжётся и купит адвокатов, СМИ, и даже свидетелей, лишь бы ни тени не упало на отпрыска, а фамилия не оказалась запятнана в грязном скандале. И эта — грязно-алой кляксой размазанная по асфальту — социально неблагополучная, переходила в неустановленном месте, а лучше — сама под колеса бросилась. Вот такие перспективы.

И мне всё равно. Я не за справедливость. Почему Смерть забирает не тех — не моё дело, хотя иногда меня изумляет её выбор — откровенные ничтожества продолжают жить, а чистая душа уходит. Наверное, невинная — слаще. А сладкое вредно. Обязательно ей напомню.

— Ей было девятнадцать. Хорошая девочка.

Он едва заметно хмурится. Взгляд, наконец, фокусируется на мне, приобретает осмысленность. Дымка отрешённости развеивается, и он смотрит на меня настороженно. Оценивает, чуть прищурившись, пытаясь разгадать ребус, кто я такой и почему с ним говорю. Отмечает необычную внешность и странную, по его меркам, одежду. Тревожно оглядывается, начиная вдруг замечать, что всё внешнее нас с ним словно обтекает. Движения людей вокруг неуловимо замедленные, вой сирен и крики прохожих — глухие и далёкие, будто мы отсечены куполом, воздух внутри которого застыл. Даже краски внешнего мира тусклые и выцветшие, неживые. Единственная динамика — это я. Здесь моя территория. Мои правила.

— Вы кто? — глаза его расширяются, зрачок полностью поглощает радужку — красиво. Вскакивает, как ужаленный, и инстинктивно отступает. К ужасу от случившегося примешивается страх — животный, леденящий всё его прогнившее нутро. За секунду сотни мыслей проносятся у него в голове — от посттравматических галлюцинаций до смерти. У меня нет цели напугать, но палитра эмоций, которые рождаются и умирают в его глазах — завораживает. Не могу себе противиться — хочу смотреть.

— Ты нёсся на предельной скорости. Ты торопился?

Мне не важен ответ. Это вопрос риторический, который должен заставить его осознать причину. Но он понимает буквально.

— Я? Нет, просто…

— Просто ты так привык, потому что — можно.

До кого я пытаюсь достучаться? Ему — не стыдно. Он просто отчаянно боится, что отец разозлится и бросит его решать проблему самостоятельно. А без отца он — никто и нарешать может лет на пятнадцать заключения. Вот что действительно его заботит, а не чужая оборванная жизнь.

— Да кто вы такой? — включает гонор, а мне смешно, потому что в душе у него не просто страх, а паника. Приклеился ко мне взглядом, боясь моргнуть и упустить момент вероятной атаки, уже готовый сорваться и бежать — в ночь, в никуда, прочь от своего кошмара. И тут он замечает её — тёмную субстанцию, без лица, без четкого контура, и интуитивно понимает, что находится в фокусе её внимания. И хоть она пришла не за ним — он этого не знает. Ужас растекается по его венам и отравляет органы. Трёт глаза, как маленький, но старая никуда не девается, всё так же стоит невдалеке и смотрит. От её взгляда он коченеет. Не могу удержаться от улыбки — спасибо, подруга, подсобила невольно.

Он готов.

— Половину.

— Что?

— Я заберу половину твоей жизни. Взамен дам пять минут, предшествующие этому, — киваю на дорогу. — Распорядишься ими, как угодно. Можешь по-прежнему не сбавлять скорость, потому что тебе — разрешено, а можешь сохранить чужую жизнь и остатки своей.

— Что?!

До него медленно начинает доходить смысл, по крайней мере та его часть, которая касается второго шанса. Оглядывается снова, с истеричностью констатируя, что не показалось, что действительно находится вне остального мира. Я — его мостик между реальностью и бредом, и отныне он видит во мне не угрозу, а защиту, и, хоть физически остаётся на месте, но всем своим нутром прячется за моё плечо. От неё.

— Я сплю? Или всё-таки умер?

Вздыхаю. Они все — одинаковы. Люди. Скучно.

Три.

Разворачиваюсь, давая ему в полной мере ощутить страх того, что шанс на спасение истончается до невидимого.

Два.

Делаю шаг прочь, скользнув пальцами по кузову автомобиля, оставляя за собой иней. Я безразличен, я не ангел-хранитель, который будет спасать вопреки. Не хочет — таких, как он — миллионы, я всегда получаю своё.

Один.

— Стойте! — предсказуемо. В его глазах горит лихорадочная надежда, и её пламя разгорается ярче, когда я оборачиваюсь. Так хочется подуть, чтоб полоснуло жаром! Он не воспринимает происходящее, как реальность, но по-детски надеется на чудо. Мне нет дела до того, как он к этому относится, но его отчаяние такое сладко-терпкое, пряное, разгоняет кровь и пьянит. Меня ломает от желания досыта насладиться этим вкусом.

— Ты согласен? — уточняю.

Он смотрит на меня с едва сдерживаемой истерикой, готовый броситься мне за плечо — буквально.

— Да! — не торгуется, не конкретизирует условия, хотя он явно что-то упускает и интуитивно это чувствует. Страх гонит его совершать глупости и он даже не спрашивает, половина — это сколько? Нелепо разводит руки в стороны, не зная, как ему себя вести. — Что мне делать? Это какой-то ритуал, или что?

Моя кривая улыбка его пугает. Он даже не успевает подготовиться, а с моих губ уже слетает:

— Отсчёт начинается… сейчас.

***

На спидометре — сто девяносто, лента освещённого шоссе сумасшедшей каруселью наматывается на колеса, в глазах рябит от мелькающих огней. В салоне орёт музыка, басы гулко отдаются в груди, покалывают пульсом в кончиках пальцев. Всё это уже было… Истерика мешает ему дышать, и если он не возьмёт себя в руки, то повторит свою судьбу.

Давай же. Просыпайся.

Я не могу вмешиваться, и мне пора бы уже отвернуться, но иррационально продолжаю наблюдать, будто мне не всё равно… Если он сейчас разобьётся или погубит ту девушку, то все останутся в плюсе — и старая, которая, затаив дыхание, ждёт исхода, и я, который уже получил своё. И обычно я не отслеживаю, как используют выкупленный у меня шанс — это не представляет для меня интереса и меня не волнует дальнейшая судьба покупателя. Но не сегодня.

Давай же! Просыпайся!

Давит педаль тормоза — слишком резко, визг шин глушит истерические ритмы музыки, а тормозной путь ещё долго будет украшать асфальт широкими росчерками жжёной резины. Автомобиль заносит. Я напряжён, но с удивлением констатирую, что выдыхаю, когда, наконец, выравнивает кузов и съезжает на обочину. Мне настолько важно, чтоб он использовал шанс правильно?

Его бьёт дрожь: руки-ноги, всё тело сотрясается, словно на крепком морозе. Мышцы деревянные, сдавлены спазмом, и это удача, что шоссе пустое. Из динамиков гремит dubstep, и ему никак не удаётся попасть по клавише выключения проигрывателя. Психует и бьёт кулаком — разбивает, не чувствуя боли и не замечая, что с костяшек сочится кровь. Дышит тяжело, словно задыхается. Безумие ему удивительно к лицу.

Его мысли слишком хаотичны, он не может собраться и сконцентрироваться, и я ни за что не полезу в его голову, пока он в таком состоянии. Я просто жду, и он не разочаровывает — выскакивает из автомобиля, и, словно одержимый, ощупывает передний бампер руками, шарит по гладким глянцевым бокам — в том самом месте, где был удар. Отходит на шаг назад, хватается за голову. А затем прыгает за руль и стартует под пронзительный визг покрышек. Я знаю, куда он едет.

Он торопится, потому что не знает, сколько времени потерял, но всё же следит за скоростью, осторожничает. Пешеходный переход пуст и он облегчённо выдыхает, паркуясь невдалеке. А затем он видит её — девчонку, в той самой толстовке, которая сейчас кипенно-белая, без уродливых грязно-алых узоров, и действует на рефлексах — догнать, пока не скрылась из вида, остановить, взяв за руку, посмотреть в удивлённые живые глаза. Это она! Та самая! Это определенно она!

Девушка вырывает руку и стремглав бежит прочь. Испугалась. Её можно понять — у него сейчас взгляд сумасшедшего. А он остаётся стоять на месте, посреди умытой дождем улицы, и только я слышу, как он шепчет: «Это невозможно».