– И камера отъезжает назад, передний план размывается, фокус на небе! Одинокая сгорбленная фигурка человека, потерявшего всё, медленно исчезает в темноте. Идут титры. – слышится издевательский голос, и Сандей вздрагивает, оборачиваясь. На всей Пенаконии есть только один человек, способный на такую вопиющую бестактность, и это последний человек, которого бы Сандею хотелось видеть.
Если говорить о желаниях, то ему бы хотелось остаться там, с Зарянкой, под ненастоящим звёздным небом – вместе и навсегда; но он добровольно отказался от этого.
Но Сандей никогда не говорит о желаниях, потому что в его картине мира даже право желать нужно заслужить.
– Господин Рёка. – он оборачивается. – Какая неприятная встреча.
– Как неласково, птенчик. – хмыкает Рёка, скрещивая руки на груди.
Сандей болезненно морщится. «Птенчик» – это что-то забытое и утерянное. Что-то из прошлой жизни, которую он проебал точно так же, как возможность быть с сестрой. Что-то, что отзывается глухой тягучей болью.
Рёка видит сквозь маскировку, и это неприятно. Рёка смотрит куда-то сквозь кости и мышцы, в самую суть – и это очень и очень сложно терпеть.
– Я занят. – говорит Сандей сухо, и Рёка смеётся.
– Да-да, конечно. Прощание с вотчиной. Подать тебе наушники с грустной музыкой? Топ-десять самых душераздирающих песен на Пенаконии только для бывшего главы клана Дубов. – Рёка слегка подбоченивается, и ухмылка почти стирается с его лица, оставляя что-то остаточное и неприятное. – На самом деле, я по делу.
– Я бы не рекомендовал иметь вам никаких дел с преступником. – говорит Сандей. Его крылья слегка дёргаются в немом раздражении – едва уловимый жест, который заставляет Рёку осклабиться.
– Спасибо за заботу, птенчик. – говорит он. – Прокатимся по Золотому мигу?
Сандей, наверное, с ума сошёл от боли потери – иначе он не понимает, почему соглашается.
***
В машине играет лёгкая музыка; пахнет сигаретами. Запах неуловимо-знакомый, но всё-таки не тот. Сандей думает о Галлахере, хотя обещал себе о нём не думать.
Сандей думает о Галлахере – и мысли ускользают из его рук, как ускользнула Пенакония. Как мечты о невозможном Порядке. О мире, в котором он мог бы стать свободным. Или счастливым – там уж как повезло бы.
Рёка паркуется в безлюдном месте, над головой возвышается Большой Театр; грудь Сандея сжимает тисками. Это выглядит, как форменное издевательство.
Рёка спокоен и расслаблен. Он глушит двигатель и возвращает руки на руль. Пальцы отстукивают едва понятный ему ритм.
Сандей начинает терять терпение.
– Итак? – говорит он, разворачиваясь к Рёке.
Рёка смеётся.
– Если я скажу, что я привёз тебя сюда целоваться до потери пульса, чтобы ты навсегда запомнил эту ночь? Чтобы вспоминал о Пенаконии не только как о своём собственном провале, что ты скажешь? – говорит он, разворачиваясь.
Сандей приподнимает бровь.
– Очень смешно. – говорит он, начиная раздражаться.
– Я так и думал. – Рёка снова смеётся. – Серьёзный птенчик считает, что никто вокруг не разменивается на мелочи, но знаешь, что делает фильм хорошим? Внимание к деталям.
– В деталях кроется дьявол. – Сандей вздыхает.
– Побуду дьяволом. – соглашается Рёка, придвигаясь.
Сандей не может поверить, что он его действительно поцеловал.
***
На звёздном экспрессе тихо и ласково – так, как Сандей этого не заслуживает. У него есть время подумать – всё время мира, если быть точнее.
И во всём этом времени мира воспоминания о большом театре и его собственном провале становятся почти терпимыми.