Иногда ему снится поле: до того широкое, зелёное, залитое солнцем, что на земле даже подобного и быть не может — во всяком случае, так ему во сне кажется. Затем он просыпается по звонку будильника в семь ноль-ноль ровно: время собираться в университет.
Его жизнь существует в расписаниях. Время расписано в чётких клеточках: во столько Субару нужно выйти из дома, чтобы успеть на тот поезд, что довезёт его до нужной станции вовремя; во столько у него начинается первая пара, вот столько вторая, во столько третья, и далее, и далее; во столько он поедет обратно; во столько ему надо зайти в магазин; во столько следует поужинать; во столько будет вечерняя трансляция; во столько ему пора лечь спать. В семнадцать лет Субару, неприкаянному в слипающихся комом бестолковых днях, говорили, подбодряя, что он и не представляет, как круто может повернуться жизнь всего за год; в восемнадцать он живёт совсем иначе, чем в старшей школе, и всё же совершенно также.
Университет у него не из престижных, но и не захудалый; средний. Оценки он получает иногда плохие, иногда хорошие, зависит от предмета — ему с трудом даётся, например, теория вероятности, — но в целом справляется: почётным студентом ему не быть, но и на грани отчисления он ещё не оказывался. Близких друзей он не завёл, однако не сказать, что общения он лишён — есть и с кем перекинуться приветствиями и узнать свежие слухи про экзамены. Он делает зарядку, а по выходным выходит на пробежку. У его любимого аниме выходит новый сезон. С бывшими одноклассниками он не разговаривает, что, наверное, нормально. У него нет возражений против лапши быстрого приготовления. Он созванивается с родителями раз в неделю.
Однажды он, правда, находит пса. Ранним вечером среды, когда Субару возвращается домой из университета: выходит на своей станции, переходит по светофору оживлённое шоссе, сворачивает на узкую улочку, примечательную только лишь тем, что через неё получается на семь минут быстрее, и вот там-то он и есть.
Он сидит на дороге, не развалившись лениво, но и не напрягшийся в ожидании, тихий и невыразительный. Уши острые и лохматые, хвост обрубленный, эмоций не выдают никаких. Как будто и не настоящий вовсе — а с картинки учебника, допустим.
Субару останавливается. Не то чтобы он не может обойти: пёс устроился с краю, и не настолько улица тесная, чтобы его никак не обогнуть было; ему самому себе не удаётся объяснить своё промедление.
Но пёс — роскошный же пёс. Явно домашний: на толстой шее защёлкнут ошейник, шерсть — длинная, облепихово-рыжая и на вид жёсткая — вымыта и вычесана. Тем более неясно, что он здесь делает. Ждёт хозяина? Похоже на то, уж очень смирный. Но кто бы так оставил собаку?
У Субару-то собаки никогда не было: у мамы на шерсть аллергия. Когда его одноклассники спрашивали, он придумывал любую чушь, называл первых экзотических животных, что в голову приходили: то попугая жако, то хамелеона, то палочника, а то и вовсе целую макаку, — а на деле завидовал всем с щенками и котятами чёрной завистью. Как-то во втором классе начальной школы один друг дал ему погладить свою кошку: почёсывая её за ухом, Субару разревелся. Он — друг этот — рассказывал в тот момент: если ему было грустно, кошка приходила лежать ему на коленки.
Наверное, это и заставляет его подойти ближе, несмотря на папин голос, отдающийся в ушах спустя долгие годы — всё слабей и слабей с каждым шагом:
Субару, не трогай никогда чужих собак без разрешения хозяина, ты же не знаешь, что у них на уме.
— Ух, какой красавец. — Субару сюсюкает, и, осознав это, даже оглядывается по сторонам стыдливо — вот же дурак. — Ты потерялся?
Пёс наклоняет голову набок, одно ухо хлопает смешно. Он смотрит на него — нет, осознаёт Субару, он смотрел на него всё это время.
А ведь странные у него какие-то глаза.
— Хороший мальчик, да? Хороший мальчик... — Субару тянет руку к морде, к смешным усам, тёплой коже под короткой шёрсткой и мокрому носу, уже готовому упереться ему в ладонь. Хороший такой, сразу видно, привыкший к ласке: нельзя его же так на улице оставлять. Может, Субару домой его взять? Он мог бы устроить лежанку в коридоре и накормить его вчерашним ужином, а утром сходить в зоомагазин, а затем... дать объявление о найденной собаке, да. Но откликнется ли кто-то? Ведь наверняка хозяева у него безответственные придурки, которым до своего питомца нет дела. Субару бы о нём куда лучше позаботился. Надо лишь только завоевать его доверие, чтобы он с ним пошёл. Вот... вот так...
И пёс-то на самом деле большой очень, понимает он, когда нечто переменяется стремительно. И был же всегда, не мог не быть, но когда Субару его впервые увидел, он ему показался размером с обычную собаку, но это — разве это обычная собака? Да он же ему почти по грудь, да у него же клыки толщиной с его палец, да он же, он же, он же почти как — почти как — почти как волк!..
Пёс не лает и не рычит. Перед взглядом Субару пожаром проносится рыжая шерсть — на плечи наваливается когтистая тяжесть — шею обдаёт горячим дыханием — больно, больно, больно — хруст.
И затем всё пропадает в черноте.
Когда Субару открывает глаза, на узкой улочке стоят ранний вечер и только он сам.
***
Он забывает об этом быстро. То есть, сперва он, понятное дело, панически гуглит синдромы рака мозга, ходит кругами по заплатанному асфальту и пытается придумать, как рассказать об этом родителям: привет, мам, учёба хорошо, да-да, и ем нормально, и новых друзей я нашёл, всё нормально, только вот, не переживай, пожалуйста, но я, кажется, немного сошёл с ума.
Но зациклиться на этом у Субару не выходит: в тот день он и так отстаёт от расписания почти что фатально и решает интегральные уравнения до четырёх часов утра — профессор у них беспощадный, и никакие отговорки, особенно про воображаемых собак, с ним не пройдут. На следующий день он вспоминает про сгорающий дедлайн по докладам, ещё через день после у них занятия до позднего вечера, на день после надо вплотную заняться своей частью группового проекта, в выходной приходит время засесть за написание конспектов...
Словом, всё как-то выпадает из головы.
***
— Нашёл, — говорит рыжеволосый человек с фальшивой игривостью. Та не держится на его лице даже до последнего слога — трескается, обнажая нервозность. Уголки его губ дёргаются вверх-вниз, чуть-чуть обнажая зубы: белые очень.
Человека зовут Тодд, Субару откуда-то знает, хотя когда они успели друг другу представиться? И «Тодд» — такое нехорошее имя. О зубы стучит. А вроде ведь простое такое, проще некуда.
Первые впечатления обманчивы.
— Ух. А искал зачем? — да и у Субару смех выходит не искренней — едва-едва добирается до губ, настолько он слабый, утихающий ещё в гортани.
Лес бросает на них густые, тяжёлые тени. Боковым зрением Субару видит поле — вот тут же, совсем недалеко, море пролитого на землю света, только повернись, сделай шаг, затем ещё один, уйди с опушки, и снова оно раскинется перед ним. Но он не может пошевелиться: ни сдвинуть ногу, ни обернуться. Одной лишь идее сопротивляется каждый мускул в его теле, словно онемев.
Возможно, оттого, что само его существо противится этой мысли: отвести взгляд от Тодда.
— Уж прости, — Тодд облизывает верхнюю губу: так от волнения, в интернете писали, делают собаки, — но как же тебя одного оставить?
У него есть топор, у Тодда. Субару не решается на него смотреть, но всё равно о нём знает: на уровне пояса рукоять сжимают сильно, до побеления, пальцы, лезвие у коленки слегка качается следом за каждым движением тела — кач-кач.
Может быть, Тодд лесник. Многое объяснило бы — ну, то, что они в лесу, во всяком случае. Ха, кто-нибудь, должно быть, сказал ему «направить энергию в нужное русло», вот он и подался на такую работу. Легко представить даже: вот он примеривается, прищурив глаза в тонкие зелёные щёлочки, вот замахивается, задействовав весь корпус, как по инструкции, вот воздух рассекается со свистом, а вот топор входит в дерево — то трескается оглушительно, и во все стороны, оставаясь на одежде и ботинках, летят щепки, и показывается внутри раскола древесина, тёмно-красная, полная сгустков, пахнущая железом.
Невыносимо Субару тянет отступить — настолько, что на секунду ему и впрямь кажется: его ноги оторвались от земли. Но секунда проходит: он осознаёт, что не тронулся с места.
— Ты быстро бегаешь, — цыкает Тодд; в его голосе слышится тень насмешки, прогнанной сильной злобой. — Торопишься куда-то?
— Я-я-я... — У Субару перехватывает горло. Один-единственный звук застревает в его голосовых связках: он не может никак его протолкнуть, уступая следующему место, потому что — а какой следующий?
Лицо Тодда кривится в омерзении. Закатный свет тонет в образовавшихся складках кожи.
— Избавь меня от этого притворства. — Он делает шаг вперёд — всего один. — Куда ты торопишься? Что по ту сторону поля, Нацуки Субару?
Ужас пробирает Субару до последней клеточки.
— Там... там...
Что-то странное мелькает у Тодда во взгляде. Похоже — на облегчение будто бы? — но тут же оно вновь скрывается за чистой ненавистью, с которой нельзя никакими словами найти компромисс.
— Вот и не притворяйся умнее всех.
Тодд заносит топор.
Звонит будильник.
***
Рыжее пятно появляется на краю поля зрения.
Субару моргает, и оно пропадает. Показалось, наверное.
Ему хочется проверить ключи от квартиры в кармане куртки. Без всякой логичной причины: карман этот глубокий и защёлкнут, руки он туда лишний раз не совал, как туда клал ключи, помнит. Но в нём не чувствуется веса содержимого, если оно только не очень уж большое, и вот это действует Субару постоянно на нервы: он вообще какой-то в последнее время дёрганый. Вот уже и пятна подозрительные видит.
Такие заскоки психики, он читал, поощрять не следует: дашь себе волю, и вот уже ты в пятый раз взбегаешь обратно по лестнице, чтобы проверить, выключил ли плиту. Излишний контроль до добра не доводит.
Но если он всё-таки потерял ключи, то лучше это обнаружить сейчас, когда он только-только вышел из дома: в таком случае он обронил их или у двери, или на лестнице, или здесь, перед домом. А если он залезет в карман, допустим, когда он сойдёт с поезда? Ему придётся искать сотрудника станции, пытаться выяснить, на каком именно поезде он сейчас был, заполнять, может, какие-то заявления, и так он, понятное дело, опоздает, и опоздает с треском — с таким же успехом можно и вовсе первую пару пропустить. А если он в университете пропажу обнаружит? Тут он бы даже искать не попытался — сразу можно смириться с тем, что он ночует на улице, а в квартиру к такому остолопу тем временем наведается какой-нибудь ворюга. А, и за это его наверняка выселят.
На периферии пасмурной серости утра вновь рябит рыжее пятно.
Вскинувшись, Субару оглядывается по сторонам бешено, выглядя наверняка как совсем ненормальный. Как и следовало ожидать, ничего настолько цветного: стены, дорога, столб. Дорожный знак есть — синий.
Яростно он впихивает пальцы в карман с одной стороны от кнопки, заставляя её отщёлкнуться. Ключи — кто бы сомневался, а? — лежат там.
— Идиот, — шипит он себе под нос. Почему он вообще застыл тут? Время у него резиновое, что ли?
Пятно возвращается.
В этот раз Субару выжидает: пялится взглядом в асфальт, отсчитывает про себя до пяти, причём неторопливо, потому что была у него такая привычка — считать так быстро, что в промежутках глазами хлопнуть едва успеешь, а думать, что считает в такт с секундной стрелкой, — и только затем вертит голову так резко, что отзывается в шее.
Пёс сидит на клочке жухлой травы, растущей под окнами соседнего дома. Субару узнаёт его сразу — и не только по рыжине, и не только по неестественной позе, но ещё и потому, что пёс узнаёт его тоже. Видно просто в глазах — такие они у него.
Почти что человеческие.
Субару облизывает пересохшие губы. Пёс наклоняет голову набок. Как будто издевается, думает Субару. По спине ползут мурашки.
Нет, что за идиотская мысль. Это же просто собака. Может, кого-то из того дома. И с чего он вообще взял, что та же самая? Ха-ха, во дурак. Ему давно уже пора идти. Он опоздает в университет. Двигайся уже. Ну? Ну?
— Эй, — хрипит Субару, кожей чувствуя, как все его соседи выглядывают из окон и пялятся, пялятся, пялятся на психа, разговаривающего с собаками. Чей это мальчик? Кеничи Нацуки, представляете! Да что вы говорите? Ой, горе-то какое, бедные родители. — Чего тебе от меня надо?
Пёс молчит.
Субару стискивает зубы.
— Ты дурака из меня строишь?
Ухо пса дёргается. Как будто намёк: «Да ты, дружок, и без меня справляешься».
Злость, необдуманная и жгучая, захлёстывает Субару — наполняет его грудь и вырывается наружу с криком:
— Эй!
Громко. Очень, очень громко: ему показалось, или и вправду задрожали стёкла? Нет, не могло не показаться.
Пёс встаёт. Субару отшатывается.
Его пятка цепляется за бордюр, и он, не удержав равновесия, падает на пятую точку.
— Эй, эй, — его голос становится сразу же позорно слабым, жалким до тошноты, — эй, даже не думай подходить, понял? Я тебе...
Как током ударенный, он торопливо лезет в карман. Ключи — вот они, вот, на месте, только бы не уронить, только бы! Если зажать их в кулаке — да, кажется, так, да, точно, да, он уверен — можно пырнуть его в глаз, если повезёт, даже пробить череп.
Когти пса клацают по асфальту. В его широкой груди зарождается рык и расходится по всей улице. Куда там Субару! Нет, этот рык куда сильней. От него трясётся земля, Субару чувствует, прямо под ним, вибрирует, как от отбойного молотка, подбрасывает его тело, стучит по костям, вдалбливается в его сосуды, попадает в уши и бьёт в барабанные перепонки. Он везде. Совсем везде. От него не сбежать.
Почти человеческие глаза горят злобным зелёным совсем рядом.
— Не подходи! — взвизгивает Субару, замахиваясь.
Вдруг он представляет себя со стороны болезненно чётко: мальчишка, сам как загнанный в угол щенок, трясётся от страха и ненависти — от желания забить до смерти собаку.
Его рука дрогает.
Зелёные глаза останавливаются в сантиметрах от его лица. Злоба в них сменяется недоумением, недоумение страхом, по-настоящему животным, диким, как будто у Субару оказались спрятанными под губой зубы острее и толще, ужас — вновь злобой. Субару готовится к боли.
С писком открывается дверь подъезда.
— Ох ты!.. С вами всё хорошо? — звучит напуганный голос соседки, кажется, со второго этажа. Субару вздрагивает.
Перед ним есть только серое утро.
***
— Чудовище, — рычит Тодд; слюна брызгает у него изо рта и падает Субару на лицо, горячая, пахучая.
— Самоанализом... не увлекаешься, а? — пыхтит Субару. Ладонями он упирается в нацеленное на его голову лезвие топора: оно разрезает кожу, упираясь в кость, и кровь стекает по запястьям и между пальцев, пачкает рукава и смешивается со слюной на лице.
— Да нет, — Тодд наваливается на топор и напирает: руки Субару сдают несколько сантиметров, но далеко не всё, — про себя-то я и так всё знаю. В дикой псине нет ничего особенного. Почует опасность — укусит. Побоится — сбежит.
Коленом Тодд давит ему на живот и пах, прижимая к земле. Спина тонет в траве и листьях, затылок трётся о корни деревьев. Субару жарко и тесно.
— Но ты, — теперь на клыки Тодда ему открывается отличный вид: не такие уж и большие, только слегка больше, чем у людей, но явно, явно острее, — ты, парень, это что-то с чем-то. Дай тебе волю, и ты домой взял бы псину с бешенством.
Субару откатывается; топор вонзается в землю. Рука нашаривает сама кнут на поясе — так быстро, как будто это привычка, как будто он этому выучился — а разве нет? — но действует под понуканием ярости Субару: вокруг шеи Тодда он затягивает рывком ремень.
Сердце стучит в груди и отдаёт в уши.
— Ну? — рык из груди в горле переходит в бульканье; Тодд смотрит на Субару, и он узнаёт этот взгляд. — Ты убьёшь меня или нет?!
Было бы просто, думает Субару механически, отстранённо. Дёрнуть вверх до хруста — вот и всё. Он мог бы закопать тело здесь, в лесу, где-нибудь между корней, с видом на поле.
Как собаку.
Субару разжимает ладонь.
Тодд втягивает воздух со свистом и закашливается. Он касается пальцами шеи: ощупывает широкую красную полосу быстро, с силой, тщательно — кое-где на коже остаются и отпечатки вдавленных ногтей. Они у него острые.
— Тодд, — вздрогнув, зовёт Субару, пока поток мыслей не унёс его куда-то не туда. — Хочешь, вместе пойдём на ту сторону поля?
Глупая идея.
Не растрачивая на оружие время, Тодд бросается на Субару голыми руками.
***
На самом деле допоздна он задерживается чаще, чем признаётся маме. Он всё знает и про вред для здоровья, и про ухудшение качества учёбы, и про то, что весь день он потом будет в состоянии выжатой половой тряпки, и — и даже дело не в том, что не успевает выполнить домашнее задание вовремя, хотя случается, конечно, но не так чтобы часто.
На самом деле — на самом деле ему просто... нравится. Прозвучит, конечно, так, словно он малолетка какой-то, но иногда, взглянув на часы и увидев, что уйти спать он должен был уже почти час назад, Субару чувствует в груди краткую вспышку торжества и веселья. Как будто время за пределами расписания — не его, кого-то чужого, заграбаставшего себе сверх меры, но Субару крадёт ловко крошку и кладёт на язык, наслаждаясь тем, как оно медленно тает во рту, распадаясь на часы, минуты, секунды. Вкус свободы.
Запоздалый подростковый бунт это, то есть. Его отпустили учиться в другой город с надеждой на то, что там, живя сам по себе, он повзрослеет — и что, и как? Ничего не скажешь, взрослее некуда. И дальше что? Ему будет, ну, допустим, двадцать два, двадцать пять, тридцать, он будет работать в офисе, приходить домой поздно вечером, платить по счетам, гладить носки, есть полуфабрикаты, потому что на готовку нет ни сил, ни времени, и сидеть допоздна, смотря аниме? Вот это зрелище.
Субару впивается ногтями в предплечье. Больно — это хорошо, боль отрезвляет, боль отвлекает.
(Он не знает, откуда у него взялась эта привычка; он знает, что это не слишком-то хорошо. Началось где-то год назад и как-то очень естественно: в первый раз он понял, что делает, только расцарапав уже до крови. Идиот.)
Поднявшись с кровати, он идёт в кухню поискать в холодильнике остатки покупного удона. Не то чтобы долгая дорога: квартиру он снимает маленькую — в самый раз для студента, ага. Есть ночью тоже, кстати, вредно, так мама говорила. Разве не свобода? Наслаждайся, Субару.
В дверь скребутся.
Субару вздрагивает. Его рука замирает на ручке холодильника.
Нет, наверное, показалось.
Он тянет, но мышцы внезапно слабеют, и дверца не поддаётся. Нет, это просто издевательство какое-то.
Скребущий звук повторяется, сильнее, громче.
Может, это кошка. Кажется, у соседей напротив есть кошка. Они отпускают её гулять? Она, должно быть, запуталась. С кошачьими-то нюхом и зрением? Может, глупая. А какие ещё есть варианты? Что это...
Кто-то скребётся, скребётся, скребётся, господи, у него же останутся царапины на двери, его же арендодатель убьёт, ну вот уж точно главная сейчас проблема, скребётся, скребётся, скребётся.
По короткому коридорчику — шага три, никакого пространства для манёвра, — от кухни до входной двери Субару устремляется едва ли не бегом. Онемевшие пальцы никак не хотят хвататься за защёлку, и звук всё не прекращается, но он собирает всю силу воли, дёргает за неё, сложив ладонь самым нелепым из возможных способов, и чуть не вывихивает какой-то сустав или сразу несколько, и щелчок простреливает ему уши — и скрестись прекращают.
Сделав глубокий вдох, он открывает дверь рывком. Что там никого нет, он уверен — это ведь какая-то извращённая шутка недосыпающего мозга, только и всего.
На пороге сидит рыжий пёс.
Субару стоит неподвижно. Крик зарождается у него в груди и сдавливается, выходя наружу лишь:
— А... а...
Пёс щерится. Выглядит как улыбка, хотя Субару и знает, что у собак это вовсе не улыбка, но правда, правда выглядит.
С силой Субару захлопывает дверь.
Дыхание вырывается из него со свистом. Сердце угрожает сломать рёбра. Он вцепляется в предплечья.
— Эй, эй, какой ты негостеприимный.
Субару не включал свет в кухне: его глаза привыкли к темноте вокруг включенного экрана, а там ещё и большое окно — неподалёку от уличного фонаря. Тем чётче виден перед ним силуэт.
Человеческий — парня, высокого и лохматого.
— Я схожу с ума, — говорит Субару ровно. В этот раз эта мысль его даже успокаивает.
— Смешная шутка, — тон у силуэта вежливый. — Обхохочешься.
Помедлив, Субару шагает обратно к кухне. Плиточный пол холодит пятки. Он чувствует себя немного самоубийцей.
— Кто ты? — он спрашивает силуэт, надеясь, что его голос не очень дрожит. Зря, кажется.
— Кто ты? — отвечает силуэт, звуча раздражённо. Похоже, он подумал, что Субару над ним издевается. Впрочем, имеет смысл. Субару ведь знает.
— У тебя ведь здесь наверняка есть ножи, — говорит Тодд. — Я тебя убью.
— Окей, — соглашается Субару, надеясь, что его не вырвет от ужаса. — А я не убью тебя.
Ему не хватает мозгов не подходить к Тодду слишком близко. Он может теперь разглядеть даже, как раздуваются его ноздри: говорят же, собаки чуют страх?
Ноздри замирают на вдохе, широкие и выводящие перевёрнутое сердце: смешно. Горячая рука, врезавшись в кожу, хватает его за ворот футболки — Тодд тянет его на себя.
— Не каждую псину, — он смотрит ему в глаза, взбешённый и чувствующийся очень настоящим, — можно приручить.
У него слегка подрагивают пальцы.
— Ты хочешь нацепить на меня ошейник? Чтобы ты меня сажал на цепь, кормил из миски вечером, выгуливал по утрам? Чтобы я бросался на твоих врагов с клыками? Или чтобы я был твоей комнатной собачкой на шёлковой подушке? — Тодд встряхивает Субару: как будто бы чтобы доказать свою точку зрения. Нервный смех срывается с его губ: — Эй, эй, а может, ты хочешь, чтобы я раны тебе зализывал? Вот так?
Тодд хватает его руку, сжав запястье железной хваткой. Дёргает на себя — и Субару только лишь смотрит, в ступоре то ли от ужаса, то заворожённый. И Тодд не разрывает зрительный контакт, нет: вместо этого, глядя с вызовом, он прикладывает рот к сгибу его локтя и ведёт языком по покрасневшим расцарапанным полосам. Медленно, демонстративно — до самого запястья. Его язык мягкий и обжигает.
— Этого ты хочешь? — Тодд произносит хрипло; его клыки от кожи Субару в паре сантиметров. — Чтобы я вручил свою жизнь тебе, потому что ты найдёшь ей применение получше? Ты? Ты сдаёшь контроль над своей запросто — да ты на себя здесь посмотри!
Субару втягивает в себя воздух с шумом. Кусает изнанку щеки. Кивает медленно:
— Есть такое. Но ты знаешь, есть причина, почему волки вышли к людям. На свободе... очень одиноко. — Он тормошит зубами нижнюю губу; Тодд смотрит пристально. — И вообще, мне кажется, если тебя что и контролирует, то эта собачья метафора. Скрывается за ней как-то тот факт, что ты человек, и как человек не очень. От себя не сбежишь, поверь, я пытался.
Тодд непонимающе таращится: брови вскинуты, рот приоткрыт в слабеющей усмешке, взгляд мечется — и по лицу Субару, и в поисках путей отхода.
— Даже если ты быстрей меня бегаешь, — добавляет Субару. В теле напряжён каждый мускул, его потряхивает: он не уверен уже, от паники или адреналина.
Хочется домой.
Высвободив из захвата Тодда руку, Субару притягивает его ближе.
Звонит будильник.
***
На шоссе перед его университетом машины носятся с чудовищной скоростью. Выйдя на станции метро, надо повернуть направо и пройти метров тридцать до светофора, а потом, перейдя на другую сторону, эти же тридцать метров пройти налево: на взгляд Субару, раздражает жутко. Он как-то шутил с одним из однокурсников про дополнительную тренировку, но, если честно, повторять это самому себе быстро приелось. Бессмысленное место. Серое.
Поднявшись на поверхность, Субару первым делом видит рыжего пса. Его сердце пропускает удар.
— Эй, — он окликает. — Эй, Тодд.
Пёс подскакивает, и Субару рефлекторно вскидывает руки для защиты. Но тот не несётся на него — напротив, пятится назад, в шоссе.
— Эй? Эй! Тебя машина собьёт! Ты хоть знаешь, что такое машина, идиот?!
Пёс пускается в бегство.
— Тодд! А ну стой!
Субару бросается следом. Почти — почти — вот сейчас — пальцы почти касаются шерсти — прыжок через забор — быстро — уцепиться бы за загривок...
Их обливает жёлтым светом фар.
***
Они пересекают поле: рыжий волк и чёрная с подпалинами дворняжка. Волк впереди — кажется, он сбегает; дворняжка следует за ним по пятам. Она лает так громко, что её лай доносится и до леса на одном краю поля, и до чего-то иного — на другом.
Солнце светит им на спины. Трава сказочно зелёная.
***
На узкой улочке, по которой Субару срезает путь домой из университета, стоит, замерев напряжённо, рыжий человек.
— Привет, — Субару облизывает губы, — Тодд.