Накрапывал ужасающий ливень, который, словно кожаный хлыст, будет сечь спешащих домой прохожих. Ночь укрыла своим пуховым одеялом столицу Франции, и улицу освещали лишь слабо горевшие фонари. Хозяева местных кафешек спешно разгоняли засидевшихся клиентов, чтобы поскорей закрыть свои заведения.

      Лансель, потирая саднящее бедро, неспешно плёлся по брусчатке меж продолговатых пятиэтажных домов из светлого камня с высокими окнами, чьи последние квартиры по обыкновению находились под крышей и имели красивые чугунные ограды на маленьких балкончиках. Омега внимательно всматривался в таблички с названием улиц, сравнивая их с написанным на помятой салфетке. И вот, наконец, выйдя на Сью Шатийон, юноша заметил нужную ему цифру на угловом доме-утюге, находившимся на пересечении двух дорог.

      Совсем в немногих апартаментах ещё горел свет.

      Одной из таких была балконная дверь на третьем этаже. Сквозь развивающуюся, точно парус корабля, полупрозрачную штору приоткрывался вид на узкое длинное зеркало. В нём отражался прикроватный торшер в стиле арт-нуво и оголённые ноги двух переплетённых фигур на широкой кровати с пуховым одеялом, сползшим почти на пол. Приглушённо играло старенькое радио, настроенное на волну лучших песен ушедших лет, а фигуры в полумраке на белоснежных простынях неспешно предавались соитию. «Je suis sale sans toi, je suis laide sans toi. Je suis comme un orphelin dans un dortoir»*, — голосила певица по радио и в такт её пению раздавались не частые, но сильные шлепки двух разгорячённых тел друг о друга и редкое, но протяжное: «А-х-х-х-х».

      Прошло чуть больше трёх недель после их последней встречи, а расставание, которое подразумевало — навсегда, стало не самым лучшим. Лансель понимал, что ему вряд ли обрадуются, но выбора не осталось. На последний поезд он уже опоздал, денег на такси или гостиницу нет, а ещё предательски сел мобильный. Он представлял, как изводится и сходит с ума, точно загнанный зверь — папа, и как ему после влетит.

      Лансель надеялся не сильно потревожить или доставить хлопот Арману. Юноша нехотя успел проникнуться к мужчине глубокими чувствами и не скрывал этого. Он ужасно скучал по альфе. Скучал по этому вечно строгому, довольно надменному взгляду холодно-голубых, будто льдинки, глаз; по его редкой, но душевной улыбке; специально заумным фразам; по тяжёлому аромату вина с переизбытком танинов и перезревшей клубники, вечно окутанному сигаретным дымом; и тёплой ладони, что ерошила волосы Ланселя, как маленького ребёнка. Но следующим же в памяти всплывало: «Несносный идиот!» — и омега тяжело вздыхал, идя дальше.

      Все эти дни и сам Арман никак не мог выкинуть Делаже-младшего из своей головы. Ему было ужасно стыдно за последнюю выходку, и он даже пару раз порывался позвонить и извиниться, но внутри чувствовал, что это повлечёт за собой новую вереницу последствий. А глубоко в душе осознавал, что извинения являются лишь предлогом для того, чтобы услышать громкий голос Ланселя. Мотив своих странных желаний Арман постичь не мог и скидывал всё на дурацкую природу. Он старался вновь с головой уйти в работу и даже сделал шаг, на который так давно решался, лишь бы больше не чувствовать этого отчаяния в душе.

      В один из поздних вечеров, когда он вместе с Паулем ужинал у того дома, Арман поставил перед омегой маленькую бархатную коробочку и не произнёс ни слова более. Жэреми, медленно отложив столовые приборы, неверящими глазами смотрел то на подставленный предмет, то на невозмутимого мужчину, медлительно жевавшего овощи. Спустя секунду под неприятный, лязгающий звук режущего ножа о керамическую поверхность Адэларан услышал тихое: «Да». На лице немного смутившегося Пауля то появлялась, то снова исчезала лёгкая полуулыбка. А Арман, отправляя очередной кусок в рот, понял, что совершенно не расстроился, если бы услышал: «Нет». Ничто не помешало бы ему спокойно продолжить ужинать, запивая рататуй белым вином.

      То, как удивлён был Пауль, нельзя передать словами и выразить всё счастье и облегчение, испытанное им в тот момент. Больше месяца он замечал какие-то странные перемены в своём любовнике, ставшем ещё менее разговорчивым и замкнутым. Арман всё время хотел побыть один и иногда куда-то уезжал. По напряжённому выражению лица альфы и тому, сколько он курит, Пауль догадывался — Армана что-то сильно тяготит. В душу омеги даже закралась мысль: может, их роман подходит к концу? Но теперь сомнения развеялись, ведь зная Адэларана, тот по-видимому очень долго взвешивал все «за» и «против», дабы сделать такой ответственный шаг, пусть и совершенно неромантичным способом.

      Беспрепятственно войдя в парадную дверь из тяжёлого дуба, Лансель увидел бетонную лестницу с витиеватыми перилами. Он стал неспешно подниматься, ища нужный номер квартиры. Оказавшись на третьем, юноша, так же как и на предыдущих этажах, прошёл вглубь и, наконец, увидел в самом конце на белой двери заветный номер «66». Ещё в течение минуты он просто стоял, поднимая и опуская руку, не решаясь нажать на звонок.

      Раздалась короткая трель. Арман абсолютно не догадывался, кого могло принести в столь поздний час? У него давно не было таких друзей или знакомых, которые после одиннадцати вечера заваливались к нему с тем, чтобы захватить с собой в бар. Поэтому, замерев в чужом теле, альфа стал прислушиваться к входной двери, но, ничего не расслышав, кроме тихого дыхания под собой, решил, что кто-то, видимо, просто ошибся. Он продолжил поступательные движения бёдрами, но тут снова звон, только на этот раз протяжней и как-то нервно. Грубо выругавшись, Арман покинул Пауля и сел на постели, дабы его плоть чуток поостыла. Затем, не обращая внимания на нервные взгляды любовника, он надел домашние штаны и босиком поплёлся в коридор.

      Дверь открылась ровно в тот момент, когда Лансель порывался нажать в третий и последний раз на звонок.

      — Что ты здесь делаешь? — спросил Арман, скрестив руки на оголённой, немного волосатой груди.

      Конечно же, он немало удивился и успел даже раздражиться. Но в то же время в нём разлилось немалое беспокойное от того, что вид полуночного гостя был слегка потрепан и порядком растерян. А ещё этот аромат петрикора усилился, что наводило мужчину на новые подозрения.

      Неловко переминаясь с ноги на ногу, Лансель сквозь завесу пушистых ресниц не смел прямо посмотреть в глаза альфе.

      — Вы сказали, что я могу… — он чувствовал, как атмосфера накалена, и из-за этого растерялся ещё больше. — Простите, мой поезд ушёл и я…

      «Je suis malade c’est ça je suis malade, Tu m’as privée de tous mes chants, Tu m’as vidée de tous mes mots»** — доносилась до слуха Ланселя слабое пение. Он таки решился поднять растерянный взор на Армана, смотревшего ужасно пристально, и ещё раз попытаться объяснить всю ситуацию, но тут из глубины квартиры раздался чей-то голос:

      — Дорогой, — такой тягучий и ласковый, — дорогой, кто там? — из-за угла выглянул стройный, высокий омега с озорными кудряшками, завёрнутый в одно одеяло, которое ни капельки не портило и не скрывало всей его утончённости.

      Всегда плохо усваивающему точные науки, сейчас Ланселю хватило и секунды, дабы сложить одно и другое.

      У него изначально не было и шанса.

      Надрывный и непроизвольный вздох, как у подстреленной лани, вырвался из юношеской груди. Омега невольно приложил руку к тому месту, где вмиг зародилась острая боль, отразившаяся эхом и разливавшаяся холодными волнами по всему телу. Кровь отхлынула от лица Ланселя, а его нервный взгляд перебегал с незнакомца на Армана, который застыл, подобно каменному изваянию.

      — Извините, — еле слышно выдавил из себя Делаже, чувствуя, как душивший ком в горле и подступающие слёзы не дают ему говорить нормально.

      Он быстро развернулся и пустился в бег по коридору, а затем вниз по лестнице, не оборачиваясь.

      В первую же секунду Арман хотел бежать вдогонку: «Нельзя! Нельзя, нельзя, нельзя!» — уговаривал он себя. Мужчина осознал, что внутри вдруг раз и навсегда что-то сломалось. В глазах Ланселя он прочёл нечто похожее на предательство, оскорбление и глубочайшую обиду. Но взрослый альфа ничего не обещал семнадцатилетней омеге. Они ведь решили, что так будет лучше? Так почему же Арман был уверен, что всё прочтённое в светлых янтарях являлось чистейшей правдой, а сам он чувствовал себя последним подонком. Эта вина начинала разъедать изнутри и заставляла испытывать к себе презрение. Навязчивое ощущение бездонного несчастья начало захватывать всего Адэларана.

      — Арман, кто это был? — с лёгким укором спросил Пауль.

      Захлопнув входную дверь, он подошёл к альфе и заглянул тому в печальные глаза. Но Арман так и продолжал пялиться невидящим взором в закрытую дверь. Однако за все то время, что они существовали как пара, именно сейчас Пауль увидел в этом взоре нечто поистине родное, такое близкое и прекрасно понятное ему самому. Ведь это «нечто» Жэреми когда-то наблюдал в собственных глазах.

      Лишь заметив, что песня сменилась, Арман очнулся. Моргнув пару раз, точно сбрасывая пелену с очей, он взглянул на Пауля, а затем положил ладонь тому на затылок и притянул к себе. Альфа неспешно провёл длинными пальцами меж непослушных локонов и склонился к кудрявой макушке.