Долг сердца

Паж прибежал, едва герольды возгласили о начале. Взъерошенный, с румяным, расцарапанным лицом. Он снова с кем-то, разумеется, подрался. Франсуа прошипел:

— И где тебя носило?!

— Полегче, — повелел Этьен, — перетянешь.

— Простите, месье, — Франсуа распустил застежку. Процедил: — Не смей касаться ничего своими грязными руками! Кыш! — Анри жалобно захлюпал без того распухшим носом, закусил губу. — Вот, готово, — оруженосец ловко, как всегда, расправил плащ, однако ж, не забыв и шикнуть на снова сунувшегося пажа. Подал меч: — Да хранит вас Пресвятая Дева.

Этьен осенил себя крестным знамением и вышел из шатра. Облака стянули узорным пологом небо. Ристалище струилось пыльным дымом, и молниями в нем бросали блики начищенные латы. Небюлез прядал ушами, дрожал всей шкурой, предвкушая развлеченье. Этьен цыкнул. Конь успокоился, прошел спокойным гордым шагом мимо лож. Из самой главной, свадебной, разубранной весенними цветами, шел белый снег. Он падал под копыта, на песок, и обращался там седыми лепестками первоцветов.

— А вот и украшение нашего отряда, — хмыкнул Пиле, толкая пяткой лошадь, давая другу место в середине.

— Барон, — кивнул Этьен.

Остальные здоровались и более, и менее учтиво — смотря по близости знакомства. Все с восторгом рассматривали гарнитур* Небюлеза и длинный яркий плащ его хозяина. Что ж, турнир — суть представление, а представление должно быть мило глазу.

— Сегодня мне везет, — опять вступил Пиле. — С той стороны виконтишка Бреньи. Прошу, друзья, оставьте его мне!

— Надеюсь, вы не притащили сюда ножа, упрятав в сапоге, — с неудовольствием заметил де Люнво.

Старик известен был дурным и глупым языком, хоть меч держал отменно. Пиле благоразумно не принял его слов всерьез.

— Зачем, если мне хочется лишь задушить поганца? — хохотнул он.

— Но чем же он так насолил вам, сударь?

— Посмел при мне дарить цветы мадемуазель Миленне!

Новый вопль герольдов смешался с возмущением друзей. Этьен опустил забрало, вынул меч, и рыцарский отряд в атаку устремился.

С земли сошел последний снег, и почва жаждала весеннего дождя. Сухость породила густую пыль, колоннами взмывающую к небу, как и теперь, едва бойцы схлестнулись в поединке. Храпели от возбуждения кони, звенел металл, а щебень, отлетавший из-под копыт, выстукивал военный марш о дощатую ограду. Никто не уступал, и лихо выкрикивая боевые кличи, противники сплотили ряды, рассеянные было стремительной атакой, и напали сзади. Чьи-то глаза в щели чеканного салада* распахнулись изумленно, когда под подбородком скользнуло лезвие меча.

Поле орало и яркими флагами горело. Кровь кипела. И кому-то в голову ударила чрезмерно: чужое лезвие устремилось к морде Небюлеза. Этьен фехтовал с шевалье Сафом и не успел ничего предпринять, однако умница-конь справился: резко обошел обидчика, куснул за развевающийся плащ. Послышался треск ткани и сзади гулкий смех барона Пиле. Этьен не задержался посмотреть, как нарушителя изгонят прочь. Из соседней пыльной бури вывалился незнакомый рыцарь молодой без шлема, с ошалелым видом огляделся — по всему, еще не отошел от удара. Этьен объехал его и снова устремился туда, где звенела и пылилась самая горячая из схваток.

***

Тянуло спину и плечо, однако синяк в итоге получился небольшим. Ссадина на щеке — та неприятней. Анри уже привел себя в порядок, даже разбитый нос каким-то чудом сдулся — не иначе, усилиями Франсуа, отлично понимавшего в компрессах. Теперь он прикладывал горячую тряпицу к спине Этьена, а Анри проворно полотенцем подбирал ползущие по пояснице струйки. А ссадина пажа — точь-в точь как у барона. Он хмыкнул:

— Что случилось на сей раз? Почему ты опоздал?

— Простите, месье, — взволнованно воскликнул паж. — Но слуги де Роквеля (я не желаю звать их гордым званием оруженосцев, уж простите) поймали уличного попрошайку, и собрались отсечь мальчишке руки… За то, что он как будто бы украл гуся. Но он не крал!

— Откуда тебе знать?

— Я видел этого беднягу на площади, там, где с утра кормили бедных. А если сыт желудок, зачем же воровать? — важно рассудил Анри.

— Не обязательно немедля есть, покражу можно выгодно продать, — заметил свысока Франсуа.

— Ну-у-у, — протянул паж. — Я-то видел, у кого к штанинам так и льнет кровавый белый пух! Как раз у одного из негодяев де Роквеля!

— Нос не дорос так говорить о рыцарях, что вдвое тебя старше!

— Это верно, — Этьен плотнее вжался больным местом в теплую припарку. — Но следует не забывать и то, что негодяи, носят всякое и звание, и обличье. Ты защитил невинного, и это истинно поступок чести. — Он обернулся, посмотрел на мальчика, чьи щечки вспыхнули от удовольствия. — Франсуа, награди нашего Анри по достоинству.

Оруженосец с недовольным вздохом отправился к мешкам и сундукам, принес оттуда яблоко, румяное и мягкое, вручил пажу.

Этьен любил бродить один, и вечером он отпустил оруженосца, и Анри не стал будить — тот задремал на сложенной попоне подле Небюлеза, мерно жующего овес. Ночное небо раскрыло земле навстречу сотни ярких окон. В сумерках внезапно подморозило, и звезды стали еще ярче и крупнее. На площадях горели огни, и то и дело звучали здравицы в честь Его Сиятельства и молодых. Ворота замка были широко отворены, у створок мерцала медным ободом большая бочка, из которой наливали любому проходящему. В замке же опять шумела свадьба.

На целую вереницу дней растянулись торжества, в которых смешивались радость и печаль. В замковых залах играли музыканты, и в кухне повара сбивались с ног, на заднем дворике днем и ночью высоко визжали свиньи, тревожно гоготали гуси. Церковники служили в замковой капелле непрестанно, и дым курений вырывался в двери вместе с паром дыхания прихожан. На церемонии венчания Этьен видел госпожу графиню в слезах. Ее кровинка-дочь вот-вот уедет далеко на запад. Рано или поздно все дети покидают отчий дом, и порой возвращаются, лишь когда родители уже покинули бренный мир.

Ночной прохладный ветер вполз под плащ и в прорези дублета, заставив ежиться. Этьену вдруг страшно захотелось домой, к дочерям. Да и Катерина будет довольна привезенными трофеями — хоть в сшибке на копьях барон премного переоценил и ловкость, и способность тела мгновенно перестраивать движенье мышц. Однако в первой части турнира его отряд победу одержал, и преблестящую. А серебро в дому — все знают — лишним не бывает. Однако чем дальше — тем меньше побед будет записываться на счет барона д'Аркура: года возьмут свое. Ночной холод сгущался, ушибленная мышца вздумала играть в дергунчика ему на радость. Тридцать два — не счастливые семнадцать… Теперь его, и старика де Люнво пригласили не столько из-за списка воинских заслуг, сколько в качестве декора, чтоб перед родичами жениха блеснуть богатствами своих вассалов… 

— Барон д'Аркур! 

— Эй, дружище!

Знакомые все голоса. Соратники махали из окна трактира.

— Давай сюда! Отпразднуем победу как следует, как мы умеем!

Весь второй этаж заняли рыцари из тех, кому не хватило места для веселья в графском замке. Просторный зал полнился запахами пота, масла и духов, сквозь которые однако же проступал аппетитный дух съестного. Живот дал знать: Этьен за весь день ведь толком не обедал. А значит, самое время поужинать! За сдвинутыми столами сидели вперемешку соратники, противники, и хлопали друг друга по спинам и братались, смешивая в чарках алое вино.

Друзья громко смеялись, обсуждали, как с турнирного ланса виконта де Корреля бычье копыто слетело и упало на стол графу, и что лошадь скупердяя Гомра с голодухи сожрала песика мадам Бренель. Правда, песика-то было — на один укус… Этьен слушал, отдавая должное мясному потофе. Плечо еще побаливало, но тоскливые мысли в остром и душистом бульоне растворились.

Сначала дальний стол взорвался смехом, после — возмущеньем. С потолочной балки упал крысак и, от воплей обезумев, понесся между блюд, подскакивая и петляя. Путь его закончился прямо перед тарелкой Этьена — тушку пригвоздил к столу длинный кинжал. Этьен поднял глаза. Тот самый рыцарь молодой, что шлем посеял в утренней баталии, поймал взгляд, улыбнулся:

— Прошу прощения, месье, — он перекинул лезвие, тем самым крысу метко вышвырнул в окно.

Оправился, стало быть, от удара по макушке.

— Что вы, я напротив, благодарен: крысиный хвост в тарелке не прибавляет аппетита, — усмехнулся Этьен.

— Ай, Берт! Ай, молодец!

За столом уж грохотали кулаками и требовали немедля притащить трактирщика.

— Шевалье Бертран де Монфор, — склонил голову рыцарь. — Честь оказаться с вами за столом, господин барон. Бой при Бравийаке…

— Здесь есть люди куда славнее меня.

— Господь, помимо всех даров, рассудок человеку дал, чтоб скромным быть,* — Де Монфор сел на скамью, пригубил вино. — Выговор у рыцаря был окситанский — звонкий, жесткий, словно птичий щебет. — Выпьем за цвет рыцарства, что собрался в этой зале! — он тряхнул кудрями и высоко вскинул кубок.

— Эйя! — грохнуло со всех сторон.

— Вы, сударь, поэт? — спросил Этьен, рассматривая собеседника. — Прибыли с юга?

— Нет и да. Я родом из Тулузы, но не поэт, а лишь бродячий цитатник, — развел руками де Монфор, — сам, увы, способен лишь на отдельные строчки. Язык мой не заточен до нужной остроты.

— Зато отлично заточены кинжалы, — заметил сидящий рядом де Саф.

Де Монфор рассмеялся и, молниеносно выхватив клинок, подбросил, ловко поймав со спины. Вытянул руку, держась за кинжальное лезвие.

Этьен тронул пальцем кромку, усмехнулся, когда на коже проступила капля.

— Этому фокусу меня научил один мавр, — улыбнулся шевалье. — Шутка бесполезная, зато веселая! — он спрятал нож, показал длиннопалую руку, где не осталось ни царапины — вот диво!

Ясная, искренняя радость от проделанного трюка не позволяла обвинить его в позерстве ради гордыни.

— Что ж, в споре, полагаю, острота клинка может сыграть роль большую, чем острота языка, — Этьен отодвинул пустую плошку и отхлебнул вина.

— И все же я предпочел бы язык — он порой способен решить спор еще до того, как к ножнам потянется рука. Об этом, кстати, говорилось в дурных стихах, которыми позавчера на рынке торговали. Убийца написал последние слова, раскаиваясь в содеянном… — шевалье сверкнул зубами. — Но нет ему прощения за то, что он сделал с рифмами!

— Не тревожь покой бедолаги: все знают, эти поэмы пишет сам палач, — де Саф подвинул уснувшее тело соседа, садясь удобней. — Эти ребята всегда не прочь заработать! Высчитают каждый су с живых и с мертвых…

— Но кости-то вправляют лучше всех, — возразил де Монфор, — поверьте, повидал я коновалов… Кстати, месье, не хотите ли сходить к нему? Я вижу — вы бережете плечо. Кувырок с такой высоты, право, не шутка, хоть и выглядел весьма эффектно, признаю.

— Благодарю, но это всего лишь синяк. Я недаром полжизни оттачивал искусство красиво падать с лошади, — улыбнулся Этьен.

На улице холод ощущался еще острее после паркого воздуха трактира. Изо рта при каждом выдохе рвалась будто сама душа. 

— Ах, какие алмазы, вот-вот посыплются с неба! — Шевалье де Монфор вышел следом, запрокинул голову, глядя на звездные огни. — Право, обидно, что молодые в первую ночь обязаны оставаться под крышей… Я бы жаждал познать любовь под звездами, тем паче — в первый раз.

— Среди звезд есть Вифлеемская звезда, — ответил Этьен, помолчав, дохнул на коченеющие пальцы. — Предаваться плотским радостям под ее лучами — значит не иметь скромности, которую вы, помнится, хвалили.

Де Монфор звонко рассмеялся.

— Вы идете в замок?

— Да.

— Позволите сопровождать?

Под ногами похрустывала заиндевевшая травка. Этьен плотнее закутался в плащ.

— Отчего на вашем гербе не хватает куска? — спросил де Монфор. — Мой шлем простеган изнутри заботливой сестрой, и даже крики герольдов я слышу неразборчиво.

— Поэтому при первой же возможности вас от него избавили? — усмехнулся Этьен. — По преданию мой пра-пра-прадед съел свой щит, когда святые воины креста защищали Иерусалим в осаде. Однако дед не сдался, выжил и вернулся.

— Не знаю, похвалить ли стойкость или ужаснуться страданию за веру. Впрочем, одно не исключает другого. В летописи моего рода столь славных подвигов не значится, увы.

— Пока есть род — все еще впереди.

— Вы очень добры, месье, — усмехнулся шевалье, вновь обращая взор к небесам. — Расскажите, как одарили сегодняшних героев? Я пропустил раздачу — неудачникам там делать нечего.

— Я получил лишь пару серебряных подсвечников.

— А я — урок и пару синяков. Хотя урок бывает дороже золота — я не в обиде. После Великого Поста еще целый сезон, и я уж постараюсь усвоить все уроки, чтоб явиться на зимний турнир во всеоружии!

— Кто не мечтает о победе на нем, — усмехнулся Этьен.

— Я не мечтаю, а всерьез планирую! — шевалье остановился, воздев палец.

— И снова скромности наперекор?

— Мне нужна эта победа вовсе не ради славы.

— Для чего же?

— О подвигах Монфоров нет записей, зато в изобилии — о долгах, — вздохнул де Монфор. — Если до Рождества не соберу хотя бы половину, сестры лишатся дома. Я привычен спать в походах, под открытым небом, и стены давят на меня. Но дамы — нежные создания, да и мне, признаться, претит мысль о том, что кто-то вломится в наш старый замок, собьет со стен гербы Монфор, пусть те и покрывает паутина… Все просто и мерзко — я нуждаюсь в звонких золотых экю.

Этьен покачал головой.

— Вы собираетесь потратить их не на вино или пустые безделушки. Радеть о беспомощных — это благородно. Моя же причина — обещанье. Я уже не так молод, как вы, и лишь раз смогу дотянуться рукой до солнца. Поэтому приложу все силы, что дарованы мне Господом, чтоб победить.

— Вы вовсе не стары, месье, — прервал шевалье. — А серебро в ваших волосах — лишь продолжение гербовой ленты.

Этьен посмотрел в его лицо, едва освещенное сполохами огня.

— Король, в награду за доблесть, пожаловал деду надел с целебным источником. Однако после смерти Его Величества начались волнения, которыми воспользовался… Впрочем, не стоит мне упоминать имен. Надел у бабки отобрали по древнейшему праву сильного, а мой род, с тех пор порядком обеднел мужчинами, способными сражаться. Победа в зимних играх даст мне возможность просить у короля вернуть украденное, исполнить волю отца, которую он мне объявил на смертном одре.

— Выходит, мы соперники? — склонил кудрявую голову де Монфор и улыбнулся весело: мелькнули на щеках две тени-ямочки.

— Не только мы, но каждый здесь победы жаждет, — кивнул Этьен на притихший темный замок.

Стража грелась у жаровни, решетку ворот уже опускали. Пришлось ускорить шаг, а после и бежать, словно мальчишкам, задыхаясь от холода и смеха. Когда дыхания вновь стало хватать на слова, де Монфор остановился и негромко сказал:

— Барьер турнирный — есть линия, а линия — есть нить связующая. Мне хочется оставить ее именно меж нами.

— Червленый — цвет вашего герба. Не разобрать, окрашены ли нити краской или кровью. Это вызов? — Этьен улыбался, хотя внутри вдруг кольнуло острым сожаленьем.

— Вам не чужда поэзия… Но алый — цвет не только крови, месье. Но и любви.

Сурово сведенные брови и ясный, прямой взор смутили Этьена. Он отвел глаза, не зная, что ответить. Впрочем, шевалье на том же месте распрощался и исчез в дымных предутренних тенях.

***

Еще тлели угли, в комнате было пусть не тепло, но сносно. Раскинувшись на сундуке, посвистывал во сне Франсуа, у очага по-детски свернулся Анри. Видать, в конюшне все же стало неуютно.

— Месье! Постойте, я… уже иду, — вскочил оруженосец, силясь разлепить глаза.

— Оставь, я не стану раздеваться, лишь сапоги сниму. Здесь холодно, как в склепе.

— Я принесу еще дров.

— Пожалуй, — зевнул Этьен и рухнул на постель, завернувшись в плащ с головой.

В комнате скоро потеплело, в едва занимающемся дне сонно потрескивал очаг. Но сон не шел. Перед глазами замерла словно бы фреска — Бертран де Монфор, глядящий прямо, весело и смело. И алая нить, и круг, и снова нить, и перекрестье нитей. И алый полыхал, и расползался, раскрывался; а там — страшно заглянуть: то ли кровавая бойня, то ли блаженный розовый сад… Этьен зажмурился, провел по лицу руками. Словно сон наяву… Не вещий ли? Пришла пора просить защиты, чтоб не обратилось наважденье искушеньем. Барон стал на колени, уткнулся в сложенные ладони, зашептал молитву.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Начищенной медью сияла река в лучах восходящего солнца. Керт выполоскал рубашки и теперь, сверкая худым голым задом, бегал с самодельным копьецом по мелководью. Пара рыбок уже трепыхалась на светлом травяном пуху. Бертран выжал жгут и снова прошелся им по крупу Рема, пальцами стряхнул со шкуры прилипшие сенные трушинки. Вода, пришедшая с горных ледников, холодила босые ноги, а сверху уже припекало — весна наконец набралась храбрости атаковать вероломную зиму, едва не захватившую трон; осыпала холмы цветочными узорами.

Когда Рем был вычищен и оставлен пастись, Керт уже разжег костерок и варил уху, так и не надев штанов.

— На тебе скорее высохнут, — заметил Бертран, кивая на одежду, развешанную по ближайшей стволистой иве.

Керт хмуро посмотрел, перемешал уху и молча удалился одеваться. Оруженосец так мало говорил, словно однажды каждое несказанное слово готовилось стать золотым экю. Впрочем, чужим речам внимал с охотой превеликой — это ли не идеальный собеседник для болтуна! Бертран ценил парня за верность и и усердие в трудах, к тому же знал пару слабых местечек… За обещание почитать стихи, и уж тем более — рыцарские поэмы Керт готов был на все!

Рыцарь и его оруженосец молча ели, то и дело дуя на горячую похлебку. Керт вытащил вареную луковичку и сожрал, не поделившись. Бертран издал возмущенный возглас, но было уже поздно. 

— Моя очередь была, бесстыдник!

Керт молча протянул ему кусок собственного хлеба.

— Сам ешь, — рявкнул Бертран, впрочем, не особо грозно: все-таки соорудить обед из даров природы Керт умел как никто.

В летнюю пору сестрицы любили ходить с Кертом в лес и морочить ему там голову. Одна убегала и пряталась, другая между тем делала вид, что вне себя от ужаса. И заводила оруженосца в самый бурелом, якобы в поисках пропавшей. И ведь он попадался в ловушку каждый божий раз… А может, делал вид — морочил голову уже Бертрану, который опасался, что уж на сей раз проказницы Керта доконали, и он, повыбрав жуков, сучки и паутину из волос, явится требовать отставки.

Погожее утро у костра — самое время побаловаться сентиментальностью. Бертран задумчиво ворошил уже сереющие угли камышинкой, пока та не затлела. Солнце поднялось высоко, пора было возвращаться к ристалищу. Когда он поднял глаза, Керт стоял рядом, протягивал одежду, остро пахнущую солнцем и рекой.

***

— Шевалье д'Орвэ, потомок великого… 

— Желтый испанский щит, противопоставленные обращенные львы! 

Конский топ, рев публики. Спустя мгновенье — треск ланса и крики герольдов, объявляющих очки.

— …противобеличий крюковидный с червленью, на нем впрям смотрящая рыба!

— Барон Этьен д'Аркур, серебряный…

Бертран встрепенулся, вглядываясь в шеренгу рыцарей, готовящихся к сшибке. Знакомый герб указал на барона, лицо которого прятала жабья голова*. Д'Аркур торжественно проехал мимо центральной ложи, чествуя дам и графскую семью. Заставил коня идти хитрым перекрестным шагом, сорвав новый шквал восторгов. Широкие плечи, сияющий доспех и трепет серебристо-синей ткани. Воистину, прекрасный всадник, не налюбоваться. И что-то в животе дрожало в ожидании, когда окончится поединок и покажутся из-под гнутого металла светло-золотые локоны, обрамляющие знакомое гордое лицо.

Словно сова на суку, сидела в ложе старая графиня Анна. Она дала обет молчания, ее почитали святой еще при жизни. Бертран невольно отступил, отвел свой взгляд — казалось, чрез миг прозрачные глаза молчальницы найдут его в толпе и прочитают до самого дна. Все знали: к грешникам Анна безжалостна, чего стоило недавнее наказание настоятеля монастыря Бруссак-сюр-Терр! Беднягу проволокли за ослами по улице, а после отхлестали плетью. Говорили, он откладывал пожертвования себе в карман. Бертран всем сердцем презирал воров, но и другие грехи случаются… В глазах служителей господних же — кто знает, что осудят строже? Мольбы приговоренных высокими чинами не трогают обыкновенно ни бога, ни людей.

Этьен д'Аркур удержался в седле, на сей раз с истоптанного песка под руки волокли его противника. Как весело и легко вопить от души, вместе со всеми, славя победителя! Он улыбался, а золотые пряди потемнели от пота. Вряд ли заметил Бертрана в толпе и уж точно не заметил, кто бросил под ноги дымчатого коня алую розу.

***

Внутри священного кольца цветных веревок не место заточенным ножам и пикам. Но кто запретит повеселиться за пределами ристалища? Керт, как обычно, мрачнее тучи, наблюдал за приготовлениями к поединку. Трое противников — тоже оруженосцы, его ровесники, поигрывали полэксами. Рядом с пылкими, азартными юнцами Керт со своей постной рожей смотрелся старым дедом. Двое из молокососов никогда ранее не держали топора в руках, однако были уверены, что достать чванливого шевалье окажется легко. Керт остался хранителем мошны, куда спорщики положили по половине серебряного экю. Поглядеть на необычный вызов собралось препорядочно народу.

С первым парнем Бертран разделался на первых же шагах — слишком резвый взмах лишил противника баланса, крюк полэкса поддел чужое лезвие, и оно со свистом улетело в сторону.

Оруженосец, поджав губы, надменно заявил:

— Я не успел подготовиться! И солнце било мне в глаза!

— Но сударь, в бою никто не станет ждать, пока вы подготовитесь, — раздался голос из толпы. 

Бертран узнал его, но не подал вида.

— Как скажете, — склонил он голову. — Если желаете, поменяемся местами.

Узнать, что собирается делать противник, можно и без пристального рассмотрения каждой родинки и венки. Довольно смазанного силуэта, звука шагов, дыхания.

Оруженосец, отдуваясь, лежал на земле, полукруглое лезвие едва касалось горла. Зрители заулюлюкали, у ног Бертрана шмякнулся печеный крендель. Он поднял приз симпатий какого-то азартного хлебопека, и откусил. Свежо и мягко. Наконец обернувшись, встретился глазами с бароном д'Аркуром. Тот прищурился, как от яркого света, глотнул из бутыли, что держал в руках.

Внутри взыграло удальство. Бертран ловко перехватил свистнувший полэкс, и указал на оставшихся противников:

— Давайте вдвоем!

— Двое на одного — нечестно, — возразил один из них.

— Но не тогда, когда я сам прошу того, — гордо откинул волосы Бертран. — И еще одно… — он огляделся, — здесь довольно тесно, мы рискуем задеть друг друга. Предлагаю снять то, что жаль испортить неловким порезом.

Он подошел к Керту, чьи разгладившиеся было брови вновь сошлись над переносьем, отдал ему дублет, а после и сорочку.

Оруженосцы нерешительно кружили, не спеша атаковать. Бертран не выпускал их из поля зрения, готовясь совершить бросок, подобно атакующей змее. Ложный выпад ушел в пустоту: Бертран отклонился и в развороте едва не достал противника. По телу гулял жаркий кураж, губы сами собой раздвигались в хищной улыбке. Светло-серые глаза следили за каждым движением, это подстегивало двигаться плавнее, танцевать и рисоваться; победить — но победить красиво. Так, чтобы, встретившись после с этими светлыми глазами, увидеть в них не просто одобренье, но — восхищение.

Второй поединок окончился царапиной. Оруженосец размазывал кровь, и мрачно косился на мошну. Оставшийся на ногах противник пожелал сойтись и в третий раз. Дамы, за это время протолкавшиеся в первый ряд, шептались, хихикая. Одна из них отправила служанку к Бертрану, та передала надушенный платочек:

— От мадам Элен Кюри — месье, промокнуть лицо.

Бертран учтиво поклонился круглощекой даме, утер послушно взмокшую шею, грудь. Белоснежное окрасилось и рыжим, и серым — по цвету пыли. Серые глаза так пристально следили за белой точкою платка… Бертран не удержался от крохотной проказы, и медленно провел по животу, а после — сунул ком платка за пояс. Глянул на барона, но его лицо закрывала бутыль, из которой тот глотал залпом. 

Третий поединок также окончился победой — могло ли быть иначе? Бертран де Монфор ощущал в себе столько шальной силы, что победил бы пятьдесят шевалье, маркизов и герцогов подряд!

Керт наконец перестал кукситься, спрятал в кошель выигранное серебро, забрал калач и помог одеться. Ком толпы расползся в обычный уличный поток, дамы отправились искать себе других развлечений. Платок попался под руку, когда Бертран заправлял сорочку. Подумав, он выронил его, отошел в сторону вслед за Кертом, затем незаметно оглянулся. Мелькнул светлый хвост волос. Через миг поток людей поредел — платок пропал. Бертран усмехнулся.

Оставшийся день он прогуливался по замку и городу, но барона нигде не встречал — словно тот покинул турнир. Однако ближе к ночи все же заметил высокую фигуру наверху вальганга. Свет восходящей луны превращал волосы барона в золотой поток. Судя по движениям, д'Аркур прикончил прошлую бутылку и взялся за другую.

Бертран ступал так тихо, как мог. Но в шаге от барона тот все же что-то заметил и вскинулся, оборачиваясь.

— Что лучше — захлебнуться в вине или сгореть в том пламени, что вы тщитесь потушить?

Этьен д'Аркур ничего не ответил, сжал губы и ушел, пошатываясь и опустив голову. Бертран не стал преследовать его.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

В огороде уже взошли нежные, пушистые ростки овощей. Эстер и Флоранс тянули отца за руки к ним, заставляя трогать робкие листики, и спрашивали:

— Правда милые? Правда?

Он кивал, улыбался и, подхватив маленькие перепачканные в земле ладошки, крепко целовал.

— Фу, какая колючая борода!

Дочери смеялись. 

Катерина рассказывала, что случилось в отсутствие барона. К счастью, ничего дурного — лишь захворал сынишка конюха, но поправился, милостью Девы Марии. Окончила большую вышивку на хоругви, хотя в конце чуть-чуть не хватило жемчужин. Сады Монкальма благоухали распускающимися яблонями и сливами. Небюлез истово радовался, скача по знакомому лугу, заигрывал с кобылами. В доме вкусно пахло вощеным деревом и свежим тростником на полах. Слуги улыбались, старались услужить. Собаки всюду следовали за Этьеном — тоже соскучились по хозяину. Небо темнело и светлело в свое время, Оруженосец отпросился к матери с отцом. Анри по приказу Эстер танцевал с ней в большой зале, играя в эльфийский бал, Флоранс училась ездить на муле. Собаки грелись у огня, и окна замка были распахнуты в теплеющие ночи.

О, эти ночи… Их пережить возможно, лишь отдав все силы молитве. И не прикасаться к белому платку, который следовало сжечь. Но руки отнимались каждый раз, мутилось в голове, как будто нападала лихорадка, едва мысль цепляла край воспоминаний.

Этьен не заметил, как в его спальню вошла жена. Катерина взяла его руку в свои, потянула присесть на бархатную подушку на подоконнике. Смеркалось.

— Я знала, что это случится рано или поздно. Ты влюблен.

Этьен стиснул зубы:

— Нет. 

— Я вижу, не таись. Мой сильный муж ослаб душой, и тело клонится к земле за нею следом.

— Порочная страсть безо всякой основы, и только. Пройдет.

Катерина помолчала, потом спросила:

— Вы с ним?.. Было ли меж вами что-то? 

— Нет, — порывисто ответил он и сжал теплые ладони в ответ. — И не будет, — взглянул в лицо, где знал каждую морщинку.

Жена погладила его по щеке.

— Не обещай, чтоб после не умножать страданий.

— Ты… не веришь мне? — его голос дрогнул.

Катерина обняла его за плечи, прижалась ко лбу сухими губами.

— Всегда и во всем я верю тебе. Но любовь… слепа и всемогуща. Ты никогда никого прежде не любил, ты сам себя не знаешь. Нет, молчи, молчи! Страсти, столь долго сдерживаемые, непредсказуемы, как пробужденный вулкан. Не бойся ничего, муж мой. Я замолю любой твой грех. Это — мой долг. 

— Мой долг — служение богу, королю и вам. 

— И ты служишь всем, чем можешь. Мне и девочкам не в чем упрекнуть тебя, и уж тем более — королю, за которого ты не раз лил кровь, — жена внимательно взглянула в глаза. — Бог же… он милостив, а люди грешны и несовершенны, что для него, поверь, не новость.

Он тяжело вздохнул, сгорбив плечи.

— Я не хотел... И не хочу.

— Я знаю, друг мой. Но ты нужен нам — счастливым и здоровым, не оболочкою пустой, изъеденной скорбями.

Немедленно вскочив, Этьен вынул злосчастный ком кружев и бросил в пасть горящего камина.

***

Великий Пост оставил за собой свет и чистоту. Душа успокоилась и смирилась, словно река, отвоевавшая свободу у запятнанного льда, и каждой каплей радовалась наставшему теплу.

И первое письмо пришло — начался сезон турниров. Эстер просила привезти ей диадему, как у мамы. Флоранс требовала боевого скакуна и меч. Катерина, как обычно, лишь просила вернуться целым и здоровым. Этьен постановил себе заработать довольно, чтобы привезти ей самый крупный жемчуг и золотых нитей.

На площади волновалась толпа: щит виконта Гренмона сняли и унесли, а сам виконт сбежал под покровом ночи, спрятавшись в глубокий капюшон. Святая Анна покарала его за злоязычие, впрочем, широко известное всем. Чтобы очистить свою честь, виконт был приговорен к ношению железной полумаски до самого дня святого Иосифа. Говорили, слуги кормили грешника, просовывая кусочки в щель под носом. Лишь суровое наказание способно искоренить серьезный проступок… 

Первое состязание происходило в полях меж замков двух маркизов. Этьену повезло: его отряд доблестно сражался и одержал победу, захватив ставку противника до того, как край тарелки солнца коснулся подпеченных луговых боков. Маркиз Дю Валь был весел и щедр, он от души сорил испанскими золотыми дублонами, на радость рыцарям и дамам. Хоть кое-кто и сомневался, хватит ли его казны до окончанья игр.

На другой день к пестрой веренице шатров добавились еще несколько. И среди них один особенно знакомый… Этьен пил и ел с друзьями, не оставаясь в одиночестве ни на мгновенье, старательно играл в слепого, стоило лишь издали увидеть копну волнистых каштановых волос, услышать звонкие окситанские ругательства.

— Месье, вы так таитесь, словно ждете, что я обвиню вас в краже… Моего платка.

Этьен резко обернулся: соблазн во плоти подкараулил у самого шатра, пока Франсуа занимался Небюлезом.

— Не понимаю, о чем вы, шевалье.

Тот оторвался от столба, к которому доселе прислонялся, и сделал шаг вперед. Этьен же — шаг назад.

— Вы понимаете. И превосходно. Я вижу, как трепещут ваши золотом ресницы, когда я приближаюсь. Румянец заливает ваши щеки.

— Прошу вас, — прошептал Этьен еле слышно. — Я дал обет…

— Обет не красть платков? — усмехнулся Де Монфор, и подступил вплотную. — Обет не замечать, как я смотрю на вас? Обет хранить сердце в ледяной броне? Но я вижу: она плавится. И не снаружи — изнутри!

— Отойдите, — он не имел сил шевельнуться, как скованный заклятьем. — Вы поступайте как велит вам ваша совесть, а я не должен…

— Не должен что? Чувствовать? Желать? Любить? Но разве может быть грехом то, что вложил в нас сам Создатель?

— Или сам дьявол.

— Это нам решать. Однако сейчас я не предлагаю ничего, кроме приятной беседы. Быть может, совместных выездов верхом или охоты. И это — грех?

Этьен ощутил себя выбитым из седла, он поднял взгляд на Де Монфора, губы дрогнули. Но тот глядел безо всякой издевки, участливо и тепло. Ах, эти его глаза… темные, с россыпью золотинок на самом дне. Этьен зажмурился, но все равно продолжал их видеть. Что за наказанье! Все молитвы были тщетны. 

— Вы… хотите дружбы?

— Ах, если б другом вы меня назвали!

Так затрепещет сердце вам в ответ,

Что вмиг исчезнет всех страданий след!*

— И только?

Бертран Де Монфор нахмурил густые брови:

— Неужто вы решили, что я способен вас к чему-нибудь принудить? Вражда милее вам?!

— Нет! — вырвалось трепещущею птицей.

— Тогда — вот моя рука.

Она была горячей, сильной, и можно было стиснуть так, что побелеют пальцы — и тем не причинить вреда.

***

Чем мысленно хлестать себя бичом вины, не получая никакого облегченья, возможно, стоит разрешить себе хоть что-то. Зверь усмиряется не мукой в клетке, но верно примененной дисциплиной. Какое счастье — не таиться, не страшиться ничего — ведь тот, кто рядом, знает все, ведь сам страдает тем же недугом. Дышалось глубоко и полно, оказалось, что воздух насыщен пчелиным гулом, цветут леса, земля дарит свой аромат, готовая зачать, и небо ангелы раскрашивают ярко и прекрасно.

На седле барона уже висели несколько заячьих тушек, у шевалье — лишь тощий селезень.

— Вон ласка!

Шевалье опустил взведенный арбалет:

— Пускай бежит. С недавних пор я питаю приязнь и жалость к мелким тварям.

— Почему? — простодушно спросил Этьен, правя кобылу ближе.

Де Монфор улыбнулся:

— Благодаря жертве одного длиннохвостого мученика, я смог перебороть опаску и завязать с вами разговор. Ну, не краснейте, месье, я не сказал вам ничего нового, — и, помолчав, добавил: — Нам хорошо вдвоем, признайте.

Адьдорик вздохнул, ощущая на лице кружевную тень деревьев.

— Да, хорошо.

— Я рад. Такая сцепка душ — подарок от судьбы.

Копыта коней гулко били в сплетение корней, как в барабан.

— Вы слышали курьез про кредо дома де Юссэ?

— Нет, что там?

— На свежевыкрашенный герб повесили намет с ошибкой в имени Христовом.

Де Монфор усмехнулся:

— Вы хорошо подкованы в латыни?

— Неплохо — наш домашний капеллан терзал меня на славу.

— Я знаю лишь несколько молитв да "amor lingit omnia"*.

— Vincit, — фыркнув, поправил Этьен. — Зато вы разбираетесь в поэзии, а это нынче модно при дворе.

— Незнание — не повод для гордыни. Я сбегал из скучной церковной школы гулять в лесу и бить дичь из самодельного лука, припрятанного в дупле. Хоть я сужу чужие стихи направо и налево, сам я знаток неважный, и до лауреатов мне далеко.

— Прочтите что-нибудь.

— Пожалуй, так у меня появится второй поклонник, кроме моего оруженосца Керта — мальчишка душу готов продать за свежую поэму про любовь.

— Неужто нет для воспевания других предметов?

— Отчего же? Смерть, месть, ужасные страдания святых…

— Вы правы, amor vincit.

***

Настал последний день турнира. Вечерний воздух трещал от ударов: в передней части длинного овала ристалища бились оруженосцы. Молодые, вспотевшие, с горящими глазами, они знай метелили друг друга деревянными мечами, только щепки летели. Всплеск смеха, короткий вскрик — кто-то выбил оружие у противника. Не все же таскать доспехи, тяжелые седла, подавать копья. Пусть напоследок развлекутся и заработают пару монет. 

Барон и шевалье сидели на пустующем помосте, где по углам валялись листья и смятые цветы — остатки турнирных венков. 

— Я предлагал вам дружбу… Но…

— Что? — спросил барон. — Я разочаровал вас? — не понял сам, спросил с надеждой или страхом.

— Напротив. Я должен попросить прощенья за бесстыдство, которое посмел себе позволить. Я был зол. Я… — Бертран отвел глаза. — Так мечтал увидеть вас, считая дни Поста, и ожидал встречи. А вы обращались со мной, как с прокаженным.

— Я не могу просить прощения за то, что жаждал уберечь себя и вас.

— Положим, так. Но я привязан к вам прочнее прежнего, барон. И жажду вас по-прежнему, однако же держу себя в узде, как вы мне приказали. Теперь вся моя жизнь в ваших руках.

Барону стало жарко, он отодвинулся, сцепив пальцы.

— И как вы только смеете… В таком уже второй раз признаться вслух?

Де Монфор улыбнулся:

— Тактический ход: несчастным отказать сложнее. Не думал, что рискую, не думаю и теперь: вы слишком благородны, чтобы доносить. И в худшем случае убили бы меня на месте… Ах, искра в вашем взгляде снова просияла! — усмехнулся. — Комета — знак... Чего — пока не знаю. Но вы, конечно, захотите ее тотчас потушить. Какой же выберете способ? Проверенный, не так ли? Айда в трактир, пить славное вино!

И он вскочил, готовый бежать. Как на него всерьез сердиться? Этьен со смехом последовал за шевалье.

В трактире шум и гам сливались в единый вихрь звуков: шаги, звон кружек и кувшинов, хохот. За крайним столом с азартом бросали кости, на кону лежали три павлиньих пера.

Барон велел кувшин вина. Но когда шевалье потребовал пива, трактирщик смущенно сказал, что свежего еще не привезли.

— Несите то, что есть! — распорядился Де Монфор. — Я сыт по горло уксусами, которые северяне по незнанию зовут винами!

И это было опрометчиво. Ведь, едва глотнув из кружки, шевалье выпучил глаза и раскашлялся, отплевываясь.

— Иисусе! Хотя бы чистая вода есть в этом жалком заведенье?! Это пиво сварили не из помоев, как все, а с изыском — из отборного свиного дерьма! 

— Я пытался предупредить вас, месье, — испуганно мямлил трактирщик.

Шевалье рассмеялся, достал порядком потертую мошну и вытряхнул из нее в подставленный фартук несколько су.

— Принеси-ка мне бочонок с этим пойлом! Пусть хранится, чтобы послать кому-нибудь из недругов веселья ради.

Вино делает голову легкой, а ноги и руки — тяжелыми, как призрачный оруженосец одевает в незримый доспех. Этьен шел по узкой, скользкой от дождя улице, и не мог надышаться грозовым ароматом, опустившимся с неба. Не мог насытиться прикосновением чужой руки, что попеременно то норовила опереться, то — поддержать. Здесь, во тьме безлунной, кто увидит, как горят глаза, как губы сохнут от волнения? 

Когда шеи коснулись прохладные пальцы, Этьен дернулся в сторону.

— Высока крепость белокаменная, мечом не взять, стрелой не перелететь… — послышалось из вязкой полутьмы.

Свет фонаря у городских ворот уничтожил эхо только что рожденной строки.

В замке пир уже кончался. Шевалье остановился у стола — дать плечу отдохнуть от тяжести свиного пива и промочить горло чем-то повкуснее. Однако внезапно дернулся, как от тычка меча. Этьен обернулся. К ним бежала молодая девушка с рыжеватыми косами и очень бледным лицом.

— Мой прекрасный рыцарь!

Дойдя до шевалье, она надела на него венок, богато убранный цветами.

— От лилий я чихаю, как будто дьявол сунул в нос мне кончик своего хвоста! — воскликнул Де Монфор и сбросил венок на стол.

— Я написала вам стихи, — ничуть не смутившись, продолжала наступление дева. — Прочту сейчас же…

— Избави боже, — прошипел шевалье. — Мадемуазель, поимейте стыд и совесть, кто после этакого позора возьмет вас замуж?

— Вы и только вы! — девица заломила руки. — Однажды вы поймете… Я не стыжусь своей любви.

— Как жаль, — вздохнул Бертран. — Я много раз вам отвечал, что не согласен. На свете много рыцарей…

— Но мне нужен лишь один.

Шевалье схватил поклажу и попытался скрыться. Этьен изумленно наблюдал, как девушка, подобрав юбки, семенит за Де Монфором, который, явно разозленный, шагал по залу с бочонком на плече. За ними наблюдали и другие — к счастью, народу в зале оставалось мало. Догнав странную пару, Этьен услышал:

— Пока вы носитесь, как ветер, по свету. Но после, когда остепенитесь, вы поймете — я стану вам идеальной женой!

Де Монфор резко обернулся, установил бочонок и вскочил на него, словно лицедей на сцену.

— Что ж, посмотрим! Вот пять непременных качеств, которыми обязан обладать тот, кого я буду готов терпеть с собою рядом:

Куртуазность! — он картинно простер руку. — Прекрасное искусство быть приятным всем, при том себе не становясь противным! Умеренность! Которой вы, мадам, также лишены. И юность сердца… не граничащая с глупостью и показухой. После идут об руку радость жизни и достоинство — о, это главное, пожалуй! — Бертран соскочил со своего постамента и, прянув к столу, схватил кота, который лакомился с блюда рыбой. — Даже этот пушистый плут — взгляните! — всеми сими добродетелями обладает. — Он взял на руки оторопевшего кота, пригладил шерсть. — Приятен он на ощупь и на вид, не съест ни крошки более, чем алчет, и вечно юн душой, готов играть, он радуется жизни и готов защитить свое достоинство и честь — вы видите? Зубами и когтями. А вы, мадам Агнес — увы!

Мадемуазель ахнула, прижала руки к сердцу: 

— Вы пожалеете однажды! — и торопливо удалилась.

— Наконец-то, — устало выдохнул шевалье, и выпустил кота, потирая разодранное запястье.

— Не знал, что вы так жестоки.

Бертран поднял глаза и грустно усмехнулся.

— Вы, друг мой, видите лишь маленький стежок на этом гобелене кромешного стыда. Уж третий год пошел, как мадам Агнес осаждает меня своей постылой страстью. Чего только не натерпелись и я, и мой верный Керт, который по ошибке не раз глотал ужаснейшие яды! Неделю в нужнике сидеть — врагу не пожелаешь. Агнес скупает все приворотные зелья, какие смогут выдумать гадалки и колдуньи, она хитра и вероломна, не раз подкупала слуг, чтобы попасть ко мне и подложить какой-нибудь… подарок, — он вздохнул: — Как вам понравилось бы получить в постель наполовину потрошенную ворону? Или найти у внезапно захромавшего коня тугую нитку на копыте? Заговоренную, конечно… Как я и Керт еще не померли от этой страсти — я не знаю.

— Но неужто у мадам нет ни отца, ни брата, которые могли бы запретить?

— Она живет со старым дядькой, который не менее безумен… Полагаю, однажды Агнес добьется своего — убьет меня, чтоб никому другому не достался.

Печать в его словах глубоко тронула Этьена. Он положил руку на плечо шевалье и сжал.

— Простите за поспешное суждение.

— Я сам бы так же рассудил, — пожал плечами Де Монфор. — Продолжим вечер? — улыбнулся. — В мужской компании, подальше от надушенных шелков.

— Не любите духи?

— Мужчина пахнет потом, конем, и сталью, и золой. У модниц куча притираний одно другого жутче — послушайте только, мне однажды бродячий лекарь рассказал рецепт: собачье молоко смешать с ежиной желчью и растереть с мозгом летучей мыши. И что из этого смердит ужасней? Ответ, я думаю, излишен. Но главное — мужчина все скажет прямо, а если недоволен, то вызовет на бой, а женщины и скрытны, и коварны.

— Не все.

— Не все. Но дамы, выросшие на перинах, в бархате и неге, этим часто грешны. Мои дорогие сестры, с которыми мы часто спали в стоге сена, за неимением постели прекрасны настолько же, насколько умны. — он вздохнул. — Жаль, что я теперь нечасто бываю дома. Тоскую по ним… А Керт и вовсе томится ожиданием — он давно и верно влюблен в Жизель.

— Вы покрываете влюбленных? — улыбнулся Этьен.

— Нет, конечно, — возмущенно вскинулся шевалье. — Я топаю ногами и гневно обещаю выпороть негодника плетьми — ради приличий это нужно делать, — вздохнул он. — Хотя бы раз в году.

— Пороть?

— Орать. Я жду, когда они оба повзрослеют, а Керт скопит побольше серебра. Я далек от мысли выдавать сестер замуж, опираясь на выгоду, словно продавец скота. И не питаю надежд на то, что бесприданницу возьмет к себе какой-нибудь залетный герцог. Хотя Жизель с Мари воспитаны прекрасно — матушке спасибо, и могут постоять за свою честь с кинжалом и щитом.

— Их научил отец?

— Нет, я. Отец покинул этот мир давным-давно.

— Я думаю, они бы подружились с моими дочерьми.

— Большая честь. Вы теперь расскажите о своих.

После того, как многострадальный бочонок упокоился в шатре Де Монфора, друзья должны были расстаться — оруженосцы уже приготовили постели и зажгли лампы.

— Мы ходим от шатра к шатру уже четвертый раз, — прилежно сдерживая смех, заметил шевалье.

— Тогда пора ко сну, — вздохнул Этьен. — Вы ступайте.

— И голосом, звенящим, как кристалл,

И прелестью бесед обворожен,

С тех самых пор я ваш навеки стал,

И ваша воля — для меня закон.

— Вы любите меня смущать больше, чем делать что-либо другое.

— Вы не позволяете мне показать вам другого, — развел руками Бертран, — и я пользуюсь тем, что есть. Пойду, проведаю Рема — из-за дождя Керт перевел его в конюшню замка.

— Я провожу.

И оба рассмеялись.

В конюшне стоял мягкий полумрак, тускло чадил масляный фонарь. Теплый воздух струился мимо лица, неся ароматы сена, кожи и спокойное дыхания лошадей. Рем поприветствовал хозяина коротким ласковым ржанием и вернулся к жеванию овса. Рядом лениво помахивала хвостом гнедая кобыла.

— На сене спать куда лучше, чем на затхлых перинах! — Бертран вскарабкался наверх, и выглянул оттуда:

— У Керта здесь гнездо, хотите поглядеть?

Луна зашла за тучи, масляный фонарь не освещал потолка. Сено было сложено пышной копной, из темного угла шевалье извлек звонко плеснувшую бутылку.

— Наливка, которую готовят у нас дома. Жизель дала ему с собой, а мне — ни капли! — он со смехом откупорил и сделал глоток. — И это сестринская любовь? Попробуйте — он протянул бутылку.

Этьен сел на сено рядом, едва не утонув в нем.

— Приятный вкус, но никак не могу разобрать…

— Шиповник. Пейте еще. 

Этьен, помолчав, спросил:

— Хотите подпоить меня, как несговорчивую красавицу? 

— А вы хотите?..

Сено разлетелось вокруг золотым облаком, липнущим к разгоряченному лицу. Губы встретились и захватили друг друга жадно, с голодной настойчивостью терзали кожу зубы, распаляя больше. Пальцы впивались в плечи, в поясницу, в волосы, дыхание прерывистое смешивалось, дышалось запахами пота, сена, дерева. Руки шарили, отыскивая бреши в обороне, и находили. Завязки брэ и прорези дублетов сдавались неистовым атакам, наградой же за доблесть служило наслаждение — до стона, до яркой белизны перед глазами, в которой проступали лишь блики влажной кожи, и губы, искривленные от выдоха, боровшегося в горле с вдохом.

— Нам следует… Переместиться… Пока нас не нашли здесь, — хрипло сглотнул Бертран, на бесконечный миг оторвавшись от поцелуя. — И… пока мы оба… еще в рассудке.

По поводу рассудка — смелое сужденье… Этьен не был уверен, что в силах прийти в себя так скоро — и вообще!

Пока он шагал за Де Монфором по темному склону, обратно к рыцарским шатрам, господь давал обоим время передумать. Прийти в себя… но ноги ковыляли сами, шаг за шагом, как будто бес в них.

К счастью — или сожаленью? Внутри шатра шевалье не нашлось ни слуги, ни оруженосца. Хозяин крепко завязал входной полог, задул лампаду.

Руки Бертрана вновь нашли себе занятие на груди Этьена, в его затылке, что оказался уязвимым к ласке, и в штанах… где все горело так, что непонятно — как не вспыхнула одежда.

— О роза, нектар скрывающая, пригладь шипы! — блестящие глаза шевалье смотрели снизу вверх, пока рукой он ласково поглаживал оголенные бедра.

Этьен осознал, что стискивает его запястье, должно быть, больно… Отпустил. И тут же вскрикнул от нежданно дерзкого прикосновенья. Бертран опять прильнул к губам губами, и целовал, дыша прерывисто и шумно, пока рукой соединял две плоти, словно сросшиеся стволы вишни. И скоро — слишком скоро — те распустились кипящей белизной обилия цветков…

— Где мой венок? — прошептал Бертран, лежа у груди Этьена. — Я одержал сегодня самую трудную победу из возможных.

— Она сладка тебе?

— Слаще всего на свете. Как вышло, что будучи женат, ты вовсе не умеешь целоваться?

 Этьен сел и неверными руками стал застегивать одежду.

— Я не буду говорить о своей жене. С тобой. И теперь.

— "И ваша воля — для меня закон" — вновь процитировал Бертран, перекатившись по тюфяку.

— Я не первый… кого ты… соблазняешь? — оглянулся Этьен.

Бертран поднялся на локтях — еще бесстыдно обнаженный и прекрасный.

— Не первый, кто мне нравится. В кого влюблен — так звучит куда лучше. 

Пальцы Этьена замерли, не докончив узла.

— Ты... влюблен?!

— Определенно. А ты? Кто я для тебя?

— Не знаю.

Бертран порывисто вскочил, стал одеваться, отвернувшись.

— Это честный ответ. Спасибо за него, барон.

Обижен? Чем? Он получил свое! Этьен ощутил досаду, но проследив ее исток, нашел вину.

— Прости. Ты виноват настолько же, насколько я. И имеешь право получить ответ на любой вопрос. Мне… не случалось целоваться так… и потому, что кажется — не целоваться невозможно, — он вновь ощутив пожар в щеках, отвел взгляд. — Мы с Катериной вступили в брак не из любви. Меня — порочную породу — семья желала пристроить так, чтоб ветвь на мне оборвалась. Нашли богатую жену, однако считавшуюся старой девой, уже неспособной родить.

— Но господь рассудил иначе?

— Воистину он даровал все, что у меня есть, не мне, а ей, за праведность и доброту. Она — мой самый близкий друг.

— И знает?

— Да. Я посчитал бесчестным скрывать свои пороки.

— Не верится, что ты давал им волю.

Этьен помолчал.

— Родители… Узнали о грешных чувствах к поваренку, когда мне было тринадцать. Тогда я едва успел коснуться губ, которые желал. С тех пор отец отказался говорить со мной, и с матери взял клятву сделать то же. И лишь на смертном одре сказал, что если я однажды смогу вернуть украденный надел… То смою с себя его проклятье и позор.

Бертран медленно обернулся, сел рядом, в распахнутом дублете. И молча приложил ладонь Этьена туда, где билось сердце. Потом поцеловал ее — неслышно, нежно, горько.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Лето решило взять реванш у долгой зимы, и жарило порядком. Над полями и рощами носились тучи гнуса, все кони, овцы и бедняга-Рем с беднягой-конюхом страдали. Чтоб отдохнуть, входили в озеро по грудь и там сидели, пока ледяные донные ключи не выгонят обратно. Жизель с Мари устроили себе новую забаву — дом на дереве, куда вела веревочная лестница. Очередной раз рассорившись с братом, Жизель взлетала на верхушку дуба, сворачивала ком веревок, так что Бертрану только оставалось бессильно прыгать у корней. Ругаться, звать, пока не пропадет голос — на потеху спрятанной принцессе в древесном замке. 

Он не считал себя чрезмерно строгим, даже напротив — покажите старших братьев или отцов, что позволяют девушкам все то же, что мужчинам… ну разве кроме занятий вовсе непристойных для любого пола. Но девочки давно уж стали девами, и слушались голоса Бертрана все меньше. И ладно, пока слушаются голос разума. Но как же раздражает порой!

Бертран прошел мимо коптильни, поднялся по вытертым ступеням в сырую залу замка, где и в разгар жары любого бил озноб. Миновав ее, вошел на кухню, где всегда тепло и вкусно пахло. Там у огня с кипящим котелком сидел старик.

— Кто это? — спросил Бертран.

Повариха Сильви махнула поварешкой:

— Странник с севера, шел мимо, попросил приюта. 

— Здравствуй, добрый господин, — тот подскочил, хромая. — Долгих лет вам и спасибо!

— Его нога изрезана — упал в овраг, попал в терновник, — пояснила Сильви.

— Вот жертва для Мари, — улыбнулся Бертран.

Тут вошла сестра с серьезным видом. Поставила на стол целый ящик склянок.

— Уж как-нибудь само пройдет, не стоит! — старик испуганно косился на арсенал Мари.

— Если хочешь ночевать и есть наш хлеб — будь добр за это заплатить, — рассмеялся Бертран.

— Чем? — моргнул гость.

— Своей ногой, которую желает вылечить моя сестра. — Он усадил разволновавшегося бедолагу на место. — Не мельтеши — она не причинит вреда, не первый раз лечит порезы и ушибы.

Сильви принесла горячей воды, и мадемуазель де Монфор с улыбкой принялась отмывать ногу старика, что была довольно устрашающего вида, от грязи и крови. Бертран сел за стол, вытащил из корзинки кусок сыра и вчерашнюю краюху, принялся за еду.

— Пока ты представляешь себя самим Христом, которому Мария моет ноги, расскажи, где был ты и что видел.

— Был я там и тут, и видел то и се… Но у меня с собой чудесная бутыль! — порывшись в переметной суме, он добыл оттуда глиняный сосуд и благоговейно приложившись губами, поднял. — Это вода целебного источника, что лечит все болезни!

— Почему же тогда ты ей не вылечил свою ногу? — поднял бровь Бертран.

— О, эта живая вода достойна лучшего, мой добрый господин… Она продлит и жизнь, и молодость! Продам за три экю.

Бертран расхохотался.

— Нехорошо смеяться над святым, — поджал губы странник. — И, между прочим, виконт Дрюйес продает куда дороже — за золотой экю флакон!

— Ты купил ее? — удивилась Сильви.

— Нет, — скромно опустил глаза старик. — Прокрался и набрал бесплатно… ибо дар Господень — он для всех.

— Но ты ведь продаешь, не отдаешь, — улыбнулась Мари.

— Я жизнью рисковал! — он воздел руку. — Меня за эти пару капель собаками травили! Грозили и повесить. Едва ушел… Да тут одна бутыль… — пробормотал, — И долгий путь… И… Не хотите — не берите.

Нога приобрела здоровый вид, лишь несколько полосок темной мази теперь ее пересекали.

— Спасибо, госпожа моя, — старик раздумал обижаться и пошевелил ступнею в грязном башмаке. — Мне намного легче! Совсем не жжет!

Мари довольно усмехнулась. Вот — лучшее веселье для нее: лечить и резать. Сушить, толочь и выжимать, и смешивать, и все по новой!

А Бертран задумчиво чесал в затылке: он слышал про такой источник… Но мало ли источников на свете?

За ужином сидели все вместе: две сестры, и Керт, и гость, и трое слуг, которые давно уж не просто слуги, а семья. Не в душной кухне, а на улице, под свежим ветерком, Бертран читал стихи. Заметив две руки, что понемногу ползли друг к другу, словно невзначай, он шлепнул Керта по затылку от души. Тот ойкнул. Руки пропали в рукавах. Но на другой поэме снова начали свой путь…

Мари сурово нахмурила брови и прервала рассказ:

— Берт, их нужно рассадить!

— Мы здесь! — возмутилась Жизель. — И не собаки, о которых можно говорить вот так!

— Раз не собаки — то имейте совесть и терпенье, — Мари степенно расправила подол. — Любовь — не повод забываться! 

Сильви, хихикая, смотрела на молодых — ну еще бы, такое представленье.

— Ты говоришь так, потому что не любила! — Жизель готовилась заплакать, Керт замер, явно неспособный даже двинуться, не то, что говорить.

— На вас же люди смотрят, и смотрит сам глава семьи Монфор.

— Я же не духовное лицо, — отмахнулся Бертран. — Представим — я ничего не вижу. Где меня прервали?

— Какое милосердие, — удивленно подняла брови Мари. — А раньше такого попустительства себе не позволял! И даже не рассержен… Уж не влюблен ли ты сам?

И сестры тотчас окружили, полезли на колени, стали тормошить:

— Ты познакомишь нас?

— Она божественно красива, должно быть…

— Как ее зовут? Скажи, скажи!

— Отстаньте, ради бога! Я ничего…

— А так!

— И так! Хватай, Мари! Он, как и в детстве, боится щекотки!

— Хотя бы на какую букву?

— На Э! — воскликнул Бертран, задыхаясь. И вырвался: — Я больше не издам ни звука. Это подло, так пытать родного брата ради досужих обсуждений. А будете бузить — повыдам замуж мигом! 

Девушки испуганно притихли. После засмеялись в рукава.

— Элоиза? Эмилия?..

*** 

Разбойничьи шайки на дорогах потеряли всякий страх, и нападали даже на монастырские обозы. Граф де Роган призвал достойнейших из рыцарей сопровождать кортеж графини Анны в монастырь Сен-Эпин. Благочестивая часть двора собиралась жить там три дня, играть в святых, молиться, лобызая холодное золото рак*. А после принести прозелитские настроения в графский замок, терзая всех суровостью двуличной хотя бы десять дней. Бертран терпеть не мог монастырей, однако плата — все же плата. И, ко всему, он видел список приглашенных…

Рыцари окружали карету, часть ехала во главе кортежа. Стража и оруженосцы — замыкали. Этьен сиял начищенным доспехом, как небесное видение, а волосы волнами ниспадали до самого седла. 

— Архангел с нами, нечего бояться, — усмехнулся усатый барон Пиле, опередив Бертрана на полмига.

— Angelus Domini*, — сказал тот, не скрывая восхищения.

Д'Аркур зарделся, отмахнулся:

— Смотрите на себя — сплошь бархат, золото и камни. 

— Но наряжались мы не зря — достойная охрана для даров Господу, которые везут в Сен-Эпин.

— Да, настоятельница за такое должна как минимум велеть монашкам станцевать перед графиней…

— Пиле, вы переходите границы. Желаете окончить, как виконт Гренмон?!

Чуть погодя Бертран подъехал ближе к д'Аркуру.

— Какие чудные перчатки.

— Неужто? — барон, улыбнувшись, поиграл рукой, заставляя пластины то топорщиться, то прижиматься. — Хотите примерить?

— Пожалуй, — Бертран с волненьем вдел руку в еще теплую перчатку. — Немного тяжелы, но все ж красивы. 

— Я выиграл их два сезона тому назад у виконта Дрюйеса. Мы бились на мечах.

Бертран нахмурил брови, вспоминая.

— Не тот ли это человек, владеющий источником целебным? Он тоже здесь… 

— Откуда ты узнал? — барон едва заметно побледнел.

— Случайность, — пожал плечами шевалье. — Странствующий шарлатан рассказывал о нем. Постой, ты хочешь мне сказать, что… это твой источник?

— Не мой, — вздохнул Этьен. — Пока… Прошу, будь осторожен. Виконт меня не терпит, и если ты со мной поедешь, то станет ненавидеть и тебя. Он всех моих друзей хоть раз попробовал на зуб.

— И не сломал ни одного?

— По-разному бывало, — оглянулся Этьен, украдкой проверяя, нет ли лишних ушей. — Дрюйес из тех, кто угрожает не кончиком стрелы, а кончиком пера.

— Таких я презираю.

— Как и любой достойный человек. Однако же, увы, высокие чины доносы любят, и власть лжецов нередко побеждает беспомощное благородство. 

— Пустое. Остаюсь. Я долго вас не видел и не хочу испортить нам прогулку, поэтому готов пообещать не задирать его намеренно. Кстати, где предмет беседы?

— Среди четверки, окружающей карету, справа.

С лесного склона наползал туман.

— Вы слышите? Умолкли птицы, — заметил Бертран, оглядывая лес.

— Они нас, верно, испугались, — отозвался снова подъехавший барон Пиле. — Говорят, Ее Сиятельство Святая Анна написала прошенье королю, где говорится, что турниры — зло.

— И что же, зимних игр не будет? — распахнул глаза Бертран.

— Не думаю, что так, — Пиле склонился ближе. — Его Величество и сам любитель выйти на ристалище. К тому же, кровь молодую надо разгонять, иначе лишенные привычных дел, наши рыцари скорей сгрызут друг друга.

— Они и так грызут, — заметил Этьен. — Как только объявят списки, начнется. Я слыхал, как кое-кто загодя травил соперников, чтоб увеличить свои шансы на победу.

— Мы с вами тоже конкуренты, — нервно улыбнулся Бертран.

— Но до зимы еще далеко, — ответил тот. — Мы можем помолиться о том, чтоб Пресвятая Дева не оставила ни одного из нас.

— Оставила в живых? — расхохотался Пиле.

— Сегодня вы в ударе, вижу, — Этьен недовольно покосился на барона.

— А вы, мой друг — под ним! Поеду поищу кого повеселей.

Пиле пустил коня галопом.

— Он говорит, как еретик, но благороден сердцем. И вспыльчив, но отходчив, — улыбнулся Этьен.

— Не думал, что вы столь терпимы к безбожию.

Этьен вздохнул:

— Я сам недалеко ушел.

— Поделитесь, — Бертран направил лошадь так, чтобы едва колена в латах не касаться.

— Деве Марии, а не сыну и не мужу ее принадлежат мои молитвы, — Этьен еще понизил голос. — Ведь дева — милосердие само. И не грозится сжечь, побить камнями, убить стрелою молнии с небес… При жизни лишь сносила терпеливо все, уготованное богом. Ты женщинам не доверяешь, а я считаю их возвышеннее нас, — и снова он вздохнул. — Молчишь. Теперь считаешь меня язычником?

— Нисколько. Это даже мило.

— Мило?!

— Если я скажу "нежно и искренне", ты разобьешь мне лоб этой перчаткой.

— Ты ловок, тебя пойди задень, — ударил, звонко отлетели искры от навстречу вскинутого наруча.

Первая стрела прошила горло знаменосца, ехавшего впереди. Из тумана выступили люди в вороненых доспехах, но без гербов. Арбалетные болты ударили по стражникам обоза. Двое рухнули с седла, захлебываясь кровью.

Бертран, не медля ни мгновенья, бросил коня вперед и замахнулся, вкладывая всю силу в удар. Меч снес голову в вороненом шлеме, тело, словно кукла, осело наземь. Где-то закричали. Чужой клинок скользнул по ребрам лошади, вспорол попону. Кобыла с визгом заплясала, Бертран едва успел ее сдержать, и спрыгнул, когда пала на колени. Разбойник занес кривое лезвие над головой — и покатился в грязь: оруженосец д'Аркура достал его копьем.

Барон Пиле рычал, свирепо вращая глазами, сек противников, как бешеный кабан, прорвался сквозь их строй. 

Бертран искал глазами ангела в доспехах — и, к ужасу, не находил. А впрочем, вот показался из-за края кареты знакомый плащ, теперь запятнанный и грязный. Кровь хлестала из места сочленения руки какого-то бандита — тот рухнул, показался изгаженный его кровью меч, потом рука и наконец, Этьен. Он защищал графиню.

Старый рыцарь, прикрывавший карету с другой стороны, отразил три удара подряд и рубанул врага сверху и наискось. Его клинок застрял в расколотом шлеме, Бертран воскликнул:

— Снизу!

Но рыцаря достали длинным топором подмышку.

Керт с гиканьем гнал к лесу пешего коротышку. Свистнул болт у самого виска, Бертран обернулся, в три прыжка добрался до мерзавца, и шея стрелка встретилась с заточенным металлом. Взяв арбалет, — на удивление хорошей работы — Бертран прицелился и выстрелил в разбойников, что подбирались к обозу. Один споткнулся, получив стрелу в колено, и рухнул под копыта запряженных лошадей. Те от страха взбрыкнули, раздался хруст.

Бертран бежал к карете — там Этьен! Один против двоих! Вдруг стало гулко, пусто в голове… Но там Этьен.. Против троих… против шести… их тьма… и тьма вокруг.

Его трясли так сильно, что казалось, хотят чтоб сердце выскочило вон, как маковое зернышко из плода. Бертран открыл глаза. Этьен… Он кричал беззвучно что-то, снова тряс за плечи, потом прижал к груди, вздымающейся, как волны в шторм.

— Отпусти… — смог прохрипеть сквозь деревянную труху с песком, забившую гортань.

Зажмурился тотчас от грохота вернувшегося звука. Вокруг стонали и ругались, ржали, топали, скрипело что-то и трещало. 

— Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae… Ты жив! Какое счастье!

Бертрана уложили наконец на прохладную, мягкую землю. Потом ко лбу прижались губы. Бертран поднял ладонь, провел по спутанным, свалявшимся солнечным лучам. Пошевелил болящей шеей и увидел внезапно бледное лицо на темном фоне — из кареты с обломанной дверцей таращилась Святая Анна. Смотрела неподвижно на них, как будто парализуя жертву, сама Горгона. И снова все покрылось темным маревом, пропало.

Когда вернулось, не было уже лица и тьмы за ним — лишь герб де Роганов, иссеченный в двух местах.

— Amen. — Бертран совсем очнулся. — Чья это кровь? — руке, лежащей на груди Этьена, было липко.

— Не знаю. Какая разница? Вставай! Нам следует добраться до Сен-Эпин, пока не село солнце. Там тебе помогут.

Руке тем временем не только липко стало, но и жарко.

— Твоя, дурак! Ты ранен!

— Что? Дьявол, он все же достал меня ножом…

— Надеюсь, все же лишь один из бесов. Я встану сам, а ты ложись немедля!

Пока Бертран вставал на четвереньки, а после — на ноги, Этьен уже обессилел, и встать не мог. Тут объявился и его оруженосец, Франсуа. Керт еще не возвращался. Обоз остался цел, однако в него свалили не только раненых, но и убитых. Не хотелось барона класть с усопшими. Бертран сам кое-как перетянул сорочкой грудь ему, поверх накинул плащ. Свою лошадку Бертран добил — она еще дышала, бедолага. Потом поймал чужую. Попросил помочь барона де Пиле и Франсуа — чтоб взгромоздить Этьена в седло.

— Разбойничью скотину не жаль грузить!

Перед обозом из кустов выскочил конь Керта, и Керт на нем. 

— Месье! Вы целы?

— Цел.

Он ехал осторожно, придерживая Этьена перед собой. Тот, запрокинув голову к плечу Бертрана, закрыл глаза, дышал, хотя бледнел все больше.

— Скорее, сударь! — взмолился Франсуа.

— Нельзя скорее, — прошипел Бертран. — Молись лучше, молись за своего барона всем святым, которых знаешь!

В монастыре все двери нараспашку — ругань, шум и гам… монахини словно галки мелькали черно-белыми штрихами, одна с ведром, другая с ворохом бинтов, все остальные — с криком. По ощущениям, Бертрана приложили дубинкой весом в целый квинталь — так болела голова. Но главное — пока соображала.

Этьена уложили в натопленной просторной келье, послали за врачом графини. Вокруг толклись то Франсуа, то три монашки, то барон Пиле, принесший бутыль вина, которое, дескать, лечит все, кроме смерти… Хотел силком поить больного. Бертран едва сумел прогнать пьянчугу вон.

Наконец, явился врач, взглянул на рану у плеча, сказал надменно:

— Здесь требуются нити и уксус. Принесите свежий! Мои запасы сильно пострадали.

Монашки исполнили приказ, затем обмыли грудь и алый — все еще смертельно алый — след клинка.

На первый взмах иглы Бертран не выдержал:

— Вы собираетесь зашить такую рану, словно прореху в сапоге?! И чем? Льняною нитью?!

— Месье, вы наносить ранения умеете, а я — сшивать. Если этот вид вам чересчур тяжел — подите продышитесь, на улице свежо.

Бертран вскипел:

— Ну, нет! Благодарю вас за визит, но лучше сделаю все сам!

Монашки вскрикнули, захлопали крылами.

— Воля ваша, — пожал плечами врач. — Взять грех на душу…

— Что вы такое говорите, сударь! — вмешался Франсуа.

— Возьми, — Берт сунул ему нож, — и накали как следует над чистым пламенем жаровни. — Врач с монашками ушли, смущенный оруженосец смотрел на господина, сжимая нож в руке. — Ну же, шевелись! Керт! — крикнул так, что отдалось в постылой шишке на затылке. — Поди сюда.

— Я здесь, месье.

— Ну как там нож, готов? Держите его, — он указал на Этьена, в этот миг открывшего глаза.

— Месье! — оруженосец кинулся к барону. — Этот господин прогнал врача, и собрался…

— Выжечь грязь бандитского клинка, — перебил его Бертран.

— Ты смерти моей хочешь?! — его взгляд метался меж лицом Бертрана и краснеющим ножом.

Кровь снова набралась в ямке груди.

— Держите! 

Керт послушно обошел постель. Бертран схватил нож и торопливо подошел. Этьен шарахнулся:

— Ты сошел с ума! 

— Напротив! Я не позволю тебе ни истечь кровью, ни заживо сгнить.

— Шевалье де Монфор дело говорит, — вступился Керт. — Послушайте его, он не желает зла.

— Месье, лишь прикажите, — хмуро бросил Франсуа, берясь за кочергу.

— Как мне убедить вас?! — воскликнул Бертран. — Послушай, — он, сунув Керту рукоять ножа, присел к Этьену и схватил за окровавленную руку. — Я видал такое дважды — как быстро угасает жизнь после того, как кровь пустило чужое острие! Сначала лихорадка, потом бред и смерть — не благородная, а лютая, в поту, в моче и гное!

— Месье, вы все еще течете кровью. Я позову врача. И стражу!

— Нет, стой. — Этьен взглянул в глаза, сжал руку. — Я верю… Делай.

— Но господин барон…

— Иди сюда, — велел тот своему оруженосцу. — Придерживай вот так, чтоб я не смог пошевелиться.

Керт навалился на здоровое плечо.

Бертран покрепче стиснул рукоять. Раз, два — прижать края, чтобы выжечь всю заразу, кровь остановить. Раз, два — и кончено. Все надо сделать быстро. Сумеют ли удержать его? Бертран смотрел, как вздулись в напряженье мышцы под белоснежной кожей. Едва докрасна раскаленный поцелуй коснулся ее, раздался дикий крик. 

— Еще разок, крепись…

Он вырвался, но, к счастью, уже после. Вдохнув жирный, дымный пар, тотчас согнулся, едва не замочил ожог почти что переваренным обедом, зато добротно измочил Бертрана — и потерял сознание. Керт поднял до сих пор шипящий нож и отошел, а Франсуа сбежал за тряпкой и водой. 

Бертран обтер Этьену лицо забытой лекарем ветошью, пригладил волосы. Он скоро задышал ровнее, чем прежде. Бертран неслышно прошептал:

— Я за тебя на все готов. И если б мог, забрал всю боль себе.

А пальцы — до того холодные, едва живые — сжали руку крепко. Он слышал все! И он ответил.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

«Оттого мое пение совершенно, что мои уста, 

глаза, сердце и разум исполнены радости любви…

Поэта звать Бертран, но Вентадорнский. Поправляйтесь. Другой Бертран ничего так не желает, как новой встречи».

Записку Этьен хранил в молитвеннике у подушки. Катерина и девочки ухаживали за больным, и следили в оба глаза — куда усерднее, чем требовалось. Не давали самому ни есть, ни пить, ни встать. Он терпел покорно. Анри переживал, что не поехал тогда с бароном и не смог помочь. Франсуа зашел всего два раза — и то по повелению лекаря. Почти не разжимал сурово сжатых губ, и избегал прямого взгляда. Возможно, оскорбился, что господин пренебрег его советом, послушав шевалье. Однако тот оказался прав — ведь лихорадка не пришла, и боль понемногу отступала.

Ах, проклятая комната... Балдахин над ложем, казалось, вот-вот опустится, задушит. Стены светила красили синим, розовым, лиловым, и так по кругу. На сундуке — сорочка, дублет, штаны, чулки. До них дойти он мог, но вытерпеть одевание — еще нет. Хотя, пока лежишь, все кажется возможным. Вскочить бы, добраться до окна, где пахнет летним ливнем, а свежий ветер треплет занавеси. Сесть верхом и взять в седло смешливую Флоранс… Но нет, едва сползал с подушек — пот холодный покрывал все тело, дрожали ноги, как у труса при виде обнаженного клинка. А ведь едва мгновение назад казалось — здоров уже, здоров!

Однако к середине лета проклятая слабость отступила. Нужно было вернуться к графу, чтобы получить оплату, о которой в суматохе все забыли. Возможно, получить и новое заданье. И получить повод сжечь опасную записку — ведь видя во плоти объект мечтанья, не нужно более хранить свидетельства его существованья.

Барон нашел его в садах у задней части замка де Рогана. Бертран был весь одет в зеленое,словно дух лесной. Гуляли по плащу, лицу и волосам золотинки, пробившиеся сквозь плотный лиственный шатер. Этьен, смущаясь собственной дерзости, вошел под сень плакучей ивы: хотел украдкой поцелуй сорвать. Но шевалье нахмурился и отступил.

— Я хотел сказать… Но не ко времени тогда это пришлось бы. Графиня Анна… нас видела.

— Когда?! 

— В тот горький час, когда ты обнимал меня, а я валялся на дороге пугалом, поваленным мистралем.

— Но поняла ли? Ничего предосудительного я не помню, — ошеломленный, Этьен встал у ствола, уперев ладонь в шершавое сплетение жил.

— Ты испугался, ты был вне себя. И я не помню, что ты кричал тогда. Что делал. Но помню ее взгляд, и он преследует меня в кошмарах.

— Впервые вижу, чтобы ты боялся, — помолчав, сказал Этьен. — Ведь ни в бою, ни с пылающим клинком над раной, ты не терял ни капли мужества.

Бертран сверкнул глазами:

— Лишь мертвый начисто лишен всех страхов и тревог! 

— Единожды решившись, я не страшусь последствий — не отменить свершенное ни золотом, ни кровью. Что могут с нами сделать? Убить? Я смерти не боюсь. Пусть выходят хоть все разом — если мы встанем вместе… — Бертран смотрел не на него, а в землю. Этьен осекся. Хотел сказать, что любит, но замерли на вдохе губы. Ужели опоздал?

— Святая молчальница меня пугает куда больше сотни самых разбойных рож. Бояться за тела — одно, другое — переживать за честь, которой могут в любой момент лишить не только нас с тобой — но и моих сестер, и Керта… — он закрыл лицо руками.

Этьен коснулся его плеча, думая утешить, но Бертран вновь вырвался. В груди опять заныла рана, словно наполняясь не жаром — льдом, ползущим к сердцу. Он опоздал признаться, а теперь уже не нужно — лишь ярмом на шее у любимого повиснет это слово. Люблю. Желаю. Не отдам. Не брошу. Вместо этого явить холодность пристойно — дать шлем и щит противнику, чтоб скрыть лицо и уязвимые места.

— Шевалье, я благодарен за то, что вы мне жизнь спасли, и не держу обиды ни за что. Простите и вы меня, если того не чая, причинил вам… неудобство. Все между нами кончено, я полагаю.

Что ж, позабавились — и хватит. 

Этьен ушел широким шагом, ни разу в сад не оглянувшись. Святая Дева, дай дожить до лестницы в покои… 

Внутри сидели Франсуа с Анри и, хохоча, играли в кости.

***

Злые языки способны поджигать сердца таким огнем, который тушится лишь кровью и слезами тысяч. Легкий шепоток, как будто ненарочно брошенное слово страшнее заклинаний ведьмовских! Способны вызвать бурю не на небе, а в душе. Один намек посеет страхов целые поля, а урожай с них — яд: и недоверие, и ненависть, и войны.

Говорили, что нападение в лесу — не случайность. Уж слишком хорошо одеты были те разбойники, и яростно сражались, словно не только лишь телега нужна была им, но и сама графиня. Немало недовольных вассалов у каждого правителя… Но граф Роган издал приказ ужесточить все предписания дорожной страже и крепостной охране.

Пришла весть странная: у замка Сомбреваль зачем-то собираются войска. Сосед Его Сиятельства, граф де Жийе, хозяин тех земель, не очень-то спешил ответить на письмо с вопросом. Гонец пропал, как не было. Пропал за ним другой. 

За окнами бурлило страстью небо, разбрасывало сверкающие косы по облакам-перинам. Собрание рыцарей в округлой зале, сидя за столом, наперебой советовало графу. Тот, задумчиво нахмурившись, крутил на пальце перстень.

— Мой господин, я не могу расценивать такое иначе, как скрытую угрозу.

— Если явить терпение и промедлить — может оказаться слишком поздно!

— Предательство и вероломство! Надо обратиться к королю!

— Пока король сюда пришлет кого-то…

— Успокойтесь, ради бога. Возможно, стоит самому явиться в Сомбреваль с визитом?

— И попасть в ловушку?!

Брови графа, словно две куницы, сползались ближе, чтоб вот-вот сцепиться в схватке.

— Я был у де Жийе о прошлом годе, — услышав столь знакомый тембр, Этьен сжал кулаки, но не взглянул в ту сторону. — Его Сиятельство ничто не ценит так, как мир и тишину, и это всем известно. Он поэт. Человек, пишущий столь трепетно о сени голубиных крыл, не может быть способен на подлость, на удар исподтишка! 

— Вы — шут, а не советник!

— Следите за словами, иначе кончите с моим мечом в кишках. Вам лишь бы развязать войну.

— Но, шевалье, его могли настроить против нас! Пусть не сам, но как орудие в чужих руках…

— Но в чьих?

— Да мало ли врагов у человека подобных чести и богатства?

Граф стукнул по столу тяжелым кулаком, обвел глазами собрание.

— Такого вызова я не стерплю. Два дня — и выступаем!

***

Серебряные ручейки струились по лесу, стекаясь в реку там, где тракт пересекал поля, и было некуда спастись от жалящего солнца. Лопались янтарные потеки можжевеловой смолы, дурманный запах выплескивался в воздух, едва лишь путник ветви задевал. Святая Дева благословила путь — дождевые тучи отправились на юг. Дороги быстро сохли, трескаясь причудливым узором. Его давили копыта конницы. Гордо реяли знамена. 

Анри без умолку болтал — впервые выдастся возможность посмотреть на истинную схватку… Мальчишка, что с него возьмешь. И бесполезно возражать — такое надо лишь увидеть, чтоб сердце ужасом зашлось. Сумеет юный паж свой страх себе покорным сделать или нет — заранее знать нельзя. Франсуа молчал, как в рот воды набрал. "Да, нет, месье" — и только. Уж он-то знал, что такое бой, не понаслышке, потому, наверное, готовил дух и тело к суровым испытаниям. 

— Франсуа, — барон улучил момент, когда Анри немного отстал. — Присматривай за ним. За мной не нужно.

— Я ваш оруженосец, господин. А в няньки я не нанимался.

— Не смей перечить, — сказал негромко, но так, чтоб Франсуа прочувствовал тень занесенной плети.

— Как скажете, месье.

Заночевали у распадка, откуда доносился волчий клич. Этьен с привычными друзьями коротали вечер у костра. Наутро выйдут прямо к замку. Начнется битва? Что ж, посмотрим, кто кого. Зачем она Этьену, если отринуть долг защиты сюзерена? Он не нашел бы ответ, даже если бы всерьез взялся искать. Однако зачем искать? Любой вопрос кончался здесь: Зачем?.. Зачем смеяться шуткам Пиле и де Сафа? Дышать? Моргать? Пить сладкий сидр и кислое вино?.. Чтобы забыть. О чем — уже неважно. Наутро так в висках ломило, словно провел он ночь на наковальне кузнеца, а тот, со злости, что не смог выковать ничего путного, долбил до искр из глаз. 

Сомбреваль был довольно сер и неказист: четыре башенки тянулись ввысь, трепались вяло флаги. И — ни души кругом.

— Они, верно, укрылись в стенах, — сказал Пиле, подкручивая длинный ус. — Боятся, словно крысы… Кстати, а что ваш друг, месье Бертран? Он не почтил своим визитом наш бивак, хотя с утра я видел его оруженосца, мрачного, как сто чертей, которым не дали похмелиться.

Этьен ответить не успел, как кто-то завопил. Кричали сверху, с башни. Войско подступило на перестрел, и стало видно, что над воротами стоит фигура и машет им руками. 

— А вот и он! — расхохотался барон Пиле.

— Что?!

— Измена!

— Предательство!

Бертран сложил ладони и кричал. Что? Кто не виноват? Чего не делал? Граф?.. Слыхать едва-едва.

— Де Монфор ведь — древний род… и так себя порочить. Почему?

— Взять на прицел!

Лучники выступили вперед, легли на пальцы стрелы, сощурились глаза. Фигура на стене не дрогнула — напротив, взвилась на зуб, раскрыла руки — вот я! Не боюсь! Этьен пришпорил скакуна, плащ тяжело захлопал за плечами. Граф де Роган уже занес руку, чтоб подать сигнал.

— Ваше Сиятельство! — Этьен спрыгнул с коня, коленями упал на землю, — Постойте, умоляю! Это я! Меня велите казнить! Нарушив ваш приказ, я отослал беднягу Де Монфора разузнать, как много правды в том, что говорили о графе де Жийе. Он молод, я ему обязан жизнью. Он поверил мне, глупцу. Если жаждете дать волю гневу — то убивать вам следует меня!

— Что ж, прекрасно, барон, — медленно опустил ладонь де Роган. — Мой меч всегда готов казнить неверных. Однако прежде я хочу узнать, о чем так неразборчиво вопит там этот полоумный. 

Спустя немного времени ворота Сомбреваля распахнулись. И всадник, пригнувшись к шее коня, во весь опор поскакал к линии рыцарей, утратившей уже былой порядок. Все сбились в кучу, переговариваясь и надеясь узнать хоть что-нибудь первей других. 

— Ваше Сиятельство! — Бертран склонился ниже, задыхаясь, — Вот письмо от графа де Жийе. — он глянул на Этьена, еще коленопреклоненного в траве. 

Де Роган читал послание с вытянутой руки, то хмурясь, то задирая брови под шлем. Плюмажи рыцарей в молчании напряженно-любопытном трепал игривый ветерок.

— Так, — граф скатал послание и отдал своему оруженосцу. — Военная кампания здесь, очевидно, неуместна, господа. Нам рады в этом замке и приглашают отужинать.

— А как же те убитые гонцы?!

— Возможно, их не убивали. Мы разберемся и убедимся, говорят ли правду нам.

— Барон?

— Пока я не решил, казнить иль миловать. А вы, — кивнул Бертрану, — поедете со мной.

— Я взят под стражу? — гордец сверкал очами, словно не понимая, над какою бездной подвешен тоненький канат, где он плясал.

— Не дерзите, сударь, иначе отведаете гнева моего сейчас же.

Войско потянулось к замку, остались на поле лишь Этьен и Франсуа с Анри. Паж спрыгнул со своей лошадки, присел, пытаясь заглянуть в глаза:

— Мой господин барон, все это правда? Хотя какая разница… Вот, обопритесь! Франсуа, ну что ты медлишь?!

— Не нужно, — Этьен поднялся. Чтоб совладать с собой, схватил поводья и повел коня в поводу. Пока достигнет замка, перестанет всякое волненье в членах, в груди и в голове. — Если я виноват перед Его Сиятельством, приму любое наказание. Вы ничего не знали — следовательно, чисты от всяких подозрений.

— Я не боюсь! — воскликнул паж. — Наоборот, горжусь! Смотрите: из-за вас сраженья не было и кровь не пролилась.

— Ты правда рад? — взглянул на мальчика Этьен. — А так мечтал полюбоваться…

— На бой, у которого есть хороший, честный повод, — паж тоже шел пешком, взяв пример с барона.

— Ты мудр не по годам, — вздохнул Этьен.

— Поеду в замок, приготовлю вам ночлег, — сказал Франсуа, и ускакал вперед.

На пороге ворот стоял сам граф-хозяин, худой, как щепка, с куцей бородой, и бледный, как недопеченный хлеб. Его жена с животом, готовым со дня на день выпустить в мир нового младенца, протягивала золотой поднос с вином и хлебом каждому. Этьен уважил их поклоном, пригубил вино.

Все оказалось просто: первый посланный гонец приехал в Сомбреваль, сгорая от жара, и весь покрытый сыпью. Спустя всего три дня он умер. Граф послал гонца в ответ, однако очевидно, де Роган его письма не получил. Куда пропал тот шевалье, никто не знает, а вот второго письмоносца де Рогана нашли случайно — без головы, закопанного при дороге. Но было поздно — граф уж выступил в поход. 

Никто войска не собирал — а граф Жийе, родивший пятерых сынов, лишь выбирал наставника для старших. Хотел отдать в оруженосцы к добрым кавалерам, чтобы мальцы хлебнули жизни перед тем, как испробовать на вкус соблазны знати.

Помилованному барону д'Аркур покои отвели обок покоев графа. Рыцари, не получив возможности размяться на поле брани, решили выпить все вино, хранившееся в здешних подвалах. Замок сотрясался старой кладкой, непривычной к такому грубому веселью. Под ногами то и дело истошно голосили куры, которых выгнали на двор, заняв жилье. 

На пиру их посадили вместе.

— Поднимем кубки за д'Аркур и де Монфор! — граф де Роган опрокинул свой кубок в рот, и ручейки стекли по бороде.

Этьен сидел так напряженно, как будто стул в любой момент мог обратиться бешеным быком. На Де Монфора не смотрел, не ел ни крошки, только пил, когда Его Сиятельство велел опорожнить вновь налитые кубки.

Виконт Дрюйес, разряженный по самой последней моде, сидел с ним рядом. В схватке с разбойниками он не получил ни синяка, и тем весьма гордился. Он с недовольством поправил кружева и произнес:

— Идти против приказа нынче зовется верностью? Занятно, право!

 — Они, конечно же, ужасные нахалы! — громко расхохотался граф. — Но вызывают уважение. Дерзость пойти наперекор во благо сюзерена? Достойно. И не всем, замечу, по плечу, — он хлопнул Дрюйеса так, что тот едва не юркнул носом в собственную чарку.

Виконт покрылся розовыми пятнами, и раздувая ноздри, впился зубами в свиную ногу.

***

Винтовая лестница была настолько узкой, что Этьену пришлось повернуться полубоком, чтоб протиснуть плечи. Здесь было тише, чем внизу, камни и повороты глушили звуки так, что даже слышалось свое дыхание. И чье-то еще… За поворотом тень ждала.

— Итак, — Бертран склонил голову к плечу, сцепивши руки за спиной. — Вы, барон, присвоили мое деяние себе? 

Этьен остановился, стараясь сохранить лицо бесстрастным:

— О чем ты только думал! В одиночку остановить три десятка рыцарей, жаждущих крови…

— Но остановил же. Пусть не без помощи, но… Вдвоем мы сотворили чудо!

Барон не отвечал. Бертран, губу терзая зубами, топтался на ступеньках.

— Я так неловко пытаюсь с тобой шутить, — он вздохнул. — Любовь, ты слез моих источник, их пролить дай мне сил! — внезапно кинулся на грудь Этьену, обвил руками, зарылся в шею носом. Стало мокро: — Прости, прости меня. Надо мною верх взял застарелый ужас. Меня не извиняет, что я был не в себе тогда. Под его заклятьем в мареве метался. Но без тебя оно плотнее с каждым часом! Этьен… не уходи! — он оторвался, заглянул в лицо. — Нет, говорю не то. Не отпущу тебя, и если ты посмеешь уйти, то я верну тебя обратно. 

— Как? 

— Вот так. 

Он жадно схватил за воротник камзола, притягивая ближе, будто страшась, что Этьен сбежит немедля. Столкнулись губы — больно, резко, нетерпеливо, и поначалу ни капли нежности в том поцелуе не было — лишь отчаянье, и гнев, и не желание, но жадность в чистом виде, подспудно копившиеся столько одиноких дней. Обида вытекала потом и слюной, как в бурю разлившаяся река, и кожа полыхала, готовясь расцвести узорами от пальцев и укусов.

Этьен отступил, спиною прижимаясь к основанию лестницы. Не оттолкнул, напротив, обхватил чужой затылок, сжимая пальцы в густом ворохе кудрей. Он понимал, что здесь, теперь, сошел с ума — и рад. Он изнывал от жара, который даже ледяные каменные стены не могли остудить. В холодной спирали тесной они едва могли вдохнуть — и оттого дышали вдвое жадно, глотая дыхание друг друга. Чужие пальцы сжали запястья, притиснули к стене, как палач привязывает жертву. Этьен не подчинился, перехватил почин, толкнул к второй стене всем телом. Бертран ответил рваным стоном, яростным поцелуем, словно выгрызая себе право на новый вдох, и голос его срывался глухо.

— Я твой a capite ad calcem*.

 — A casu et ad casum, — откликнулся Этьен, уткнувшись ему в макушку.

— Ты же знаешь: латынь я знаю плохо, и все равно не запомню урока.

Он не стал объяснять, что это не урок. А снова поцеловал Бертрана, нежно проводя губами по губам, по бархатному языку, пугливому, пытливому. Как будто сердцу снова лишь тринадцать, оно полно невыразимой страсти к жизни, и любопытства ко всему, и веры в то, что счастье здесь, сейчас — возможно. 

Не важно то, что в мире нет для них угла…

— Пока мы вместе, то имеем право на счастье.

— Даже если… оно закончится однажды?

— Но не сейчас.

На лестнице послышались шаги.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Бертран знал, что виконт Дрюйес не сводит хищный взор с Этьена. Сначала было чувство, что и он влюблен — как можно не влюбиться? Барон д'Аркур прекраснее любого в этом замке, в стране и в мире, это несомненно. Но ревность уступила скоро опасению. Уж слишком гадкая улыбка то и дело мелькала на губах виконта. Он наблюдал не только за Этьеном. За двоими. Осторожность изменила им в горячечном бреду той встречи-примиренья между этажами башни. Кто? Что видел, слышал?

Бертран все время чувствовал тот липкий, пристальный взгляд, испытывающий терпение и прочность. Этьен, доверчивый, как малое дитя, не замечал. Сказать ему о подозрениях Бертран не захотел — когда только-только сошла тьма с прекрасного, любимого лица — и снова запятнать его тяжелой думой? Нет. Бертран усмехнулся про себя. Ну что же, пусть смотрящий смотрит.

Миледи Шивон прибыла издалека — с холмов, пролитых ливнями далекой Шотландии. Богатая наследница, она слыла беспечной и бесстыдной, умела подчинять себе мужчин. И, говорили, продавала сведения тому, кто более заплатит.

Вечером она присела рядом за стол. Бертран беседовал с ней так, словно мечтал об этом. Не только женщинам дано за нитки дергать. Позволял голосу лениво переливаться вверх и вниз, как сладкое вино, сорил цитатами и шутками, как шут. Немного льстивых слов и легкое касание запястья — и она уже смеется, наклоняется поближе, а разукрашенные цепочками косы падают на стол. И взгляд ее теплеет. Поверила? Дрюйес на другом конца стола ждал, явно затаив дыхание, смотрел при этом больше на Этьена. Тот с непроницаемым лицом выслушивал какие-то очередные жалобы старика де Люнво. Заметил? Ревновал? Бертран расхохотался шутке, которую даже толком не расслышал.

Ладонь миледи скользнула по бедру, виконт вперился взглядом хищным в глаза Бертрану. Тот изящно предложил даме руку, и она, кокетливо потупившись, пошла за ним. Скользнул взглядом по Этьену, не встретил ни проблеска эмоций. Похвально держится или не видит?

***

Каменные грубые плиты холодили ступни, зато никто не слышал шагов. Раскатисто храпящие слуги и господа давно отбыли в царство сна. Паж барона открыл глаза, едва скрипнула дверь, однако, узнав Бертрана, вновь прилег. Тот показал ему бутыль наливки и пару яблок, которые принес с собой, и приложил палец к губам. Мальчишка улыбнулся и кивнул.

Пахло травами, под окном торчала стылая бадья с водой, в которой отражался полумесяц. Свеча расплылась жирной паучихой восковой, и догорала, то и дело потрескивая. Этьен лежал к окну лицом, и волосы стекали по подушкам темным клином. Не спал — уж чересчур напряжено плечо под тонкою сорочкой. К нему Бертран прижался поцелуем, провел рукой по влажным волосам. Этьен не дернулся и даже не вздохнул. Бертран довольно улыбнулся. Ревнует, хотя на то он не имеет права… однако ревность — знак небезразличия и тем радует. 

— Я сделал так, чтобы миледи выгнала меня сама.

Шепотом Этьен спросил:

— И как же?

— Помнишь тот бочонок со свиным дерьмом? Его не зря я захватил из дому в этот раз. Пришлось глотать целую кружку, а потом — успеть лишь подойти поближе… Порядком испортил ей ковер персидский и наряд. Пойло было мерзким, и организм решил, что это яд.

Этьен теперь не мог не рассмеяться и повернулся к Бертрану лицом.

— Ты же хотел его оставить для врага?

Бертран развел руками:

— Будет мне уроком: не рой другому яму! Ты выблевал всю душу из-за меня, а я — ради тебя, и думаю, мы квиты. — Он устроился удобней на кровати и откусил яблоко: — Теперь запью все это добрым старым шиповником. Украл из сестриных запасов две бутылки. Будешь?

— Пожалуй.

Бутылка опустела скоро. Запахло плодами розовых бутонов, соком хрусткого, неспелого яблока. И капли терпкой сладости нельзя оставить на губах — их следует собрать. И здесь… И там…

— Не сомневайся во мне, Этьен… Прошу.

Я к вам такой любовью воспылал,

Что навсегда возможности лишен

Любить других*.

— Я зол на вас, как никогда ни на кого не злился. Не из-за дамы, а потому что вы едва не умерли вчера по глупости!

Этьен толкнул Бертрана на постель, сжал руки, нависая жаркой глыбой.

— Это значит, вы бросите играть в невинность наконец? — прошептал Бертран, не делая попытки вырваться.

— Вы этого хотите, шевалье? — он опустил ресницы. Волосы, горько пахнущие шалфеем, защекотали шею и лицо.

— Хочу всем телом и душой.

Сомкнувшаяся хватка едва не заставила взять слова назад. Бертран, того не замечая, пробудил вулкан — и оставалось только покориться и ждать, пока не стихнет, удовлетворившись, яростная мощь. Поцелуи раскаленными клеймами вгрызались в шею, грудь и плечи, вырванные силой из рубахи. Трещали жалобно завязки, но этого Бертран не удостоил своим вниманием. Наконец можно было трогать, и сжимать, всем телом подаваться навстречу. Колени, ослабнув, разошлись, впуская чужую горячую нетерпеливость, прекрасно ощущавшуюся сквозь ткань, пока не павшую жертвой в этой битве.

Страсть захлестнула подобно штормовой волне, что разбивает корабли о скалы. Этьен перевернул его и бросил на подушки, покрыл дыханием горячим спину до мурашек. "Не медли", — беззвучно шептали губы, выгибалось тело змеею, жаждущей нанизаться на пику. Бесстыдно, жарко, долгожданно. К чему слова? Этьен все понимал, освобождая торопливо от одежды, вжимаясь так, что из глаз готовы были брызнуть слезы наслаждения. Силой чужой, своей покорностью… "Не медли… Или нет, помедли еще немного… Так… О господи, за что такая мука ждать! И слаще меда она…"

— Вы извиваетесь, как сука в охоте, шевалье… И сводите меня с ума.

Такая неожиданная грубость заставила Бертрана невольно содрогнуться, в голос застонать.

— Тише… 

Рука сомкнулась на сокровенном, испытывая терпение в последний раз. И двое стали единым целым. Он принял боль, смолчав, но блаженство кричало в каждой мышце напряженной. Еще, еще, волнами вниз и вверх — тела танцуют или бьются, распахнутые рты вбирают пот, слюну и воздух; ненасытно языки, в желании ласкать и тешить, собирают дрожь с поверхности разгоряченной кожи…

Вулкан еще курился, извергнув лаву, руки онемели от того, с какою силой стискивали простыни меж пальцев. Все стало мокрым, словно над постелью отбушевала летняя гроза.

Бертран упал и прошипел, схватив за волосы, прижав вплотную:

— Не смей… так больше выражаться.

— Услышать правду о себе в тот миг тебе понравилось, — барон преступно улыбался в темноте. — Не верится, что то был вопль отчаянья и горя. 

— Возможно. Да… Но больше — никогда!

— Клянусь. Лишь отпусти, иначе лысым рыцарем довольствоваться станешь… Но что это? Одно воспоминанье уже заставило бойца вновь выпрямиться гордо, — рука поглаживала невесомо, мало, много… Слишком!

Бертран перевернувшись, оседлал чужие бедра и склонился, провел по лбу и носу, несомкнутым губам и бороде.

— Теперь послушай правду о себе, барон. Ты мог бы стать маркизом, герцогом и принцем. Но не смог бы — королем. А знаешь, почему? Твой профиль слишком совершенен, и за монеты с ним была бы драка и война. — Он плавно двинулся, также ощущая растущее желание Этьена. — Но корона бы тебе пришлась к лицу: этот изгиб — провел пальцем, — подходит для речей, которые записывает сотня писцов, а сердце… — он прижал ладонь. — Благороднее и горячее всех, кого я знаю, включая короля и самого святого Августина. 

— Не говори так, — Этьен дышал так тяжело, как будто плыл против течения. Бертран не прекращал тереться о плоть, что явно ждала начала новой битвы. — Не говори, это измена! — Уж не мольба ли спрятана за этими словами?

— Измена? Это комплимент, от которого у тебя горят щеки… и кое-что еще, — сполз ниже и склонился, глядя на воздетый стебель с бутоном, жаждущим прикосновенья. Уже и капелька росы по лепестку сбежала… — Вы мне позволите, Ваше Величество? 

Этьен так громко застонал, что, верно, перебудил весь замок, от голубей на крыше до крыс в подвалах. Иначе не могло и быть, когда язык дотронулся до румяного, как само смущенье и нежного, как розы бок, соленого, как море. И благодарности поток спустя всего лишь три движенья хлынул во все стороны, под тихий смех Бертрана, прикрывшегося от обстрела простыней.

— Не говори таких вещей… никогда больше! — отдышавшись, просипел Этьен. — За волосы таскать тебя не стану, однако…

— Я отомстил сполна, мы квиты, — парировал Бертран. — Теперь могу и я поклясться, что не буду.

— Тебе так нравится вести подсчеты?

— Я — за равенство. А может, в темнице разума моего беспечного, стеная, погиб великий счетовод.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Утро подкралось, занесло топор над спящими влюбленными. Этьен проснулся первым и наблюдал, как спит Бертран, согревая своим дыханием грудь. Едва открыл глаза, Этьен шепнул ему:

— Бог сотворил меня таким для испытания, которого я не сумел пройти. И надо бы горевать, однако… я счастлив.

Бертран улыбнулся, потерся о плечо. Тронул шрам ожога, еще багровый.

— Болит?

— Нисколько. Ты спас мне жизнь тогда.

— А ты мою — позавчера.

— Я снова слышу стук счетов и звон весов и гирек.

Бертран поднялся, прилушался.

— Все тихо. Мне пора уйти, я неразумно задержался.

Как отпустить того, кто плотно врос в нутро и сердцем завладел? Едва смогли расстаться, двадцать раз прощаясь у самой двери. 

Анри спал в ящике стены, так крепко, что не слышал как уходил ночной гость. Оруженосца не было видно. Наверное, где-то веселится. А к утреннему туалету сгодится и один Анри.

Мальчик разбудил его к полудню.

— Где Франсуа? — зевая, спросил Этьен.

— Он не приходил ночевать. Но только что, пока я бегал за водой, то видел его у конюшен, он болтал с оруженосцем месье Дрюйеса.

— Вот как? — тревога ужалила, как слепень.

Анри помог одеться и теперь расчесывал барону волосы, тихонько напевая. Этьен же размышлял. Оруженосцы далеко не все являются слепыми подражателями своих господ, и не посвящены в их дела и планы. Почему бы Франсуа не поболтать с другим таким же парнем, готовящимся получить однажды звание рыцаря? А вот другое беспокоило сильней: Дрюйес вчера уж больно пристально рассматривал Бертрана. Задумал что-то? Друзья барона д'Аркур — враги виконта, это ясно. Теперь, к тому же, граф отметил их обоих и наградил — вот повод для умножения зависти и злобы. Надо предостеречь Бертрана, но как? Он не примет всерьез предупреждений, а на угрозу может рассердиться и бросится хвалиться храбростью.

Граф де Роган и де Жийе не поскупились, щедро наградили обоих миротворцев. А их Сиятельства почтил письмом король, и похвалил за проявленное благоразумие и сдержанность. Граф де Роган цитировал слова послания за завтраком, обедом и ужином: "Нам предстоит, быть может, гроб господень защищать, великий грех растрачивать все силы в грызне между собой".

***

Дома лес еще едва позолотел, но люди уже готовились к зиме. Из окна донжона открывался вид словно на бурлящий муравейник. Десятки спин, мешки, мешки, телеги… Управляющий дважды в день докладывал Катерине о состоянье дел. Этьен не делал вид, что понимает — лишь восхищался тем, как жена легко и просто разбирается в этом нагроможденье чисел: что, куда, когда. Он сверху наблюдал за полем, где росли стога, потом худели, уносимые на спинах в укрытие на холода. Катерине же не требовалось окон — она без них с зоркостью сокола следила за каждым из работников и каждым из вассалов. Довольно улыбалась, зная, что каждое из зернышек и каждый из шерстяных мотков в итоге окажутся ровно там, где нужно. 

Перед воскресной мессой гонец привез письмо от графа.

«Мой дорогой барон! Мной получен донос гнуснейший, богохульный и, конечно, ложный. Тебя там обвиняют в мужеложстве. Не беспокойся — ни на миг ему я не поверил, а ты просей сквозь сито каждую тварь в окружении своем — о зависти отмеченным благословеньем Божьим я знаю не понаслышке.

Привет жене и дочерям. Их приглашаю вместе с тобой посетить зимний наш турнир».

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Лес медленно облачался в осенние одежды, будто примерял бальный наряд — так сядет или нет? Добавить ли чуть золотого… красного, пожалуй. Бертран ступал по топкому, скользливому ковру из палых листьев. Тяжесть двух зайцев на плече напоминала о том, что день прошел не зря. Солнце начищенным щитом висело низко над горизонтом, добавляя сияния листве. 

У замка было непривычно людно — целых три чужих лакея толклись у входа. Гербов не было видно на карете. Бертран поднялся на крыльцо поспешно, изнутри неслись крики, до ужаса знакомые. 

— Агнес! — воскликнул он, увидев гостью. — Как вы посмели, мадемуазель, явиться в этот дом без приглашенья?!

Жизель с Мари стояли, вцепившись друг в друга, алые то ли от злости, то ли от стыда. Что им безумная наговорила?

— Моя любовь! — мадемуазель заломила руки. — Прости, но я пришла тебя спасти! Пусть даже силой…

— Ты бредишь, — он злобно швырнул добычу на ближайший стол, лишь когти звякнули.

— Эта дама говорит, что видела… — вступила Жизель, глотая через каждые полслова. — Тебя… в сношении с мужчиной, — она сложила руки в молитвенный замок. — Брат, прогони ее скорей, мне больно, мне нехорошо… такое слышать о тебе!

— Оставь истерику, сестра, — встряхнула ее Мари, усаживая в кресло у очага. — Немало злобных языков на свете! Что, перед каждым так дрожать?! Приди в себя!

— Бертран, — Агнес простерла руки к нему, он отступил, ошеломленный. — Прошу, внемли гласу рассудка. Не отвергай меня. Ты не сможешь! Не теперь! — в ее глазах плясало торжество.

— Из какой выгребной ямы ты добыла эти сплетни? — спросил Бертран, садясь на стол. — За оскорбление такое я могу велеть выдрать тебя мокрой веревкой там, где держат скот, и мне плевать, девица ты или кавалер!

— Стерплю любое от тебя. Но сведения точны! Не отпирайся. Мне велели рассказать все графу, но вместо этого я пришла к тебе. Хочу спасти, не погубить!

— Ступай, — расхохотался Бартран. — Твое безумие известно всем, граф не поверит никогда в такую чушь.

— Есть еще свидетель благородный, — глухо сказала чертовка, сверкая темными глазами. — Его словам поверят. Я нужна лишь для числа.

Бертран невольно отшатнулся. Вспомнил угольные глаза в тени кареты… 

— И кто же этот тайный недоброжелатель, готовый оклеветать кого попало?! — предательски сжималось горло, едва не пали жертвой спазма последние два слова.

— Шевалье Франсуа Леже! — воскликнула Агнес.

Если бы молния в тот миг расколотила неф, Бертран оглох бы так же. 

Тут вошел Керт, увидев гостью, кинулся к Бертрану. Тот замер у стола, не в силах сделать ни жеста. Агнес, увидев слабость жертвы, подползла поближе:

— Прошу, любимый, не противься судьбе, начертанной самими небесами. Ты мой, и мой навечно будешь… Женись, и ты очистишь свое имя, я позабочусь обо всем, клянусь — более ни крошки золы не упадет на светлый герб Монфор. — она оглянулась, — И здесь мы сделаем богатый дом, повесим гобелены, устелим пол не тростником, но шкурами.

— Нет, — голос сел так, как будто миг назад был сорван воплем.

Агнес, оторопев, подняла брови к жемчужинам, свисающим со лба.

— Но… если ты не согласишься, мы… они тебя погубят!

— Пусть так, — Бертран вобрал губами воздух. — Но лучше умереть от руки палача, чем от отравленного поцелуя жабы. Вон! — схватив несчастных зайцев, он швырнул их в мадемуазель. Та завизжала. — Вон из дома моего!

Керт бросился наперерез Агнес, которая метила ногтями в лицо хозяину. Сам получил отметины, как от обозленной кошки, но не пустил — и хорошо: Бертран бы не смог держаться более ни мгновенья — свернул бы шею, лишь окажись Агнес на расстояние руки. Спустя мгновение в залу вбежали лакеи и повлекли свою госпожу, захлебывавшуюся пеной, к карете. Не впервой, видать, им было заниматься такой работой.

Бертран сел на колени, думая поднять зайчишек. Да так и остался.

— Мой господин?

— Бертран?

— Мой брат… Взгляни на нас. Что это было?

Он не мог выдавить ни звука, лишь головой мотал, как мул, угодивший в осиное гнездо.

— Жизель, неси крепленого вина, неси отвар в коричневом горшке. И быстро!

— На Э, — он судорожно рассмеялся. — Его зовут Этьен. — и замолчал, закрыл лицо руками.

Когда вокруг закончились невнятные переговоры, суета и мельтешенье, рядом кто-то опустился. 

— Шевалье де Монфор… Вы так и будете сидеть тут на полу? Мадемуазель ждут вас у очага.

— Зачем?

Керт вздохнул.

— Вы хотите, чтобы я отругал вас за ребячество? Ну право… Идем. Если вам станет легче — для меня это не новость. Я ваш оруженосец и правая рука — и хочется думать, что выбрали меня не за глупость и слепоту. А вы не так осторожны, как думается вам, — вздохнул. — Я не сужу вас. Все мы грешны так или иначе. Питье нагрелось, госпожа Мари уже делает мне угрожающие знаки, чтоб я тащил вас на плече, но вы тяжелый. Пощадите?

***

Причудливо изогнувшись, аллея привела к запертым воротам с вензелем. Привратник кивнул, открыл и передал прошенье сейчас же говорить с месье бароном. Мраморные ступени были начищены до блеска, будто специально, чтоб подчеркнуть потрепанность сапог, ступивших на них. Двор был просторен и чист, в округлой водной чаше посреди виднелись рыбки. Светлые стены покрывал ковер из облетающего винограда. Едва Бертран вошел во двор, как выскочили из боковой двери четыре пса, и каждый ростом с доброго теленка. За ними показался и хозяин.

Сверкнули радостью любимые глаза, и тонкие морщинки лучами ринулись к вискам. Одно пожатье за плечо, пожатие руки: "Я тосковал".

— Поверь, я рад, однако сердце не на месте. Зачем приехал?

— Ты прав, примчался я не от одной тоски. Дело не терпит отлагательств, — Бертран оглянулся, поискав глазами оруженосца. Не найдя, расслабился немного. — Нам нужно переговорить вдали от лишних глаз, ушей, и срочно.

Барон провел нежданного гостя в свой кабинет и выслушал все, сурово сдвинув брови, бледный, немой от ужаса иль ярости — неясно. Он долго молчал, глядя на световые пятна, медленно ползущие по плитам пола.

— Я взял его к себе ребенком, из жалости к сиротству, вырастил. Поверить трудно. Не в то, что осудил за грех — а в то, что за спиною вероломно решил примкнуть к врагу.

— Врагу? Не думаю, что кроме безумной скорпионихи там есть еще хоть кто-то.

Этьен покачал головой, открыл ящик стола и протянул Бертрану письмо с печатью де Роганов.

Бертран присвистнул:

— Здесь целый заговор… Но кто же во главе? 

— Виконт. Он наконец добьется своего — он получил в свое распоряженье то, чем сможет ударить раз — и наповал. Главное — бить точно.

— Ты уверен?

— Мой паж, Анри, заметил, как Франсуа беседовал с оруженосцем Дрюйеса. Невинно, если рассматривать отдельно от остального.

— Что будем делать?

Этьен облокотился на стол и замер, вперившись в узорные мраморные волны.

— Не думаю, что Франсуа посмеет выполнить угрозу: он пострадает первым. Кто захочет взять к себе запятнанного столь низкой сплетней? К тому же доносчика. Мы висим на волоске, но и его положение крайне незавидно.

— Он сам себя в него поставил. Выходит, остается только ждать? Нет хуже ничего.

Дверь открылась, и вошла степенно женщина, с седыми волосами, уложенными в кольца на висках. Увидев вскочившего Бертрана, склонившегося в вежливом поклоне, улыбнулась, протянула слегка морщинистую, мягкую руку для поцелуя. мягкую руку для поцелуя.

— Баронесса, большая честь наконец увидеть вас. Мне господин барон рассказывал лишь доброе о хозяйке д'Аркур.

— Мадам, позвольте представить вам шевалье Бертрана Де Монфора.

— Прошу, месье, пожалуйте к столу. С дороги вы устали и верно, готовы съесть вола, а муж мой только поит вас вином.

— Однако превосходным!

— Идемте, предложите даме руку. Вот так. В погожий день мы накрываем во дворике в саду.

Бертран немного опасался, что в этом доме царит чопорная строгость, однако был рад разочароваться. Баронесса приветливо расспрашивала гостя, не скрывая любопытства, рассматривала. Девочки сначала стеснялись, но потом набрались смелости вести Бертрана показать имение — и в нем свои сокровища, конечно. 

Когда солнце покатилось к земле, Этьен нашел их в загоне для мула. 

— Тебя спасти? — шепнул в ухо.

— Не вздумай! — и громче: — Они прелестны.

— А как же Кики? — спросила Флоранс.

— И он прелестен тоже, без сомнений. Никогда не видел столь красивого и умного мула.

Эстер все теребила в руках ленточку, вынутую из волос, украдкой поглядывая на гриву, которую они все вместе только что чесали. 

— Вернемся в дом, — велел барон, — уже становится прохладно.

— Погодите, — сказал Бертран. — Я, думаю, Кики не возразит, если его мы с маленькой Эстер слегка украсим. Не каждому мулу честь выпадает носить ленту, подаренную прекрасной дамой, — он поднял девочку, позволив дотянуться до гривы и вплести туда зеленый шелк.

Она счастливо улыбалась. Как мало нужно детям!

— Как ты понял, чего она хотела? — озадаченно спросил Этьен, когда дочери унеслись вперед. — Право, я снова, кажется, ревную, вот только не тебя — к тебе!

— Я рос меж двух сестер! Научен, словно мул, и не таким финтам.

***

Вечером Бертран пришел было в приготовленную спальню, однако нашел ее холодной и пустой. Удивленный, отправился к барону. Там на полу лежали псы, добродушно вывалив из пасти языки; пылал камин и на сундуке в изножье были сложены все вещи шевалье. 

— Я ведь говорил, что Катерина знает. — Этьен, снимавший камзол, оглянулся. — Располагайся.

— Что она сказала?

— Ты ей понравился. Она настаивает, чтобы ты привез к нам как-нибудь сестер.

— Я странно чувствую себя, — Бертран несмело сделал несколько шагов к окну, присел, погладив собаку, немедленно перевернувшуюся пузом кверху. — Мне непривычно вовсе не таиться.

— А дома?

— Дома, — Бертран печально улыбнулся, почесывая пса. — Не знаю, хуже или легче: Жизель то обнимает меня, то рыдает, едва увидев, а Мари не плачет, но всерьез надеется найти лекарство от недуга. Прислуга отмахнулась, как будто им сказали, что я надел два сапога наоборот. Керт… — он вздохнул. — С ним спокойно. Как и всегда.

— Так выглядит истинная преданность. Я рад, что у тебя славный оруженосец.

— Зато у тебя есть весь я, целиком, — Бертран подошел, игриво толкнул его в плечо. — Так пользуйся!

Легли в кровать, Бертран таскал с серебряного блюда виноград.

— Что ты все вздыхаешь?

Барон ответил:

— Мое спокойствие не искренно, внутри я так же смущен, как ты, распоряжением Катерины. Не знаю, чем заслужил такое снисхождение.

— Что ж, мы с тобой вместе выполнили список добрых дел, что перечислены в Писании, — рассмеялся Бертран, — Голодного ты накормил, и жаждущего напоил почти допьяна. Одел нагого, — он оттянул рукав халата. — И принял странника в свой дом. А я же, в свою очередь, пришел с визитом к заключенному, и навестил больного… любовью, — он сорвал с губ краткий поцелуй. — Не спорь — ведь я — твое лекарство.

— Твое смешливое богохульство границ не знает, — барон излишне пылко возмутился, впрочем, улыбки сдержать не смог.

— Так установи мне границы, — Бертран взглянул сквозь прикрытые ресницы.

Этьен сглотнул, огладил взором от головы до пят.

— Я не могу. И не хочу.

Бертран, смеясь, поймал его в объятия.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Зимнее солнце искрами рассыпалось по золоченым гербам и начищенным доспехам. Королевский шатер, расшитый лилиями, возвышался над пестрым морем павильонов. Смешались ароматы снега, дамский притираний, жареного мяса и конского навоза. Вдоль барьеров трепетали знамена участников. Герольды в праздничных табардах зачитывали имена бойцов, их голоса скользили над ревом толпы, приветствующей рыцарей. Ложа в центре, приготовленная для Его Величества и де Роганов, сверкала ярче всех, освещена жаровнями.

Этьен был собран и уверен в том, что пройдет в финал. А там — отдаст свою удачу на милость Девы Благодатной. На этот раз смотреть на состязание станет Катерина, и девочки, а вместе с Бертраном приехали и сестры де Монфор.

— Ваш плащ.

И руки Франсуа привычно сделали свою работу. Этьен сжал челюсти. Вот человек, которому он верил. Но теперь ни капли прежней веры не осталось. Они повязаны, как цепью, не только долгом, но и тайной. Тяжесть бремени давила непомерно. Барон расправил плечи. Не время слабине давать дорогу. Взгляд оруженосца был холоден, почти на грани презрения, как если бы Франсуа уже смаковал победу. Но на турнире они должны остаться союзниками. Остальное — после.

Турнир, где молодые рыцари и оруженосцы хвалились доблестью, проводили вечером, до основного действа. Этьен был приглашен туда как член судейства.

На взрытый копытами песок въехал чалый конь, и из-под шлема мелькнули вроде бы знакомые глаза.

— Кертран дю Манс! Оруженосец шевалье Бертрана Де Монфора!

— Я вызываю на поединок Франсуа Леже, — раздалось глухо из-под забрала.

Вряд ли это кончится добром… И верно: Франсуа горделиво упер кулак в бок, и выехав навстречу, надменно бросил:

— Вы недостаточно знатны, чтобы присутствовать здесь, и тем более — тягаться с фамилией Леже. Или законы изменились? — он обвел собрание взглядом. — Лишь благородные сыны могут состязаться меж собою на ристалище.

Герольды-знатоки законов, принялись совещаться с передним рядом судей.

Виконт Дрюйес поднялся и крикнул:

— Покмест я предлагаю замену подостойнее — мой Карл де Лаперьер, сразишься с Франсуа?

— Сочту за удовольствие, — из очереди выехал в богатом гарнитуре оруженосец виконта. 

Этьен смотрел, как Бертран уговаривает Керта отступиться — и верно делает: сейчас слепая ярость застилает ему глаза — убьет или убьется. 

В конце турнира Этьен вернулся в свой шатер, сорвал плащ, парадный нагрудник, не дожидаясь никого, стал снимать. Анри вбежал и вскрикнул:

— Мой господин, позвольте! — он начал аккуратно расстегивать ремни, но сам сопел, как возмущенный щенок, — Как Франсуа такое выкинул, ума не приложу! — прорвало, наконец, плотину. — Это было грубо и недостойно!

— Ты обо мне, мальчишка? — в шатер вошел оруженосец. Нагло посмотрел на одного и на другого.

— Где твое воспитание, Леже? — спросил барон сурово. — Если говорить о благородстве — то этикет первостепенен для рыцаря и кавалера.  

— Простите, господин барон, — Франсуа склонился вдвое ниже, чем требовалось. — Но я поболе некоторых знаю, как беречь честь дома и свою! — потом, внезапно испугавшись, побледнел и замолк. 

Этьен вдохнул и выдохнул, чтоб не ударить сразу — боялся изувечить, дурная была бы шутка перед турниром.

— Ты что, с ума сошел?! — голос прозвучал как раскат грома, и Этьен шагнул вперед, — Как смеешь так себя вести?! Рыцарь должен быть примером достоинства. И честь твоя – пустое слово, если ты не понимаешь, что благородство – не в титуле, а в сердце и поступках! 

 — Вам ли говорить о чести?!

— Уйдешь, — Этьен тяжело дышал, от гнева стало тело легким, как обрывок шелка. — Едва окончится турнир — чтоб больше я тебя не видел!

— Мне есть куда уйти, — усмехнулся Франсуа. — Не тревожьтесь.

— Гоните его прямо теперь! — возмутился паж. — Я сам вам стану подавать копье и меч, вы не зря меня учили!

Оруженосец, махнув рукой, ушел. Анри, дрожа, уставился на барона.

— Тебя давно пора повысить до оруженосца. Вернемся домой, и сразу клятвы обновим. 

Анри несмело улыбнулся, но тут же опечаленно спросил:

— Но как же на турнире…

— Как-нибудь. Надеюсь, он выполнит свой долг хотя бы за победную награду.

***

Турнир шел чередом своим, и схватка следовала за схваткой. Все меньше оставалось тех, кто крепко сидел на боевом коне и был способен держать древко и рукоять. Сосредоточенные на достиженьях, рыцари почти не виделись, лишь от ристалища к шатру, оттуда — к выгулу коней, и все по новой. В последний день остались восемь состязающихся. После первой сшибки — четыре...

В шатре перед самым выходом Этьен нашел записку. Прочитав, сжал в кулаке и опустив голову, закрыл лицо ладонью. Господь не милостив, жесток… Святая Дева слишком милосердна — быть может, потому слаба.

"Господа!

Знайте же, что ваши встречи были вовсе не тайной для внимательных. Условия такие: вы сойдетесь в поединке. И если хоть один из вас отступит, письмо с подробным списком ваших прегрешений и доказательств оных попадет к самой Святой Анне. 

Лишь если один из вас падет от руки другого, то грех того, кто выживет, навеки в тайне сохраним. Таков мой суд над вами.

Да хранит Господь вас в вашем выборе между кровью и позором".

Вошел Франсуа.

— Ты! — схватил оруженосца за горло, и поднял над полом без всякого труда. — Ты, ядовитая гадюка, которую пригрел я, пожалев… — отбросил, тело спружинило от стены шатра и было брошено к ногам барона. Хорошо, паж отошел за Небюлезом и не видел этой сцены, за гранью понятий доблести, терпения и разума. 

— Что, испугался? — Франсуа поднялся, потер плечо, взглянул со злобой: — Мужеложец… Ты потеряешь жизнь иль честь, и я смогу уйти к тому, кто мне по нраву… и платит больше! Будьте вы…

Он умолк, удивленно воззрился на окровленный лепесток, торчащий из груди. И рухнул наземь.

— Да хранит вас Пресвятая Дева, господин барон, — Анри, не дрогнув, вынул нож, и после подал меч.

Рассвет окрасил не золотом шатры, но кровью. Небо тянулось полосами облаков, как будто длань исполинская сгрести намеревалась ристалище и все вокруг, для потехи в комок скатать безжалостно.

Это страшный сон. Рыцарь с червленым гербом стоял на том конце ристалища, и барьер турнирный их связывал, готовясь разорвать на части… Небюлез, всхрапнув, понесся. Рем не отставал — они не знали, что уготовано хозяевам, и радовались поводу потешить удаль. 

Треск! Ланс сломался, однако Де Монфор остался в седле.

Еще раз! Новый ланс, Анри, дрожа губами, подал.

Копье нацелилось на сердце, но в последний миг скользнуло в сторону. Промах!

"Меж кровью и позором"

Этьен с трудом поднялся на ноги. С другой же стороны барьера Бертран тряс головой, такой же оглушенный.

— Схватка до победы! — раздалось со всех сторон.

Клинки сошлись с глухим трезвоном, но не было в ударах той беспощадной злости, не было азарта. Лишь страх. Удар — и отраженье, шаги, круженье по песку, и вновь удар! И каждый знал — лишь стоит просчитаться, дать волю силе, и поединок обернется смертью — не тела, сердца самого. Уж лучше смерть. Уж лучше я, чем он! 

Не соперники, а загнанные звери в капкане чужой воли. И близкие глядят, однако не ведают, что видят.

Кто-то должен пасть. Пусть я. Не он.

Толпа стенала, герольды срывали глотки. Любимые глаза так близко… Губы ловят воздух, на миг лезвие замерло у горла. Тупое, но можно им легко кадык сломать иль задушить, пробить висок. Этьен, сжав зубы, отвел меч в сторону. Убить? Но даже победить его так больно, что не хватает сил на новый вдох.

— Я люблю тебя.

— Ничья! — громко объявил герольд.

Этьен сквозь едкий пот, взглянул на ложу короля. Святая молчальница держала какую-то бумагу в руках, худых как птичьи лапы. Бертран поднялся на колени, стиснул сухую от песка ладонь в ладони. Теперь уж все равно. 

Этьен смотрел, как блеклые глаза старухи бегут по строчкам.

Наконец, графиня Анна встала, подошла к ограде, увитой золотыми галунами, и уставилась на рыцарей — две мелкие фигуры, извалянные в земле, в раскисшем снегу. Жмущиеся ближе друг ко другу.

Затем взглянула туда, где поднимался ввысь огонь жаровен. И внезапно бросила письмо. Еще выше взметнулся жадный пламенный язык.

Виконт Дрюйес, стоявший рядом с графом, побледнел. Графиня повернулась и внезапно закатила пощечину ему. Отзвук был слышен до самого конца ристалища, как удар мечом об щит. 

Рука в руке. 

Толпа скандировала, кричала что-то... а виконта уводила стража. Прозвучало слово "Маска". Ужели... злоязычие карается по чести?!

Рука в руке.

Пусть понимают не все и не вполне, пускай не понимая, желают обманываться — не важно. Пустое. Главное — рука в руке, и будет так.

— Пусть подойдут к Его Величеству оба победителя турнира!

С неба посыпал снег.

— Знаешь, Катерина готовит чудный зимний сидр. Пойдем, отведаем?

Бартран тряхнул головой и рассмеялся:

— Пойдем.