Начищенной медью сияла река в лучах восходящего солнца. Керт выполоскал рубашки и теперь, сверкая худым голым задом, бегал с самодельным копьецом по мелководью. Пара рыбок уже трепыхалась на светлом травяном пуху. Бертран выжал жгут и снова прошелся им по крупу Рема, пальцами стряхнул со шкуры прилипшие сенные трушинки. Вода, пришедшая с горных ледников, холодила босые ноги, а сверху уже припекало — весна наконец набралась храбрости атаковать вероломную зиму, едва не захватившую трон; осыпала холмы цветочными узорами.

Когда Рем был вычищен и оставлен пастись, Керт уже разжег костерок и варил уху, так и не надев штанов.

— На тебе скорее высохнут, — заметил Бертран, кивая на одежду, развешанную по ближайшей стволистой иве.

Керт хмуро посмотрел, перемешал уху и молча удалился одеваться. Оруженосец так мало говорил, словно однажды каждое несказанное слово готовилось стать золотым экю. Впрочем, чужим речам внимал с охотой превеликой — это ли не идеальный собеседник для болтуна! Бертран ценил парня за верность и и усердие в трудах, к тому же знал пару слабых местечек… За обещание почитать стихи, и уж тем более — рыцарские поэмы Керт готов был на все!

Рыцарь и его оруженосец молча ели, то и дело дуя на горячую похлебку. Керт вытащил вареную луковичку и сожрал, не поделившись. Бертран издал возмущенный возглас, но было уже поздно. 

— Моя очередь была, бесстыдник!

Керт молча протянул ему кусок собственного хлеба.

— Сам ешь, — рявкнул Бертран, впрочем, не особо грозно: все-таки соорудить обед из даров природы Керт умел как никто.

В летнюю пору сестрицы любили ходить с Кертом в лес и морочить ему там голову. Одна убегала и пряталась, другая между тем делала вид, что вне себя от ужаса. И заводила оруженосца в самый бурелом, якобы в поисках пропавшей. И ведь он попадался в ловушку каждый божий раз… А может, делал вид — морочил голову уже Бертрану, который опасался, что уж на сей раз проказницы Керта доконали, и он, повыбрав жуков, сучки и паутину из волос, явится требовать отставки.

Погожее утро у костра — самое время побаловаться сентиментальностью. Бертран задумчиво ворошил уже сереющие угли камышинкой, пока та не затлела. Солнце поднялось высоко, пора было возвращаться к ристалищу. Когда он поднял глаза, Керт стоял рядом, протягивал одежду, остро пахнущую солнцем и рекой.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

— Шевалье д'Орвэ, потомок великого… 

— Желтый испанский щит, противопоставленные обращенные львы! 

Конский топ, рев публики. Спустя мгновенье — треск ланса и крики герольдов, объявляющих очки.

— …противобеличий крюковидный с червленью, на нем впрям смотрящая рыба!

— Барон Этьен д'Аркур, серебряный…

Бертран встрепенулся, вглядываясь в шеренгу рыцарей, готовящихся к сшибке. Знакомый герб указал на барона, лицо которого прятала жабья голова^[1]. Д'Аркур торжественно проехал мимо центральной ложи, чествуя дам и графскую семью. Заставил коня идти хитрым перекрестным шагом, сорвав новый шквал восторгов. Широкие плечи, сияющий доспех и трепет серебристо-синей ткани. Воистину, прекрасный всадник, не налюбоваться. И что-то в животе дрожало в ожидании, когда окончится поединок и покажутся из-под гнутого металла светло-золотые локоны, обрамляющие знакомое гордое лицо.

Словно сова на суку, сидела в ложе старая графиня Анна. Она дала обет молчания, ее почитали святой еще при жизни. Бертран невольно отступил, отвел свой взгляд — казалось, чрез миг прозрачные глаза молчальницы найдут его в толпе и прочитают до самого дна. Все знали: к грешникам Анна безжалостна, чего стоило недавнее наказание настоятеля монастыря Бруссак-сюр-Терр! Беднягу проволокли за ослами по улице, а после отхлестали плетью. Говорили, он откладывал пожертвования себе в карман. Бертран всем сердцем презирал воров, но и другие грехи случаются… В глазах служителей господних же — кто знает, что осудят строже? Мольбы приговоренных высокими чинами не трогают обыкновенно ни бога, ни людей.

Этьен д'Аркур удержался в седле, на сей раз с истоптанного песка под руки волокли его противника. Как весело и легко вопить от души, вместе со всеми, славя победителя! Он улыбался, а золотые пряди потемнели от пота. Вряд ли заметил Бертрана в толпе и уж точно не заметил, кто бросил под ноги дымчатого коня алый гиацинт.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Внутри священного кольца цветных веревок не место заточенным ножам и пикам. Но кто запретит повеселиться за пределами ристалища? Керт, как обычно, мрачнее тучи, наблюдал за приготовлениями к поединку. Трое противников — тоже оруженосцы, его ровесники, поигрывали длинными кинжалами. Рядом с пылкими, азартными юнцами Керт со своей постной рожей смотрелся старым дедом. Двое из молокососов, хоть никогда не бились на ножах, были уверены, что достать чванливого шевалье окажется легко. Керт остался хранителем мошны, куда спорщики положили по половине серебряного экю. Поглядеть на необычный вызов собралось препорядочно народу.

С первым парнем Бертран разделался на первых же шагах — слишком резвый взмах лишил противника баланса, эфес поддел чужое лезвие, и оно со свистом улетело в сторону.

Оруженосец, поджав губы, надменно заявил:

— Я не успел подготовиться! И солнце било мне в глаза!

— Но сударь, в бою никто не станет ждать, пока вы подготовитесь, — раздался голос из толпы. 

Бертран узнал его, но не подал вида.

— Как скажете, — склонил он голову. — Если желаете, поменяемся местами.

Узнать, что собирается делать противник, можно и без пристального рассмотрения каждой родинки и венки. Довольно смазанного силуэта, звука шагов, дыхания.

Оруженосец, отдуваясь, лежал на земле, острие едва касалось горла. Зрители заулюлюкали, у ног Бертрана шмякнулся печеный крендель. Он поднял приз симпатий какого-то азартного хлебопека, и откусил. Свежо и мягко. Наконец обернувшись, встретился глазами с бароном д'Аркуром. Тот прищурился, как от яркого света, глотнул из бутыли, что держал в руках.

Внутри взыграло удальство. Бертран ловко перехватил свистнувший нож и указал на оставшихся противников:

— Давайте вдвоем!

— Двое на одного — нечестно, — возразил один из них.

— Но не тогда, когда я сам прошу того, — гордо откинул волосы Бертран. — И еще одно… — он огляделся, — здесь довольно тесно, мы рискуем задеть друг друга. Предлагаю снять то, что жаль испортить неловким порезом.

Он подошел к Керту, чьи разгладившиеся было брови вновь сошлись над переносьем, отдал ему дублет, а после и сорочку.

Оруженосцы нерешительно кружили, не спеша атаковать. Бертран не выпускал их из поля зрения, готовясь совершить бросок, подобно атакующей змее. Ложный выпад ушел в пустоту: Бертран отклонился и в развороте едва не достал противника. По телу гулял жаркий кураж, губы сами собой раздвигались в хищной улыбке. Светло-серые глаза следили за каждым движением, это подстегивало двигаться плавнее, танцевать и рисоваться; победить — но победить красиво. Так, чтобы, встретившись после с этими светлыми глазами, увидеть в них не просто одобренье, но — восхищение.

Второй поединок окончился царапиной. Оруженосец размазывал кровь, и мрачно косился на мошну. Оставшийся на ногах противник пожелал сойтись и в третий раз. Дамы, за это время протолкавшиеся в первый ряд, шептались, хихикая. Одна из них отправила служанку к Бертрану, та передала надушенный платочек:

— От мадам Элен Кюри — месье, промокнуть лицо.

Бертран учтиво поклонился круглощекой даме, утер послушно взмокшую шею, грудь. Белоснежное окрасилось и рыжим, и серым — по цвету пыли. Серые глаза так пристально следили за белой точкою платка… Бертран не удержался от крохотной проказы, и медленно провел по животу, а после — сунул ком платка за пояс. Глянул на барона, но лицо закрыла бутыль, из которой тот залпом глотал, рискуя захлебнуться. 

Третий поединок также окончился победой — могло ли быть иначе? Бертран де Монфор ощущал в себе столько шальной силы, что победил бы и пятьдесят шевалье, маркизов и герцогов подряд!

Керт наконец перестал кукситься, спрятал в кошель выигранное серебро, забрал калач и помог одеться. Ком толпы расползся в обычный уличный поток, дамы отправились искать себе других забав. Платок попался под руку, когда Бертран заправлял сорочку. Подумав, он выронил его, пошел за Кертом, затем же незаметно оглянулся. Мелькнул светлый хвост волос. Через миг поток людей поредел — платок пропал. Бертран усмехнулся.

Оставшийся день он неустанно прогуливался по замку и городу, но барона не встречал — словно тот вовсе покинул турнир. Однако ближе к ночи все же заметил высокую фигуру наверху вальганга. Свет восходящей луны превращал волосы барона в золотой поток. Судя по движениям, д'Аркур прикончил прошлую бутылку, и пару-тройку следующих, и взялся за другую.

Бертран ступал так тихо, как мог. Но в шаге от барона тот все же что-то заметил и вскинулся, оборачиваясь.

— Что лучше — захлебнуться в вине или сгореть в том пламени, что вы так тщитесь потушить?

Этьен д'Аркур ничего не ответил, сжал губы и ушел, пошатываясь и опустив голову. Бертран не стал преследовать его.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

В огороде уже взошли нежные, пушистые ростки овощей. Эстер и Флоранс тянули отца за руки к ним, заставляя трогать робкие листики, и спрашивали:

— Правда милые? Правда?

Он кивал, улыбался и, подхватив маленькие перепачканные в земле ладошки, крепко целовал.

— Фу, какая колючая борода!

Дочери смеялись. 

Катерина рассказывала, что случилось в отсутствие барона. К счастью, ничего дурного — лишь захворал сынишка конюха, но поправился, милостью Девы Марии. Окончила большую вышивку на хоругви, хотя в конце чуть-чуть не хватило жемчужин. Сады Монкальма благоухали распускающимися яблонями и сливами. Небюлез истово радовался, скача по знакомому лугу, заигрывал с кобылами. В доме вкусно пахло вощеным деревом и свежим тростником на полах. Слуги улыбались, старались услужить. Собаки всюду следовали за Этьеном — тоже соскучились по хозяину. Небо темнело и светлело в свое время, Оруженосец отпросился к матери с отцом. Анри по приказу Эстер танцевал с ней в большой зале, играя в эльфийский бал, Флоранс училась ездить на муле. Собаки грелись у огня, и окна замка были распахнуты в теплеющие ночи.

О, эти ночи… Их пережить возможно, лишь отдав все силы молитве. И не прикасаться к белому платку, который следовало сжечь. Но руки отнимались каждый раз, мутилось в голове, как будто нападала лихорадка, едва мысль цепляла край воспоминаний.

Этьен не заметил, как в его спальню вошла жена. Катерина взяла руку мужа в свои, потянула присесть на бархатную подушку на подоконнике. Смеркалось.

— Я знала, что это случится рано или поздно. Ты влюблен.

Этьен стиснул зубы:

— Нет. 

— Я вижу, не таись. Мой сильный муж ослаб душой, и тело клонится к земле за нею следом.

— Порочная страсть безо всякой основы, и только. Пройдет.

Катерина помолчала, потом спросила:

— Вы с ним?.. Было ли меж вами что-то? 

— Нет, — порывисто ответил он и сжал теплые ладони в ответ. — И не будет, — взглянул в лицо, где знал каждую морщинку.

Жена погладила его по щеке.

— Не обещай, чтоб после не умножать страданий.

— Ты… не веришь мне? — его голос дрогнул.

Катерина обняла его за плечи, прижалась ко лбу сухими губами.

— Всегда и во всем я верю тебе. Но любовь… слепа и всемогуща. Ты никогда никого прежде не любил, ты сам себя не знаешь. Нет, молчи, молчи! Страсти, столь долго сдерживаемые, непредсказуемы, как пробужденный вулкан. Не бойся ничего, муж мой. Я замолю любой твой грех. Это — мой долг. 

— Мой долг — служение богу, королю и вам. 

— И ты служишь всем, чем можешь. Мне и девочкам не в чем упрекнуть тебя, и уж тем более — королю, за которого ты не раз лил кровь, — жена внимательно взглянула в глаза. — Бог же… он милостив, а люди грешны и несовершенны, что для него, поверь, не новость.

Он тяжело вздохнул, сгорбив плечи.

— Я не хотел... И не хочу.

— Я знаю, друг мой. Но ты нужен нам — счастливым и здоровым, не оболочкою пустой, изъеденной скорбями.

Немедленно вскочив, Этьен вынул злосчастный ком кружев и бросил в пасть горящего камина.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Великий Пост оставил за собой свет и чистоту. Душа успокоилась и смирилась, словно река, отвоевавшая свободу у запятнанного льда, и каждой каплей радовалась наставшему теплу.

И первое письмо пришло — начался сезон турниров. Эстер просила привезти ей диадему, как у мамы. Флоранс требовала боевого скакуна и меч. Катерина, как обычно, лишь просила вернуться целым и здоровым. Этьен постановил себе заработать довольно, чтобы привезти ей самый крупный жемчуг и золотых нитей.

На площади волновалась толпа: щит виконта Гренмона сняли и унесли, а сам виконт сбежал под покровом ночи, спрятавшись в глубокий капюшон. Святая Анна покарала его за злоязычие, впрочем, широко известное всем. Чтобы очистить свою честь, виконт был приговорен к ношению железной полумаски до самого дня святого Иосифа. Говорили, слуги кормили грешника, просовывая кусочки в щель под носом. Лишь суровое наказание способно искоренить серьезный проступок… 

Первое состязание происходило в полях меж замков двух маркизов. Этьену повезло: его отряд доблестно сражался и одержал победу, захватив ставку противника до того, как край тарелки солнца коснулся подпеченных луговых боков. Маркиз Дю Валь был весел и щедр, он от души сорил испанскими золотыми дублонами, на радость рыцарям и дамам. Хоть кое-кто и сомневался, хватит ли его казны до окончанья игр.

На другой день к пестрой веренице шатров добавились еще несколько. И среди них один особенно знакомый… Этьен пил и ел с друзьями, не оставаясь в одиночестве ни на мгновенье, старательно играл в слепого, стоило лишь издали увидеть копну волнистых каштановых волос, услышать звонкие окситанские ругательства.

— Месье, вы так таитесь, словно ждете, что я обвиню вас в краже… Моего платка.

Этьен резко обернулся: соблазн во плоти подкараулил у самого шатра, пока Франсуа занимался Небюлезом.

— Не понимаю, о чем вы, шевалье.

Тот оторвался от столба, к которому доселе прислонялся, и сделал шаг вперед. Этьен же — шаг назад.

— Вы понимаете. И превосходно. Я вижу, как трепещут ваши золотом ресницы, когда я приближаюсь. Румянец заливает ваши щеки.

— Прошу вас, — прошептал Этьен еле слышно. — Я дал обет…

— Обет не красть платков? — усмехнулся Де Монфор, и подступил вплотную. — Обет не замечать, как я смотрю на вас? Обет хранить сердце в ледяной броне? Но она плавится. И не снаружи — изнутри!

— Отойдите, — он не имел сил шевельнуться, как скованный заклятьем. — Вы поступайте как велит вам ваша совесть, а я не должен…

— Не должен чувствовать? Желать? Любить? Но разве может быть грехом то, что вложил в нас сам Создатель?

— Или сам дьявол.

— Это нам решать. Однако сейчас я не предлагаю ничего, кроме приятной беседы. Быть может, совместных выездов верхом или охоты. И это — грех?

Этьен ощутил себя выбитым из седла, он поднял взгляд на Де Монфора, губы дрогнули. Но тот глядел безо всякой издевки, участливо и тепло. Ах, эти его глаза… темные, с россыпью золотинок на самом дне. Этьен зажмурился, но все равно продолжал их видеть. Что за наказанье! Все молитвы были тщетны.

— Вы… хотите дружбы?

— Ах, если б другом вы меня назвали!

Так затрепещет сердце вам в ответ,

Что вмиг исчезнет всех страданий след!^[2]

— И только?

Бертран Де Монфор нахмурил густые брови:

— Неужто вы решили, что я способен вас к чему-нибудь принудить? Вражда милее вам?!

— Нет! — вырвалось трепещущею птицей.

— Тогда — вот вам моя рука.

Она была горячей, сильной, и можно было стиснуть так, что побелеют пальцы — и тем не причинить вреда.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Чем мысленно хлестать себя бичом вины, не получая никакого облегченья, возможно, стоит разрешить себе хоть что-то. Зверь усмиряется не мукой в клетке, но верно примененной дисциплиной. Какое счастье — не таиться, не страшиться ничего — ведь тот, кто рядом, знает все, ведь сам страдает тем же недугом. Дышалось глубоко и полно, оказалось, что воздух насыщен пчелиным гулом, цветут леса, земля дарит свой аромат, готовая зачать, и небо ангелы раскрашивают ярко и прекрасно.

На седле барона уже висели несколько заячьих тушек, у шевалье — лишь тощий селезень.

— Вон ласка!

Шевалье опустил взведенный арбалет:

— Пускай бежит. С недавних пор питаю я приязнь и жалость к мелким тварям.

— Почему? — простодушно спросил Этьен, правя кобылу ближе.

Де Монфор улыбнулся:

— Благодаря жертве одного длиннохвостого мученика, я смог перебороть опаску и завязать с вами разговор. Ну, не краснейте, месье, я не сказал вам ничего нового, — и, помолчав, добавил: — Нам хорошо вдвоем, признайте.

Этьен вздохнул, ощущая на лице кружевную тень деревьев.

— Да, хорошо.

— Я рад. Такая сцепка душ — подарок от судьбы.

Копыта коней гулко били в сплетение корней, как в барабан.

— Вы слышали курьез про кредо дома де Юссэ?

— Нет, что там?

— На свежевыкрашенный герб повесили намет с ошибкой в имени Христовом.

Де Монфор усмехнулся:

— Вы хорошо подкованы в латыни?

— Неплохо — наш домашний капеллан терзал меня на славу.

— Я знаю лишь несколько молитв да "amor lingit omnia"^[3].

— Vincit, — фыркнув, поправил Этьен. — Зато вы разбираетесь в поэзии, а это нынче модно при дворе.

— Незнание — не повод для гордыни. Я сбегал из скучной церковной школы гулять в лесу и бить дичь из самодельного лука, припрятанного в дупле. Хоть я сужу чужие стихи направо и налево, сам я знаток неважный, и до лауреатов^[4] мне далеко.

— Прочтите что-нибудь.

— Пожалуй, так у меня появится второй поклонник, кроме моего оруженосца Керта — мальчишка душу готов продать за свежую поэму про любовь.

— Неужто нет для воспевания других предметов? — вздохнул барон.

— Отчего же? Смерть, месть, ужасные страдания святых…

— Вы правы, amor vincit.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Настал последний день турнира. Вечерний воздух трещал от ударов: в передней части длинного овала ристалища бились оруженосцы. Вспотевшие, с горящими глазами, они знай метелили друг друга деревянными мечами, летели щепки. Всплеск смеха, короткий вскрик — кто-то выбил оружие у противника. Не все же таскать доспехи, тяжелые седла и копья подавать. Пусть напоследок развлекутся и заработают пару монет.

Барон и шевалье сидели на пустующем помосте, где по углам валялись листья и смятые цветы — остатки турнирных венков. 

— Я предлагал вам дружбу… Но…

— Что? — спросил барон. — Я разочаровал вас? — не понял сам, спросил с надеждой или страхом.

— Напротив. Я должен попросить прощенья за бесстыдство, которое посмел себе позволить. Я был зол. Я… — Бертран отвел глаза. — Так мечтал увидеть вас, считая дни Поста, и ожидал встречи. А вы обращались со мной, как с прокаженным.

— Я не могу просить прощения за то, что жаждал уберечь себя и вас.

— Положим, так. Но я привязан к вам прочнее прежнего, барон. И жажду вас по-прежнему, однако же держу себя в узде, как вы мне приказали. Теперь вся моя жизнь в ваших руках.

Барону стало жарко, он отодвинулся, сцепив пальцы.

— И как вы только смеете… В таком пороке вдругорядь признаться вслух?

Де Монфор улыбнулся:

— Тактический ход: несчастным отказать сложнее. Не думал, что рискую, не думаю и теперь — вы слишком благородны, чтобы доносить. И в худшем случае убили бы меня на месте… Ах, искра в вашем взгляде снова просияла! — усмехнулся. — Комета — знак... Чего — пока не знаю. Но вы, конечно, захотите ее тотчас потушить. Какой же выберете способ? Проверенный, не так ли? Айда в трактир, пить славное вино!

И он вскочил, готовый бежать. Как на него всерьез сердиться? Этьен со смехом последовал за шевалье.

В трактире шум и гам сливались в единый вихрь звуков: шаги, звон кружек и кувшинов, хохот. За крайним столом с азартом бросали кости, на кону лежали три павлиньих пера.

Барон велел кувшин вина. Но когда шевалье потребовал пива, трактирщик смущенно сказал, что свежего еще не привезли.

— Несите то, что есть! — распорядился Де Монфор. — Я сыт по горло уксусами, которые северяне по незнанию зовут винами!

И это было опрометчиво. Ведь, едва глотнув из кружки, шевалье выпучил глаза и раскашлялся, отплевываясь.

— Иисусе! Хотя бы чистая вода есть в этом жалком заведенье?! Это пиво сварили не из помоев, как все, а с изыском — из отборного свиного дерьма! 

— Я пытался предупредить вас, месье, — испуганно мямлил трактирщик.

Шевалье рассмеялся, достал порядком потертую мошну и вытряхнул из нее в подставленный фартук несколько су.

— Принеси-ка мне бочонок с этим пойлом! Пусть хранится, чтобы послать кому-нибудь из недругов веселья ради.

Вино облегчает голову, а ноги и руки — как призрачный оруженосец одевает в незримый доспех. Этьен шел по узкой, скользкой от дождя улице, и не мог надышаться грозовым ароматом, опустившимся с неба. Не мог насытиться прикосновением чужой руки, что попеременно то норовила опереться, то — поддержать. Здесь, во тьме безлунной, кто увидит, как горят глаза, как губы сохнут от волнения? 

Когда шеи коснулись прохладные пальцы, Этьен дернулся в сторону.

— Высока крепость белокаменная, мечом не взять, стрелой не перелететь… — послышалось из вязкой полутьмы.

Свет фонаря у городских ворот уничтожил эхо только что рожденной строки.

В замке пир уже кончался. Шевалье остановился у стола — дать плечу отдохнуть от тяжести свиного пива и промочить горло чем-то повкуснее. Однако внезапно дернулся, как от тычка копья. Этьен обернулся. К ним бежала молодая девушка с рыжеватыми косами и очень бледным лицом.

— Мой прекрасный рыцарь!

Дойдя до шевалье, она надела на него венок, богато убранный цветами.

— От лилий я чихаю, как будто дьявол сунул в нос мне кончик своего хвоста! — воскликнул Де Монфор и сбросил венок на стол.

— Я написала вам стихи, — ничуть не смутившись, продолжала наступление дева. — Прочту сейчас же…

— Избави боже, — прошипел шевалье. — Мадемуазель, поимейте стыд и совесть, кто после этакого позора возьмет вас замуж?

— Вы и только вы! — девица заломила руки. — Однажды вы поймете… Я не стыжусь своей любви.

— Как жаль, — вздохнул Бертран. — Я много раз вам отвечал, что не согласен. На свете много рыцарей…

— Но мне нужен лишь один.

Шевалье схватил поклажу и попытался скрыться. Этьен изумленно наблюдал, как девушка, подобрав юбки, семенит за Де Монфором, который, явно разозленный, шагал по залу с бочонком на плече. За ними наблюдали и другие — к счастью, народу в зале оставалось мало. Догнав странную пару, Этьен услышал:

— Пока вы носитесь, как ветер, по свету. Но после, когда остепенитесь, вы поймете — я стану вам идеальной женой!

Де Монфор резко обернулся, установил бочонок и вскочил на него, словно лицедей на сцену.

— Что ж, посмотрим! Вот пять непременных качеств, которыми обязан обладать тот, кого я буду готов терпеть с собою рядом: Куртуазность! — он картинно простер руку. — Прекрасное искусство быть приятным всем, при том себе не становясь противным! Умеренность! Которой вы, мадам, также лишены. И юность сердца… не граничащая с глупостью и показухой. После идут об руку радость жизни и достоинство — о, это главное, пожалуй! — Бертран соскочил со своего постамента и, прянув к столу, схватил кота, который лакомился с блюда рыбой. — Даже этот пушистый плут — взгляните! — всеми сими добродетелями обладает. — Он взял на руки оторопевшего кота, пригладил шерсть. — Приятен он на ощупь и на вид, не съест ни крошки более, чем алчет, и вечно юн душой, готов играть, он радуется жизни и готов защитить свое достоинство и честь — вы видите? Зубами и когтями. А вы, мадам Агнес — увы!

Мадемуазель ахнула, прижала руки к сердцу:

— Вы пожалеете однажды! — и торопливо удалилась.

— Наконец-то, — устало выдохнул шевалье, и выпустил кота, потирая разодранное запястье.

— Не знал, что вы так жестоки.

Бертран поднял глаза и грустно усмехнулся.

— Вы, друг мой, видите лишь маленький стежок на этом гобелене кромешного стыда. Уж третий год пошел, как мадам Агнес осаждает меня своей постылой страстью. Чего только не натерпелись и я, и мой верный Керт, который по ошибке не раз глотал ужаснейшие яды! Неделю в нужнике сидеть — врагу не пожелаешь. Агнес скупает все приворотные зелья, какие смогут выдумать гадалки и колдуньи, она хитра и вероломна, не раз подкупала слуг, чтобы попасть ко мне и подложить какой-нибудь… подарок, — он вздохнул: — Как вам понравилось бы получить в постель наполовину потрошенную ворону? Или найти у внезапно захромавшего коня тугую нитку на копыте? Заговоренную, конечно… Как я и Керт еще не померли от этой страсти — я не знаю.

— Но неужто у мадам нет ни отца, ни брата, которые могли бы запретить?

— Она живет со старым дядькой, который не менее безумен… Полагаю, однажды Агнес добьется своего — убьет меня, чтоб никому другому не достался.

Печать в его словах глубоко тронула Этьена. Он положил руку на плечо шевалье и сжал.

— Простите за поспешное суждение.

— Я сам бы так же рассудил, — пожал плечами Де Монфор. — Продолжим вечер? — улыбнулся. — В мужской компании, подальше от надушенных шелков.

— Не любите духи?

— Мужчина пахнет потом, конем, и сталью, и золой. У модниц куча притираний одно другого жутче — послушайте только, мне однажды бродячий лекарь рассказал рецепт: собачье молоко смешать с ежиной желчью и растереть с мозгом летучей мыши. И что из этого смердит ужасней? Ответ, я думаю, излишен. Но главное — мужчина все скажет прямо, а если недоволен, то вызовет на бой, а женщины и скрытны, и коварны.

— Не все.

— Не все. Но дамы, выросшие на перинах, в бархате и неге, этим часто грешны. Мои дорогие сестры, с которыми мы часто спали в стоге сена, за неимением постели прекрасны настолько же, насколько умны. — он вздохнул. — Жаль, что я теперь нечасто бываю дома. Тоскую по ним… А Керт и вовсе томится ожиданием — он давно и верно влюблен в Жизель.

— Вы покрываете влюбленных? — улыбнулся Этьен.

— Нет, конечно, — возмущенно вскинулся шевалье. — Я топаю ногами и гневно обещаю выпороть негодника плетьми — ради приличий это нужно делать, — вздохнул он. — Хотя бы раз в году.

— Пороть?

— Орать. Я жду, когда они оба повзрослеют, а Керт скопит побольше серебра. Я далек от мысли выдавать сестер замуж, опираясь на выгоду, словно продавец скота. И не питаю надежд на то, что бесприданницу возьмет к себе какой-нибудь залетный герцог. Хотя Жизель с Мари воспитаны прекрасно — матушке спасибо, и могут постоять за свою честь с кинжалом и щитом.

— Их научил отец?

— Нет, я. Отец покинул этот мир давным-давно.

— Я думаю, они бы подружились с моими дочерьми.

— Большая честь. Вы теперь расскажите о своих.

После того, как многострадальный бочонок упокоился в шатре Де Монфора, друзья должны были расстаться — им уже приготовили постели.

— Мы ходим от шатра к шатру уже четвертый раз, — прилежно сдерживая смех, заметил шевалье.

— Тогда пора ко сну, — вздохнул Этьен. — Вы ступайте.

— И голосом, звенящим, как кристалл,

И прелестью бесед обворожен,

С тех самых пор я ваш навеки стал,

И ваша воля — для меня закон.

— Вы любите меня смущать больше, чем делать что-либо другое.

— Вы не позволяете мне показать вам другого, — развел руками Бертран, — и я пользуюсь тем, что есть. Пойду, проведаю Рема — из-за дождя Керт перевел его в конюшню замка.

— Я провожу.

И оба рассмеялись.

В конюшне стоял мягкий полумрак, тускло чадил масляный фонарь. Теплый воздух струился мимо лица, неся ароматы сена, кожи и спокойное дыхания лошадей. Рем поприветствовал хозяина коротким ласковым ржанием и вернулся к жеванию овса. Рядом лениво помахивала хвостом гнедая кобыла.

— На сене спать куда лучше, чем на затхлых перинах! — Бертран вскарабкался наверх, и выглянул оттуда:

— У Керта здесь гнездо, хотите поглядеть?

Луна зашла за тучи, масляный фонарь не освещал потолка. Сено было сложено пышной копной, из темного угла шевалье извлек звонко плеснувшую бутылку.

— Наливка, которую готовят у нас дома. Жизель дала ему с собой, а мне — ни капли! — он со смехом откупорил и сделал глоток. — И это сестринская любовь? Попробуйте — он протянул бутылку.

Этьен сел на сено рядом, едва не утонув в нем.

— Приятный вкус, но никак не могу разобрать…

— Шиповник. Пейте еще. 

Этьен, помолчав, спросил:

— Хотите подпоить меня, как несговорчивую красавицу? 

— А вы хотите?..

Сено разлетелось вокруг золотым облаком, липнущим к разгоряченному лицу. Губы встретились и захватили друг друга жадно, с голодной настойчивостью терзали кожу зубы, распаляя больше. Пальцы впивались в плечи, в поясницу, в волосы, дыхание прерывистое смешивалось, дышалось запахами тела, сена, дерева. Руки шарили, отыскивая бреши в обороне, и находили. Завязки брэ и прорези дублетов сдавались неистовым атакам, наградой же за доблесть служило наслаждение — до стона, до яркой темноты перед глазами, в которой проступали лишь блики влажной кожи, и губы, искривленные от выдоха, боровшегося в горле с вдохом.

— Нам следует… Переместиться… Пока нас не нашли здесь, — хрипло сглотнул Бертран, на бесконечный миг оторвавшись от поцелуя. — И… пока мы оба… еще в рассудке.

По поводу рассудка — смелое сужденье… Этьен не был уверен, что в силах прийти в себя так скоро — и вообще!

Пока он шагал за Де Монфором по темному склону, обратно к рыцарским шатрам, господь давал обоим время передумать. Прийти в себя… но ноги ковыляли сами, шаг за шагом, как будто бес в них.

К счастью — или сожаленью? Внутри шатра шевалье не нашлось ни слуги, ни оруженосца. Хозяин крепко завязал входной полог, задул лампаду.

Руки Бертрана вновь нашли себе занятие на груди Этьена, в его затылке, что оказался уязвимым к ласке, и в штанах… где все горело так, что непонятно — как не вспыхнула одежда.

— О роза, нектар скрывающая, пригладь шипы! — блестящие глаза шевалье смотрели снизу вверх, пока рукой он ласково поглаживал оголенное бедро.

Этьен осознал, что стискивает его запястье, должно быть, больно… Отпустил. И тут же вскрикнул от нежданно дерзкого прикосновенья. Бертран опять прильнул к губам губами, и целовал, дыша прерывисто и шумно, пока рукой соединял две плоти, словно сросшиеся стволы вишни. И скоро — слишком скоро — те распустились кипящей белизной обилия цветков…

— Где мой венок? — прошептал Бертран, лежа у груди Этьена. — Я одержал сегодня самую трудную победу из возможных.

— Она сладка тебе?

— Слаще всего на свете. Как вышло, что будучи женат, ты вовсе не умеешь целоваться?

 Этьен сел и неверными руками стал застегивать одежду.

— Я не буду говорить о своей жене. С тобой. И теперь.

— "И ваша воля — для меня закон", — вновь процитировал Бертран, перекатившись по тюфяку.

— Я не первый… кого ты… соблазняешь? — оглянулся Этьен.

Бертран поднялся на локтях — еще бесстыдно запачканный их общим семенем… но такой прекрасный, что захватывало дух.

— Не первый, кто мне нравится. В кого влюблен — так звучит куда лучше. 

Пальцы Этьена замерли, не докончив узла.

— Ты... влюблен?!

— Определенно. А ты? Кто я для тебя?

— Не знаю.

Бертран порывисто вскочил, стал одеваться, отвернувшись.

— Это честный ответ. Спасибо за него, барон.

Обижен? Чем? Он получил свое! Этьен почувствовал досаду, но проследив ее исток, нашел вину.

— Прости. Ты виноват настолько же, насколько я. И имеешь право получить ответ на любой вопрос. Мне… не случалось целоваться потому, что кажется — не целоваться невозможно, — он вновь ощутив пожар в щеках, отвел взгляд. — Мы с Катериной вступили в брак не из любви. Меня — порочную породу — семья желала пристроить так, чтоб соблюсти достоинство баронов, но чтобы ветвь на мне оборвалась. Нашли богатую жену, считавшуюся старой девой, уже на плодородие неспособной.

— Но господь рассудил иначе?

— Воистину он даровал все, что у меня есть, не мне, а ей, за праведность и доброту. Она — мой самый близкий друг.

— И знает?

— Да. Я посчитал бесчестным скрывать свои пороки.

— Не верится, что ты давал им волю.

Этьен помолчал.

— Родители… Узнали о грешных чувствах к поваренку, когда мне было тринадцать. Тогда я едва успел коснуться губ, которые желал. С тех пор отец отказался говорить со мной, и с матери взял клятву сделать то же. И лишь на смертном одре сказал, что если я однажды смогу вернуть украденный надел… То смою с себя его проклятье и позор.

Бертран медленно обернулся, сел рядом, в распахнутом дублете. И молча приложил ладонь Этьена туда, где билось сердце. Потом поцеловал ее — неслышно, нежно, горько.