Лето решило взять реванш у долгой зимы, и жарило порядком. Над полями и рощами носились тучи гнуса, все кони, овцы и бедняга-Рем с беднягой-конюхом страдали. Чтоб отдохнуть, входили в озеро по грудь и там сидели, пока ледяные донные ключи не выгонят обратно. Жизель с Мари устроили себе новую забаву — дом на дереве, куда вела веревочная лестница. Очередной раз рассорившись с братом, Жизель взлетала на верхушку дуба, сворачивала ком веревок, так что Бертрану только оставалось бессильно прыгать у корней. Ругаться, звать, пока не пропадет голос — на потеху спрятанной принцессе в древесном замке. 

Он не считал себя чрезмерно строгим, даже напротив — покажите старших братьев или отцов, что позволяют девушкам все то же, что мужчинам… ну разве кроме занятий вовсе непристойных для любого пола. Но девочки давно уж стали девами, и слушались голоса Бертрана все меньше. И ладно, пока слушаются голос разума. Но как же раздражает порой!

Бертран прошел мимо коптильни, поднялся по вытертым ступеням в сырую залу замка, где и в разгар жары любого бил озноб. Миновав ее, вошел на кухню, где всегда тепло и вкусно пахло. Там у огня с кипящим котелком сидел старик.

— Кто это? — спросил Бертран.

Повариха Сильви махнула поварешкой:

— Странник с севера, шел мимо, попросил приюта. 

— Здравствуй, добрый господин, — тот подскочил, хромая. — Долгих лет вам и спасибо!

— Его нога изрезана — упал в овраг, попал в терновник, — пояснила Сильви.

— Вот жертва для Мари, — улыбнулся Бертран.

Тут вошла сестра с серьезным видом. Поставила на стол целый ящик склянок.

— Уж как-нибудь само пройдет, не стоит! — старик испуганно косился на арсенал Мари.

— Если хочешь ночевать и есть наш хлеб — будь добр за это заплатить, — рассмеялся Бертран.

— Чем? — моргнул гость.

— Своей ногой, которую желает вылечить моя сестра. — Он усадил разволновавшегося бедолагу на место. — Не мельтеши — она не причинит вреда, не первый раз лечит порезы и ушибы.

Сильви принесла горячей воды, и мадемуазель де Монфор с улыбкой принялась отмывать ногу старика, что была довольно устрашающего вида, от грязи и крови. Бертран сел за стол, вытащил из корзинки кусок сыра и вчерашнюю краюху, принялся за еду.

— Пока ты представляешь себя самим Христом, которому Мария моет ноги, расскажи, где был ты и что видел.

— Был я там и тут, и видел то и се… Но у меня с собой чудесная бутыль! — порывшись в переметной суме, он добыл оттуда глиняный сосуд и благоговейно приложившись губами, поднял. — Это вода целебного источника, что лечит все болезни!

— Почему же тогда ты ей не вылечил свою ногу? — поднял бровь Бертран.

— О, эта живая вода достойна лучшего, мой добрый господин… Она продлит и жизнь, и молодость! Продам за три экю.

Бертран расхохотался.

— Нехорошо смеяться над святым, — поджал губы странник. — И, между прочим, виконт Дрюйес продает куда дороже — за золотой экю флакон!

— Ты купил ее? — удивилась Сильви.

— Нет, — скромно опустил глаза старик. — Прокрался и набрал бесплатно… ибо дар Господень — он для всех.

— Но ты ведь продаешь, не отдаешь, — улыбнулась Мари.

— Я жизнью рисковал! — он воздел руку. — Меня за эти пару капель собаками травили! Грозили и повесить. Едва ушел… Да тут одна бутыль… — пробормотал, — И долгий путь… И… Не хотите — не берите.

Нога приобрела здоровый вид, лишь несколько полосок темной мази теперь ее пересекали.

— Спасибо, госпожа моя, — старик раздумал обижаться и пошевелил ступнею в грязном башмаке. — Мне намного легче! Совсем не жжет!

Мари довольно усмехнулась. Вот — лучшее веселье для нее: лечить и резать. Сушить, толочь и выжимать, и смешивать, и все по новой!

А Бертран задумчиво чесал в затылке: он слышал про такой источник… Но мало ли источников на свете?

За ужином сидели все вместе: две сестры, и Керт, и гость, и трое слуг, которые давно уж не просто слуги, а семья. Не в душной кухне, а на улице, под свежим ветерком, Бертран читал стихи. Заметив две руки, что понемногу ползли друг к другу, словно невзначай, он шлепнул Керта по затылку от души. Тот ойкнул. Руки пропали в рукавах. Но на другой поэме снова начали свой путь…

Мари сурово нахмурила брови и прервала рассказ:

— Берт, их нужно рассадить!

— Мы здесь! — возмутилась Жизель. — И не собаки, о которых можно говорить вот так!

— Раз не собаки — то имейте совесть и терпенье, — Мари степенно расправила подол. — Любовь — не повод забываться! 

Сильви, хихикая, смотрела на молодых — ну еще бы, такое представленье.

— Ты говоришь так, потому что не любила! — Жизель готовилась заплакать, Керт замер, явно неспособный даже двинуться, не то, что говорить.

— На вас же люди смотрят, и смотрит сам глава семьи Монфор.

— Я же не духовное лицо, — отмахнулся Бертран. — Представим — я ничего не вижу. Где меня прервали?

— Какое милосердие, — удивленно подняла брови Мари. — А раньше такого попустительства себе не позволял! И даже не рассержен… Уж не влюблен ли ты сам?

И сестры тотчас окружили, полезли на колени, стали тормошить:

— Ты познакомишь нас?

— Она божественно красива, должно быть…

— Как ее зовут? Скажи, скажи!

— Отстаньте, ради бога! Я ничего…

— А так!

— И так! Хватай, Мари! Он, как и в детстве, боится щекотки!

— Хотя бы на какую букву?

— На Э! — воскликнул Бертран, задыхаясь. И вырвался: — Я больше не издам ни звука. Это подло, так пытать родного брата ради досужих обсуждений. А будете бузить — повыдам замуж мигом! 

Девушки испуганно притихли. После засмеялись в рукава.

— Эмилия?. Элоиза?..

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ 

Разбойничьи шайки на дорогах потеряли всякий страх, и нападали даже на монастырские обозы. Граф де Роган призвал достойнейших из рыцарей сопровождать кортеж графини Анны в монастырь Сен-Эпин. Благочестивая часть двора собиралась жить там три дня, играть в святых, молиться, лобызая холодное золото рак^[1]. А после принести прозелитские настроения в графский замок, терзая всех суровостью двуличной хотя бы десять дней. Бертран терпеть не мог монастырей, однако плата — все же плата. И, ко всему, он видел список приглашенных…

Рыцари окружали карету, часть ехала во главе кортежа. Стража и оруженосцы — замыкали. Этьен сиял начищенным доспехом, как небесное видение, а волосы волнами ниспадали до самого седла. 

— Архангел с нами, нечего бояться, — усмехнулся усатый барон Пиле, опередив Бертрана на полмига.

— Angelus Domini^[2], — сказал тот, не скрывая восхищения.

Д'Аркур зарделся, отмахнулся:

— Смотрите на себя — сплошь бархат, золото и камни. 

— Но наряжались мы не зря — достойная охрана для даров Господу, которые везут в Сен-Эпин.

— Да, настоятельница за такое должна как минимум велеть монашкам станцевать перед графиней…

— Пиле, вы переходите границы. Желаете окончить, как виконт Гренмон?!

Чуть погодя Бертран подъехал ближе к д'Аркуру.

— Какие чудные перчатки.

— Неужто? — барон, улыбнувшись, поиграл рукой, заставляя пластины то топорщиться, то прижиматься. — Хотите примерить?

— Пожалуй, — Бертран с волненьем вдел руку в еще теплую перчатку. — Немного тяжелы, но все ж красивы. 

— Я выиграл их два сезона тому назад у виконта Дрюйеса. Мы бились на мечах.

Бертран нахмурил брови, вспоминая.

— Не тот ли это человек, владеющий источником целебным? Он тоже здесь… 

— Откуда ты узнал? — барон едва заметно побледнел.

— Случайность, — пожал плечами шевалье. — Странствующий шарлатан рассказывал о нем. Постой, ты хочешь мне сказать, что… это твой источник?

— Не мой, — вздохнул Этьен. — Пока… Прошу, будь осторожен. Виконт меня не терпит, и если ты со мной поедешь, то станет ненавидеть и тебя. Он всех моих друзей хоть раз попробовал на зуб.

— И не сломал ни одного?

— По-разному бывало, — оглянулся Этьен, украдкой проверяя, нет ли лишних ушей. — Дрюйес из тех, кто угрожает не кончиком стрелы, а кончиком пера.

— Таких я презираю.

— Как и любой достойный человек. Однако же, увы, высокие чины доносы любят, и власть лжецов нередко побеждает беспомощное благородство. 

— Пустое. Остаюсь. Я долго вас не видел и не хочу испортить нам прогулку, поэтому готов пообещать не задирать его намеренно. Кстати, где предмет беседы?

— Среди четверки, окружающей карету, справа.

С лесного склона наползал туман.

— Вы слышите? Умолкли птицы, — заметил Бертран, оглядывая лес.

— Они нас, верно, испугались, — отозвался снова подъехавший барон Пиле. — Говорят, Ее Сиятельство Святая Анна написала прошенье королю, где говорится, что турниры — зло.

— И что же, зимних игр не будет? — распахнул глаза Бертран.

— Не думаю, что так, — Пиле склонился ближе. — Его Величество и сам любитель выйти на ристалище. К тому же, кровь молодую надо разгонять, иначе лишенные привычных дел, наши рыцари скорей сгрызут друг друга.

— Они и так грызут, — заметил Этьен. — Как только объявят списки, начнется. Я слыхал, как кое-кто загодя травил соперников, чтоб увеличить свои шансы на победу.

— Мы с вами тоже конкуренты, — нервно улыбнулся Бертран.

— Но до зимы еще далеко, — ответил тот. — Мы можем помолиться о том, чтоб Пресвятая Дева не оставила ни одного из нас.

— Оставила в живых? — расхохотался Пиле.

— Сегодня вы в ударе, вижу, — Этьен недовольно покосился на барона.

— А вы, мой друг — под ним! Поеду поищу кого повеселей.

Пиле пустил коня галопом.

— Он говорит, как еретик, но благороден сердцем. И вспыльчив, но отходчив, — улыбнулся Этьен.

— Не думал, что вы столь терпимы к безбожию.

Этьен вздохнул:

— Я сам недалеко ушел.

— Поделитесь, — Бертран направил лошадь так, чтобы едва колена в латах не касаться.

— Деве Марии, а не сыну и не мужу ее принадлежат мои молитвы, — Этьен еще понизил голос. — Ведь дева — милосердие само. И не грозится сжечь, побить камнями, убить стрелою молнии с небес… При жизни лишь сносила терпеливо все, уготованное богом. Ты женщинам не доверяешь, а я считаю их возвышеннее нас, — и снова он вздохнул. — Молчишь. Теперь считаешь меня язычником?

— Нисколько. Это даже мило.

— Мило?!

— Если я скажу "нежно и искренне", ты разобьешь мне лоб этой перчаткой.

— Ты ловок, тебя пойди задень, — ударил, звонко отлетели искры от навстречу вскинутого наруча.

Первая стрела прошила горло знаменосца, ехавшего впереди. Из тумана выступили люди в доспехах, но без гербов. Арбалетные болты ударили по стражникам обоза. Двое рухнули с седла, захлебываясь кровью.

Бертран, не медля ни мгновенья, бросил коня вперед и замахнулся, вкладывая всю силу в удар. Меч снес голову в вороненом шлеме, тело, словно кукла, осело наземь. Где-то закричали. Чужой клинок скользнул по ребрам лошади, вспорол попону. Кобыла с визгом заплясала, Бертран едва успел ее сдержать, и спрыгнул, когда пала на колени. Разбойник занес кривое лезвие над головой — и покатился в грязь: оруженосец д'Аркура достал его полэксом.

Барон Пиле рычал, свирепо вращая глазами, сек противников, как бешеный кабан, прорвался сквозь их строй. 

Бертран искал глазами ангела в доспехах — и, к ужасу, не находил. А впрочем, вот показался из-за края кареты знакомый плащ, теперь запятнанный и грязный. Кровь хлестала из места сочленения руки какого-то бандита — тот рухнул, показался изгаженный его кровью меч, потом рука и наконец, Этьен. Он защищал графиню.

Старый рыцарь, в одиночку прикрывавший карету с другой стороны, отразил три удара подряд, рубанул врага сверху и наискось. Его клинок застрял в расколотом шлеме, Бертран воскликнул:

— Снизу!

Но рыцаря достали длинным топором подмышку. Где ж виконт Дрюйес, что должен был ему помочь?!

Керт с гиканьем гнал к лесу пешего коротышку. Свистнул болт у самого виска, Бертран обернулся, в три прыжка добрался до мерзавца, и шея стрелка встретилась с заточенным металлом. Взяв арбалет, — на удивление хорошей работы — Бертран прицелился и выстрелил в разбойников, что подбирались к обозу. Один споткнулся, получив стрелу в колено, и рухнул под копыта запряженных лошадей. Те от страха взбрыкнули, раздался хруст.

Бертран бежал к карете — там Этьен! Один против двоих! Вдруг стало гулко, пусто в голове… Но там Этьен.. Против троих… против шести… их тьма… и тьма вокруг.

Его трясли так сильно, что казалось, хотят чтоб сердце выскочило вон, как маковое зернышко из плода. Бертран открыл глаза. Этьен… Он кричал беззвучно что-то, снова тряс за плечи, потом прижал к груди, вздымающейся, как волны в шторм.

— Отпусти… — смог прохрипеть сквозь деревянную труху с песком, забившую гортань.

Зажмурился тотчас от грохота вернувшегося звука. Вокруг стонали и ругались, ржали, топали, скрипело что-то и трещало. 

— Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae… Ты жив! Какое счастье!

Бертрана уложили наконец на прохладную, мягкую землю. Потом ко лбу прижались губы. Бертран поднял ладонь, провел по спутанным, свалявшимся солнечным лучам. Пошевелил болящей шеей и увидел внезапно бледное лицо на темном фоне — из кареты с обломанной дверцей таращилась Святая Анна. Смотрела неподвижно на них, как будто парализуя жертву, сама Горгона. И снова все покрылось темным маревом, пропало.

Когда вернулось, не было уже лица и тьмы за ним — лишь герб де Роганов, иссеченный в двух местах.

— Amen. — Бертран совсем очнулся. — Чья это кровь? — руке, лежащей на груди Этьена, было липко.

— Не знаю. Какая разница? Вставай! Нам следует добраться до Сен-Эпин, пока не село солнце. Там тебе помогут.

Руке тем временем не только липко стало, но и жарко.

— Твоя, дурак! Ты ранен!

— Что? Дьявол, он все же достал меня ножом…

— Надеюсь, все же лишь один из бесов. Я встану сам, а ты ложись немедля!

Пока Бертран вставал на четвереньки, а после — на ноги, Этьен уже обессилел, и встать не мог. Тут объявился и его оруженосец, Франсуа. Керт еще не возвращался. Обоз остался цел, однако в него свалили не только раненых, но и убитых. Не хотелось барона класть с усопшими. Бертран сам кое-как перетянул сорочкой грудь ему, поверх накинул плащ. Свою лошадку Бертран добил — она еще дышала, бедолага. Потом поймал чужую. Попросил помочь барона де Пиле и Франсуа — чтоб взгромоздить Этьена в седло.

— Разбойничью скотину не жаль грузить!

Перед обозом из кустов выскочил конь Керта, и Керт на нем, ведя другого в поводу.

— Месье! Вы целы?

— Цел.

Он ехал осторожно, придерживая Этьена перед собой. Тот, запрокинув голову к плечу Бертрана, закрыл глаза, дышал, хотя бледнел все больше.

— Скорее, сударь! — взмолился Франсуа.

— Нельзя скорее, — прошипел Бертран. — Молись лучше, молись за своего барона всем святым, которых знаешь!

В монастыре все двери нараспашку — ругань, шум и гам… монахини словно галки мелькали черно-белыми штрихами, одна с ведром, другая с ворохом бинтов, все остальные — с криком. По ощущениям, Бертрана приложили дубинкой весом в целый квинталь — так болела голова. Но главное — пока соображала.

Этьена уложили в натопленной просторной келье, послали за врачом графини. Вокруг толклись то Франсуа, то три монашки, то барон Пиле, принесший бутыль вина, которое, дескать, лечит все, кроме смерти… Хотел силком поить больного. Бертран едва сумел прогнать пьянчугу вон.

Наконец, явился врач, взглянул на рану у плеча, сказал надменно:

— Здесь требуются нити и уксус. Принесите свежий! Мои запасы сильно пострадали.

Монашки исполнили приказ, затем обмыли грудь и алый — все еще смертельно алый — след клинка.

На первый взмах иглы Бертран не выдержал:

— Вы собираетесь зашить такую рану, словно прореху в сапоге?! И чем? Льняною нитью?!

— Месье, вы наносить ранения умеете, а я — сшивать. Если этот вид вам чересчур тяжел — подите продышитесь, на улице свежо.

Бертран вскипел:

— Ну, нет! Благодарю вас за визит, но лучше сделаю все сам!

Монашки вскрикнули, захлопали крылами.

— Воля ваша, — пожал плечами врач. — Взять грех на душу…

— Что вы такое говорите, сударь! — вмешался Франсуа.

— Возьми, — Берт сунул ему нож, — и накали как следует над чистым пламенем жаровни. — Врач с монашками ушли, смущенный оруженосец смотрел на господина, сжимая нож в руке. — Ну же, шевелись! Керт! — крикнул так, что отдалось в постылой шишке на затылке. — Поди сюда.

— Я здесь, месье.

— Ну как там нож, готов? Держите его, — он указал на Этьена, в этот миг открывшего глаза.

— Месье! — оруженосец кинулся к барону. — Этот господин прогнал врача, и собрался…

— Выжечь грязь бандитского клинка, — перебил его Бертран.

— Ты смерти моей хочешь?! — его взгляд метался меж лицом Бертрана и краснеющим ножом.

Кровь снова набралась в ямке груди.

— Держите! 

Керт послушно обошел постель. Бертран схватил нож и торопливо подошел. Этьен шарахнулся:

— Ты сошел с ума! 

— Напротив! Я не позволю тебе ни истечь кровью, ни заживо сгнить.

— Шевалье де Монфор дело говорит, — вступился Керт. — Послушайте его, он не желает зла.

— Месье, лишь прикажите, — хмуро бросил Франсуа, берясь за кочергу.

— Как мне убедить вас?! — воскликнул Бертран. — Послушай, — он, сунув Керту рукоять ножа, присел к Этьену и схватил за окровавленную руку. — Я видал такое дважды — как быстро угасает жизнь после того, как кровь пустило чужое острие! Сначала лихорадка, потом бред и смерть — не благородная, а лютая, в поту, в моче и гное!

— Месье, вы все еще течете кровью. Я позову врача. И стражу!

— Нет, стой. — Этьен взглянул в глаза, сжал руку. — Я верю… Делай.

— Но господин барон…

— Иди сюда, — велел тот своему оруженосцу. — Придерживай вот так, чтоб я не смог пошевелиться.

Керт навалился на здоровое плечо.

Бертран покрепче стиснул рукоять. Раз, два — прижать края, чтобы выжечь всю заразу, кровь остановить. Раз, два — и кончено. Все надо сделать быстро. Сумеют ли удержать его? Бертран смотрел, как вздулись в напряженье мышцы под белоснежной кожей. Едва докрасна раскаленный поцелуй коснулся ее, раздался дикий крик. 

— Еще разок, крепись…

Он вырвался, но, к счастью, уже после. Вдохнув жирный, дымный пар, тотчас согнулся, едва не замочил ожог почти что переваренным обедом, зато добротно измочил Бертрана — и потерял сознание. Керт поднял до сих пор шипящий нож и отошел, а Франсуа сбежал за тряпкой и водой. 

Бертран обтер Этьену лицо забытой лекарем ветошью, пригладил волосы. Он скоро задышал ровнее, чем прежде. Бертран неслышно прошептал:

— Я за тебя на все готов. И если б мог, забрал всю боль себе.

А пальцы — до того холодные, едва живые — сжали руку крепко. Он слышал все! И он ответил.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Когда проклятый монастырь остался далеко позади, Керт, против обыкновения, молчание нарушил:

— Месье, я не могу не рассказать о некой странности, которую заметил, — задумавшись, он почесал затылок, — Хотя… оставьте, это глупость.

— Нет уж, говори. — Бертран был готов на все, лишь бы не возвращаться мыслями к карете, которая пришла из Монкальма и увезла барона, еще едва живого, домой. И к тем глазам во мраке, что смотрели в душу, — быть может, записывали имена для будущей расправы… Быть может, не следовало применять к Этьену лечение, известное из похождений святых мужей, сражавшихся в пустынях за веру? Они, быть может, не были вполне людьми. А любимый… любимый, да, всем сердцем… Хоть смотрится для всех вокруг несокрушимым, все же так нежен и уязвим. Святая Анна может перестать молчать, и рассказать о том, что двое из близких бойцов сыновней армии вассалов — содомиты. Железная маска так и встает перед лицом, и говорят, для грешников особых, святая может приказать нагреть ее в печи… А вдруг Этьен не вынесет дороги? — Ну же, говори! — едва не крикнул.

— Вы помните, когда погнался я за тем бандитом в лес?

— Положим. Ты убил его?

— Предал мечом суду господню. Однако встретил там еще двоих. Они не видели меня, ведь в бурелом коня я не направил, оставил у тропы, в кусты полез пешком. Когда обратно выбирался, свернул в обход, чтобы не лезть по валунам.

— И что?

— Одеты те господа были небедно. И говорили…

— Говорили?.. Керт, обычно ты расходуешь слова куда скупее! К делу, ради бога!

Керт помолчал, как будто специально.

— Я расслышал лишь что-то про "господина", который "пожадничал еще на двадцать человек". Возможно, мне показалось…

Бертран задумался. Кто может ненавидеть так сильно де Рогана, графиню? О, ее — какой угодно страдалец из приговоренных к позору и лишению звания… Кто там последний в маске щеголял? Виконт Гренмон?

— А имени они не называли?

— Нет… Не помню. Я потом отвлекся, решил поймать хоть одного коня из тех, что разбрелись по лесу — жаль добычи! И поймал для вас, — он горделиво улыбнулся.

Но хвастовство оруженосца прошло мимо ушей. Бертран так натянул поводья, что лошадь встала. Нахлынул ужас душною волной. Горячее дуновение преисподней с запахом металла приблизилось к лицу и высушило губы ожиданием боли. Бесчестья. 

— Мой господин? — Керт обернулся.

— Я ненавижу… людей, — прошептал Бертран. — И отчего они не могут не соваться в чужую жизнь?!

И он погнал коня так скоро, как тот способен был бежать.