«Оттого мое пение совершенно, что мои уста,

глаза, сердце и разум исполнены радости любви…

Поэта звать Бертран, но Вентадорнский. Поправляйтесь. Другой Бертран ничего так не желает, как новой встречи».

Записку Этьен хранил в молитвеннике у подушки. Катерина и девочки ухаживали за больным, и следили в оба глаза — куда усерднее, чем требовалось. Не давали самому ни есть, ни пить, ни встать. Он терпел покорно. Анри переживал, что не поехал тогда с бароном и не смог помочь. Франсуа зашел всего два раза — и то по повелению лекаря. Почти не разжимал сурово сжатых губ, и избегал прямого взгляда. Возможно, оскорбился, что господин пренебрег его советом, послушав шевалье. Однако тот оказался прав — ведь лихорадка не пришла, и боль понемногу отступала.

Ах, проклятая комната... Балдахин над ложем, казалось, вот-вот опустится, задушит. Стены светила красили синим, розовым, лиловым, и так по кругу. На сундуке — сорочка, дублет, штаны, чулки. До них дойти он мог, но вытерпеть одевание — еще нет. Хотя, пока лежишь, все кажется возможным. Вскочить бы, добраться до окна, где пахнет летним ливнем, а свежий ветер треплет занавеси. Сесть верхом и взять в седло смешливую Флоранс… Но нет, едва сползал с подушек — пот холодный покрывал все тело, дрожали ноги, как у труса при виде обнаженного клинка. А ведь едва мгновение назад казалось — здоров уже, здоров!

Однако к середине лета проклятая слабость отступила. Нужно было вернуться к графу, чтобы получить оплату, о которой в суматохе все забыли. Возможно, получить и новое заданье. И получить повод сжечь опасную записку — ведь видя во плоти объект мечтанья, не нужно более хранить свидетельства его существованья.

Барон нашел его в садах у задней части замка де Рогана. Бертран был весь одет в зеленое,словно дух лесной. Гуляли по плащу, лицу и волосам золотинки, пробившиеся сквозь плотный лиственный шатер. Этьен, смущаясь собственной дерзости, вошел под сень плакучей ивы: хотел украдкой поцелуй сорвать. Но шевалье нахмурился и отступил.

— Я хотел сказать… Но не ко времени тогда это пришлось бы. Графиня Анна… нас видела.

— Когда?! 

— В тот горький час, когда ты обнимал меня, а я валялся на дороге пугалом, поваленным мистралем.

— Но поняла ли? Ничего предосудительного я не помню, — ошеломленный, Этьен встал у ствола, уперев ладонь в шершавое сплетение жил.

— Ты испугался, ты был вне себя. И я не помню, что ты кричал тогда. Что делал. Но помню ее взгляд, и он преследует меня в кошмарах.

— Впервые вижу, чтобы ты боялся, — помолчав, сказал Этьен. — Ведь ни в бою, ни с пылающим клинком над раной, ты не терял ни капли мужества.

Бертран сверкнул глазами:

— Лишь мертвый начисто лишен всех страхов и тревог! 

— Единожды решившись, я не страшусь последствий — не отменить свершенное ни золотом, ни кровью. Что могут с нами сделать? Убить? Я смерти не боюсь. Пусть выходят хоть все разом — если мы встанем вместе… — Бертран смотрел не на него, а в землю. Этьен осекся. Хотел сказать, что любит, но замерли на вдохе губы. Ужели опоздал?

— Святая молчальница меня пугает куда больше сотни самых разбойных рож. Бояться за тела — одно, другое — переживать за честь, которой могут в любой момент лишить не только нас с тобой — но и моих сестер, и Керта… — он закрыл лицо руками.

Этьен коснулся его плеча, думая утешить, но Бертран вновь вырвался. В груди опять заныла рана, словно наполняясь не жаром — льдом, ползущим к сердцу. Он опоздал признаться, а теперь уже не нужно — лишь ярмом на шее у любимого повиснет это слово. Люблю. Желаю. Не отдам. Не брошу. Вместо этого явить холодность пристойно — дать шлем и щит противнику, чтоб скрыть лицо и уязвимые места.

— Шевалье, я благодарен за то, что вы мне жизнь спасли, и не держу обиды ни за что. Простите и вы меня, если того не чая, причинил вам… неудобство. Все между нами кончено, я полагаю.

Что ж, позабавились — и хватит. 

Этьен ушел широким шагом, ни разу в сад не оглянувшись. Святая Дева, дай дожить до лестницы в покои… 

Внутри сидели Франсуа с Анри и, хохоча, играли в кости.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Злые языки способны поджигать сердца таким огнем, который тушится лишь кровью и слезами тысяч. Легкий шепоток, как будто ненарочно брошенное слово страшнее заклинаний ведьмовских! Способны вызвать бурю не на небе, а в душе. Один намек посеет страхов целые поля, а урожай с них — яд: и недоверие, и ненависть, и войны.

Говорили, что нападение в лесу — не случайность. Уж слишком хорошо одеты были те разбойники, и яростно сражались, словно не только лишь телега нужна была им, но и сама графиня. Немало недовольных вассалов у каждого правителя… Но граф Роган издал приказ ужесточить все предписания дорожной страже и крепостной охране.

Пришла весть странная: у замка Сомбреваль зачем-то собираются войска. Сосед Его Сиятельства, граф де Жийе, хозяин тех земель, не очень-то спешил ответить на письмо с вопросом. Гонец пропал, как не было. Пропал за ним другой. 

За окнами бурлило страстью небо, разбрасывало сверкающие косы по облакам-перинам. Собрание рыцарей в округлой зале, сидя за столом, наперебой советовало графу. Тот, задумчиво нахмурившись, крутил на пальце перстень.

— Мой господин, я не могу расценивать такое иначе, как скрытую угрозу.

— Если явить терпение и промедлить — может оказаться слишком поздно!

— Предательство и вероломство! Надо обратиться к королю!

— Пока король сюда пришлет кого-то…

— Успокойтесь, ради бога. Возможно, стоит самому явиться в Сомбреваль с визитом?

— И попасть в ловушку?! Граф, нельзя так рисковать! — воскликнул виконт Гренмон, которого лишь две недели как вернули ко двору. Теперь старался выслужиться, угождая всем и вся.

Брови де Рогана, словно две куницы, сползались ближе, чтоб вот-вот сцепиться в схватке.

— Я был у де Жийе о прошлом годе, — услышав столь знакомый тембр, Этьен сжал кулаки, но не взглянул в ту сторону. — Его Сиятельство ничто не ценит так, как мир и тишину, и это всем известно. Он поэт. Человек, пишущий столь трепетно о сени голубиных крыл, не может быть способен на подлость, на удар исподтишка! 

— Вы — шут, а не советник!

— Следите за словами, иначе кончите с моим мечом в кишках. Вам лишь бы развязать войну.

— Но, шевалье, его могли настроить против нас! Пусть не сам, но как орудие в чужих руках…

— Но в чьих?

— Да мало ли врагов у человека подобных чести и богатства?

— Оставить такое оскорбление без ответа — значит, явить слабость! — прошипел виконт Дрюйес.

Граф стукнул по столу тяжелым кулаком, обвел глазами собрание.

— Такого вызова я не стерплю. Два дня — и выступаем!

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Серебряные ручейки струились по лесу, стекаясь в реку там, где тракт пересекал поля, и было некуда спастись от жалящего солнца. Лопались янтарные потеки можжевеловой смолы, дурманный запах выплескивался в воздух, едва лишь путник ветви задевал. Святая Дева благословила путь — дождевые тучи отправились на юг. Дороги быстро сохли, трескаясь причудливым узором. Его давили копыта конницы. Гордо реяли знамена. 

Анри без умолку болтал — впервые выдастся возможность посмотреть на истинную схватку… Мальчишка, что с него возьмешь. И бесполезно возражать — такое надо лишь увидеть, чтоб сердце ужасом зашлось. Сумеет юный паж свой страх себе покорным сделать или нет — заранее знать нельзя. Франсуа молчал, как в рот воды набрал. "Да, нет, месье" — и только. Уж он-то знал, что такое бой, не понаслышке, потому, наверное, готовил дух и тело к суровым испытаниям. 

— Франсуа, — барон улучил момент, когда Анри немного отстал. — Присматривай за ним. За мной не нужно.

— Я ваш оруженосец, господин. А в няньки я не нанимался.

— Не смей перечить, — сказал негромко, но так, чтоб Франсуа прочувствовал тень занесенной плети.

— Как скажете, месье.

Заночевали у распадка, откуда доносился волчий клич. Этьен с привычными друзьями коротали вечер у костра. Наутро выйдут прямо к замку. Начнется битва? Что ж, посмотрим, кто кого. Зачем она Этьену, если отринуть долг защиты сюзерена? Он не нашел бы ответ, даже если бы всерьез взялся искать. Однако зачем искать? Любой вопрос кончался здесь: Зачем?.. Зачем смеяться шуткам Пиле и де Сафа? Дышать? Моргать? Пить сладкий сидр и кислое вино?.. Чтобы забыть. О чем — уже неважно. Наутро так в висках ломило, словно провел он ночь на наковальне кузнеца, а тот, со злости, что не смог выковать ничего путного, долбил до искр из глаз. 

Сомбреваль был довольно сер и неказист: четыре башенки тянулись ввысь, трепались вяло флаги. И — ни души кругом.

— Они, верно, укрылись в стенах, — сказал Пиле, подкручивая длинный ус. — Боятся, словно крысы… Кстати, а что ваш друг, месье Бертран? Он не почтил своим визитом наш бивак, хотя с утра я видел его оруженосца, мрачного, как сто чертей, которым не дали похмелиться.

Этьен ответить не успел, как кто-то завопил. Кричали сверху, с башни. Войско подступило на перестрел, и стало видно, что над воротами стоит фигура и машет им руками. 

— А вот и он! — расхохотался барон Пиле.

— Что?!

— Измена!

— Предательство!

Бертран сложил ладони и кричал. Что? Кто не виноват? Чего не делал? Граф?.. Слыхать едва-едва.

— Де Монфор ведь — древний род… и так себя порочить. Почему?

— Взять на прицел!

Лучники выступили вперед, легли на пальцы стрелы, сощурились глаза. Фигура на стене не дрогнула — напротив, взвилась на зуб, раскрыла руки — вот я! Не боюсь! Этьен пришпорил скакуна, плащ тяжело захлопал за плечами. Граф де Роган уже занес руку, чтоб подать сигнал.

— Ваше Сиятельство! — Этьен спрыгнул с коня, коленями упал на землю, — Постойте, умоляю! Это я! Меня велите казнить! Нарушив ваш приказ, я отослал беднягу Де Монфора разузнать, как много правды в том, что говорили о графе де Жийе. Он молод, я ему обязан жизнью. Он поверил мне, глупцу. Если жаждете дать волю гневу — то убивать вам следует меня!

— Что ж, прекрасно, барон, — медленно опустил ладонь де Роган. — Мой меч всегда готов казнить неверных. Однако прежде я хочу узнать, о чем так неразборчиво вопит там этот полоумный. 

Спустя немного времени ворота Сомбреваля распахнулись. И всадник, пригнувшись к шее коня, во весь опор поскакал к линии рыцарей, утратившей уже былой порядок. Все сбились в кучу, переговариваясь и надеясь узнать хоть что-нибудь первей других. 

— Ваше Сиятельство! — Бертран склонился ниже, задыхаясь, — Вот письмо от графа де Жийе. — он глянул на Этьена, еще коленопреклоненного в траве.

— Граф, не берите, дайте мне! — вскричал Дрюйес, — вдруг оно отравлено?!

— Тогда бы отравился и посланник, — разумно возразил Пиле.

Де Роган читал послание с вытянутой руки, то хмурясь, то задирая брови под шлем. Плюмажи рыцарей в молчании напряженно-любопытном трепал игривый ветерок.

— Так, — граф скатал послание и отдал своему оруженосцу. — Военная кампания здесь, очевидно, неуместна, господа. Нам рады в этом замке и приглашают отужинать.

— А как же те убитые гонцы?!

— Возможно, их не убивали. Мы разберемся и убедимся, говорят ли правду нам.

— Барон?

— Пока я не решил, казнить иль миловать. А вы, — кивнул Бертрану, — поедете со мной.

— Я взят под стражу? — гордец сверкал очами, словно не понимая, над какою бездной подвешен тоненький канат, где он плясал.

— Не дерзите, сударь, иначе отведаете гнева моего сейчас же.

Войско потянулось к замку, остались на поле лишь Этьен и Франсуа с Анри. Паж спрыгнул со своей лошадки, присел, пытаясь заглянуть в глаза:

— Мой господин барон, все это правда? Хотя какая разница… Вот, обопритесь! Франсуа, ну что ты медлишь?!

— Не нужно, — Этьен поднялся. Чтоб совладать с собой, схватил поводья и повел коня в поводу. Пока достигнет замка, перестанет всякое волненье в членах, в груди и в голове. — Если я виноват перед Его Сиятельством, приму любое наказание. Вы ничего не знали — следовательно, чисты от всяких подозрений.

— Я не боюсь! — воскликнул паж. — Наоборот, горжусь! Смотрите: из-за вас сраженья не было и кровь не пролилась.

— Ты правда рад? — взглянул на мальчика Этьен. — А так мечтал полюбоваться…

— На бой, у которого есть хороший, честный повод, — паж тоже шел пешком, взяв пример с барона.

— Ты мудр не по годам, — вздохнул Этьен.

— Поеду в замок, приготовлю вам ночлег, — сказал Франсуа, и ускакал вперед.

На пороге ворот стоял сам граф-хозяин, худой, как щепка, с куцей бородой, и бледный, как недопеченный хлеб. Его жена с животом, готовым со дня на день выпустить в мир нового младенца, протягивала золотой поднос с вином и хлебом каждому. Этьен уважил их поклоном, пригубил вино.

Все оказалось просто: первый посланный гонец приехал в Сомбреваль, сгорая от жара, и весь покрытый сыпью. Спустя всего три дня он умер. Граф послал гонца в ответ, однако очевидно, де Роган его письма не получил. Куда пропал тот шевалье, никто не знает, а вот второго письмоносца де Рогана нашли случайно — без головы, закопанного при дороге. Но было поздно — граф уж выступил в поход. 

Никто войска не собирал — а граф Жийе, родивший пятерых сынов, лишь выбирал наставника для старших. Хотел отдать в оруженосцы к добрым кавалерам, чтобы мальцы хлебнули жизни перед тем, как испробовать на вкус соблазны знати.

Помилованному барону д'Аркур покои отвели обок покоев графа. Рыцари, не получив возможности размяться на поле брани, решили выпить все вино, хранившееся в здешних подвалах. Замок сотрясался старой кладкой, непривычной к такому грубому веселью. Под ногами то и дело истошно голосили куры, которых выгнали на двор, заняв жилье. 

На пиру их посадили вместе.

— Поднимем кубки за д'Аркур и де Монфор! — граф де Роган опрокинул свой кубок в рот, и ручейки стекли по бороде.

Этьен сидел так напряженно, как будто стул в любой момент мог обратиться бешеным быком. На Де Монфора не смотрел, не ел ни крошки, только пил, когда Его Сиятельство велел опорожнить вновь налитые кубки.

Виконт Дрюйес, разряженный по самой последней моде, сидел с ним рядом. В давнишней схватке с разбойниками он не получил ни синяка, и тем весьма гордился. Он с недовольством поправил кружева и произнес:

— Идти против приказа нынче зовется верностью? Занятно, право!

 — Они, конечно же, ужасные нахалы! — громко расхохотался граф. — Но вызывают уважение. Дерзость пойти наперекор во благо сюзерена? Достойно. И не всем, замечу, по плечу, — он хлопнул Дрюйеса так, что тот едва не юркнул носом в собственную чарку.

Виконт покрылся розовыми пятнами, и раздувая ноздри, впился зубами в свиную ногу.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Винтовая лестница была настолько узкой, что Этьену пришлось повернуться полубоком, чтоб протиснуть плечи. Здесь было тише, чем внизу, камни и повороты глушили звуки так, что даже слышалось свое дыхание. И чье-то еще… За поворотом тень ждала.

— Итак, — Бертран склонил голову к плечу, сцепивши руки за спиной. — Вы, барон, присвоили мое деяние себе? 

Этьен остановился, стараясь сохранить лицо бесстрастным:

— О чем ты только думал! В одиночку остановить три десятка рыцарей, жаждущих крови…

— Но остановил же. Пусть не без помощи, но… Вдвоем мы сотворили чудо!

Барон не отвечал. Бертран, губу терзая зубами, топтался на ступеньках.

— Я так неловко пытаюсь с тобой шутить, — он вздохнул. — Любовь, ты слез моих источник, их пролить дай мне сил! — внезапно кинулся на грудь Этьену, обвил руками, зарылся в шею носом. Стало мокро: — Прости, прости меня. Надо мною верх взял застарелый ужас. Меня не извиняет, что я был не в себе тогда. Под его заклятьем в мареве метался. Но без тебя оно плотнее с каждым часом! Этьен… не уходи! — он оторвался, заглянул в лицо. — Нет, говорю не то. Не отпущу тебя, и если ты посмеешь уйти, то я верну тебя обратно. 

— Как?

— Вот так. 

Он жадно схватил за воротник камзола, притягивая ближе, будто страшась, что Этьен сбежит немедля. Столкнулись губы — больно, резко, нетерпеливо, и поначалу ни капли нежности в том поцелуе не было — лишь отчаянье, и гнев, и не желание, но жадность в чистом виде, подспудно копившиеся столько одиноких дней. Обида вытекала потом и слюной, как в бурю разлившаяся река, и кожа полыхала, готовясь расцвести узорами от пальцев и укусов.

Этьен отступил, спиною прижимаясь к основанию лестницы. Не оттолкнул, напротив, обхватил чужой затылок, сжимая пальцы в густом ворохе кудрей. Он понимал, что здесь, теперь, сошел с ума — и рад. Он изнывал от жара, который даже ледяные каменные стены не могли остудить. В холодной спирали тесной любовники едва могли вдохнуть — и оттого дышали вдвое жадно, глотая дыхание друг друга. Чужие пальцы сжали запястья, притиснули к стене, как палач привязывает жертву. Этьен не подчинился, перехватил почин, толкнул к второй стене всем телом. Бертран ответил рваным стоном, ласкою клыков, словно выгрызая право на новый вдох.

— Я твой a capite ad calcem^[1].

 — A casu et ad casum, — откликнулся Этьен, уткнувшись ему в макушку.

— Ты же знаешь: латынь я знаю плохо, и все равно не запомню урока.

Он не стал объяснять, что это не урок. А снова поцеловал Бертрана, нежно проводя губами по губам, по бархатному языку, пугливому, пытливому. Как будто сердцу снова лишь тринадцать, оно полно невыразимой страсти к жизни, и любопытства ко всему, и веры в то, что счастье здесь, сейчас — возможно. 

Не важно то, что в мире нет для них угла…

— Пока мы вместе, то имеем право на счастье.

— Даже если… оно закончится однажды?

— Но не сейчас.

На лестнице послышались шаги.