Бертран увидел, что виконт Дрюйес не сводит хищный взор с Этьена. Сначала думал, что и он влюблен — как можно не влюбиться? Барон д'Аркур прекраснее любого в этом замке, в стране и в мире, это несомненно. Но ревность уступила скоро опасению. Уж слишком гадкая улыбка то и дело мелькала на губах виконта. Он наблюдал не только за Этьеном. За двоими. Осторожность изменила им в горячечном бреду той встречи-примиренья между этажами башни. Кто? Что подсмотрел, подслушал?

Бертран все время чувствовал тот липкий взгляд, испытывающий терпение на прочность. Этьен, доверчивый, как малое дитя, не замечал. Сказать ему о подозрениях Бертран не захотел — когда только-только сошла тьма с прекрасного, любимого лица — и снова запятнать его тяжелой думой? Нет. Бертран усмехнулся про себя. Ну что же, пусть смотрящий смотрит.

Миледи Шивон прибыла издалека — с холмов, пролитых ливнями далекой Шотландии. Богатая наследница, она слыла беспечной и бесстыдной, умела подчинять себе мужчин. И, говорили, продавала сведения тому, кто более заплатит.

Вечером она присела рядом за стол. Бертран беседовал с ней так, словно мечтал об этом. Не только женщинам дано за нитки дергать. Позволял голосу лениво переливаться вверх и вниз, как сладкое вино, сорил цитатами и шутками, как шут. Немного льстивых слов и легкое касание запястья — и она уже смеется, наклоняется поближе, а разукрашенные цепочками косы падают на стол. И взгляд ее теплеет. Поверила? Дрюйес на другом конца стола ждал, явно затаив дыхание, смотрел при этом больше на Этьена. Тот с непроницаемым лицом выслушивал какие-то очередные жалобы старика де Люнво. Заметил? Ревновал? Бертран расхохотался шутке, которую даже толком не расслышал.

Ладонь миледи скользнула по бедру, виконт вперился взглядом хищным в глаза Бертрану. Тот изящно предложил даме руку, и она, кокетливо потупившись, пошла за ним. Скользнул взглядом по Этьену, не встретил ни проблеска эмоций. Похвально держится или не видит?

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Каменные грубые плиты холодили ступни, зато никто не слышал шагов. Раскатисто храпящие слуги и господа давно отбыли в царство сна. Паж барона открыл глаза, едва скрипнула дверь, однако, узнав Бертрана, вновь прилег. Тот показал ему бутыль наливки и пару яблок, которые принес с собой, и приложил палец к губам. Мальчишка улыбнулся и кивнул.

Пахло травами, под окном торчала стылая бадья с водой, в которой отражался полумесяц. Свеча расплылась жирной паучихой восковой, и догорала, то и дело потрескивая. Этьен лежал к окну лицом, и волосы стекали по подушкам темным клином. Не спал — уж чересчур напряжено плечо под тонкою сорочкой. К нему Бертран прижался поцелуем, провел рукой по влажным волосам. Этьен не дернулся и даже не вздохнул. Бертран довольно улыбнулся. Ревнует, хотя на то он не имеет права… однако ревность — знак небезразличия и тем радует. 

— Я сделал так, чтобы миледи выгнала меня сама.

Шепотом Этьен спросил:

— И как же?

— Помнишь тот бочонок со свиным дерьмом? Его не зря я захватил из дому в этот раз. Пришлось глотать целую кружку, а потом — успеть лишь подойти поближе… Порядком испортил ей ковер персидский и наряд. Пойло было мерзким, и организм решил, что это яд.

Этьен теперь не мог не рассмеяться и повернулся к Бертрану лицом.

— Ты же хотел его оставить для врага?

Бертран развел руками:

— Будет мне уроком: не рой другому яму! Ты выблевал всю душу из-за меня, а я — ради тебя, и думаю, мы квиты. — Он устроился удобней на кровати и откусил яблоко: — Теперь запью все это добрым старым шиповником. Украл из сестриных запасов две бутылки. Будешь?

— Пожалуй.

Бутылка опустела скоро. Запахло плодами розовых бутонов, соком хрусткого, неспелого яблока. И капли терпкой сладости нельзя оставить на губах — их следует собрать. И здесь… И там…

— Не сомневайся во мне, Этьен… Прошу.

Я к вам такой любовью воспылал,

Что навсегда возможности лишен

Любить других.

— Я зол на вас, как никогда ни на кого не злился. Не из-за дамы, а потому что вы едва не умерли вчера по глупости!

Этьен толкнул Бертрана на постель, сжал руки, нависая жаркой глыбой.

— Это значит, вы бросите играть в невинность наконец? — прошептал Бертран, не делая попытки вырваться.

— Вы этого хотите, шевалье? — он опустил ресницы. Волосы, горько пахнущие шалфеем, защекотали шею и лицо.

— Хочу всем телом и душой.

Сомкнувшаяся хватка едва не заставила взять слова назад. Бертран, того не замечая, пробудил стихию — и оставалось только покориться. И ждать, пока не стихнет, удовлетворившись, яростная мощь. Поцелуи раскаленными клеймами вгрызались в шею, грудь и плечи, вырванные силой из рубахи. Трещали жалобно завязки, но этого Бертран не удостоил своим вниманием. Наконец можно было трогать, и сжимать, всем телом подаваться навстречу. Колени, ослабнув, разошлись, впуская чужую горячую нетерпеливость, прекрасно ощущавшуюся сквозь ткань, пока не павшую жертвой в этой битве.

Страсть захлестнула подобно штормовой волне, что разбивает корабли о скалы. Этьен перевернул его и бросил на подушки, покрыл дыханием горячим спину до мурашек. "Не медли", — беззвучно шептали губы, выгибалось тело змеею, жаждущей нанизаться на пику. Бесстыдно, жарко, долгожданно. К чему слова? Этьен все понимал, освобождая торопливо от одежды, вжимаясь так, что из глаз готовы были брызнуть слезы. Так сладко наслаждаться силой чужой, своей покорностью! "Не медли… Или нет, помедли еще немного… Так… О господи, за что такая мука ждать! И слаще меда она…"

— Вы извиваетесь, как сука в охоте, шевалье… И сводите меня с ума.

Такая неожиданная грубость заставила Бертрана невольно содрогнуться, в голос зарычать.

— Тише…

Рука сомкнулась на сокровенном, испытывая терпение в последний раз. И двое стали единым целым. Он принял боль, смолчав, но яркое блаженство кричало в каждой мышце напряженной. Еще, еще, волнами вниз и вверх — тела танцуют или бьются, распахнутые рты вбирают пот, слюну и воздух; ненасытно языки, в желании ласкать и тешить, собирают дрожь с поверхности разгоряченной кожи…

Вулкан еще курился, извергнув лаву, руки онемели от того, с какою силой стискивали простыни меж пальцев. Все стало мокрым, словно над постелью отбушевала летняя гроза.

Бертран упал и прошипел, схватив за волосы, прижав вплотную:

— Не смей… так больше выражаться.

— Услышать правду о себе в тот миг тебе понравилось, — барон преступно улыбался в темноте. — Не верится, что то был вопль отчаянья и горя. 

— Возможно. Да… Но больше — никогда!

— Клянусь. Лишь отпусти, иначе лысым рыцарем довольствоваться станешь… Но что это? Одно воспоминанье уже заставило бойца вновь выпрямиться гордо, — рука поглаживала невесомо, мало, много… Слишком!

Бертран перевернувшись, оседлал чужие бедра и склонился, провел по лбу и носу, несомкнутым губам и бороде.

— Теперь послушай правду о себе, барон. Ты мог бы стать маркизом, герцогом и принцем. Но не смог бы — королем. А знаешь, почему? Твой профиль слишком совершенен, и за монеты с ним была бы драка и война. — Он плавно двинулся, также ощущая растущее желание Этьена. — Но корона бы тебе пришлась к лицу: этот изгиб — провел пальцем, — подходит для речей, которые записывает сотня писцов, а сердце… — он прижал ладонь. — Благороднее и горячее всех, кого я знаю, включая короля и самого святого Августина. 

— Не говори так, — Этьен дышал столь тяжело, как будто плыл против течения. Бертран не прекращал тереться о плоть, что явно ждала начала новой битвы. — Не говори, это измена! — Уж не мольба ли спрятана за этими словами?

— Измена? Это комплимент, от которого у тебя горят щеки… и кое-что еще, — сполз ниже и склонился, глядя на воздетый стебель с бутоном, жаждущим прикосновенья. Уже и капелька росы по лепестку сбежала… — Вы мне позволите, Ваше Величество? 

Этьен так громко застонал, что, верно, перебудил весь замок, от голубей на крыше до крыс в подвалах. Иначе не могло и быть, когда язык дотронулся до румяного, как само смущенье и нежного, как розы бок, соленого, как море. И благодарности поток спустя всего лишь три движенья хлынул во все стороны, под тихий смех Бертрана, прикрывшегося от обстрела простыней.

— Не говори таких вещей… никогда больше! — отдышавшись, просипел Этьен. — За волосы таскать тебя не стану, однако…

— Я отомстил сполна, мы квиты, — парировал Бертран. — Теперь могу и я поклясться, что не буду.

— Тебе так нравится вести подсчеты?

— Я — за равенство. А может, в темнице разума моего беспечного, стеная, погиб великий счетовод.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Утро подкралось, занесло топор над спящими влюбленными. Этьен проснулся первым и наблюдал, как спит Бертран, согревая своим дыханием грудь. Едва открыл глаза, Этьен шепнул ему:

— Бог сотворил меня таким для испытания, которого я не сумел пройти. И надо бы горевать, однако… я счастлив.

Бертран улыбнулся, потерся о плечо. Тронул шрам ожога, еще багровый.

— Болит?

— Нисколько. Ты спас мне жизнь тогда.

— А ты мою — позавчера.

— Я снова слышу стук счетов и звон весов и гирек.

Бертран поднялся, прилушался.

— Все тихо. Мне пора уйти, я неразумно задержался.

Как отпустить того, кто плотно врос в нутро и сердцем завладел? Едва смогли расстаться, двадцать раз прощаясь у самой двери. 

Анри спал в ящике стены, так крепко, что не слышал как уходил ночной гость. Оруженосца не было видно. Наверное, где-то веселится. А к утреннему туалету сгодится и один Анри.

Мальчик разбудил его к полудню.

— Где Франсуа? — зевая, спросил Этьен.

— Он не приходил ночевать. Но только что, пока я бегал за водой, то видел его у конюшен, он болтал с оруженосцем месье Дрюйеса.

— Вот как? — тревога ужалила, как слепень.

Анри помог одеться и теперь расчесывал барону волосы, тихонько напевая. Этьен же размышлял. Оруженосцы далеко не все являются слепыми подражателями своих господ, и не посвящены в их дела и планы. Почему бы Франсуа не поболтать с другим таким же парнем, готовящимся получить однажды звание рыцаря? А вот другое беспокоило сильней: Дрюйес вчера уж больно пристально рассматривал Бертрана. Шептался с Гренмоном. Задумал что-то? Друзья барона д'Аркур — враги виконта, это ясно. А опальный Гренмон, видать, нашел себе союзника. Граф не послушал их увещеваний — ведь на совете оба голосовали за войну. Напротив, отметил своей милостью других — вот повод для умножения зависти и злобы. Надо бы предостеречь Бертрана, но как? Он не примет всерьез предупреждений, а на угрозу может рассердиться и бросится хвалиться храбростью.

Граф де Роган и де Жийе не поскупились, щедро наградили обоих миротворцев. А их Сиятельства почтил письмом король, и похвалил за проявленное благоразумие и сдержанность. Граф де Роган цитировал слова послания за завтраком, обедом и ужином: "Нам предстоит, быть может, гроб господень защищать, великий грех растрачивать все силы в грызне между собой". Завистники шипели, словно угли в отхожей яме, но сделать ничего не могли. Да и не смогут. Этьен был переполнен счастьем, и все вокруг казалось лишь обещающим и большее блаженство.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Дома лес еще едва позолотел, но люди уже готовились к зиме. Из окна донжона открывался вид словно на бурлящий муравейник. Десятки спин, мешки, мешки, телеги… Управляющий дважды в день докладывал Катерине о состоянии дел. Этьен даже не делал вид, что понимает — лишь восхищался тем, как жена легко и просто разбирается в нагроможденье чисел: что, куда, когда. Он сверху наблюдал за полем, где росли стога, потом худели, уносимые на спинах в укрытие на холода. Катерине же не требовалось окон — она без них с зоркостью сокола следила за каждым из работников и каждым из вассалов. Довольно улыбалась, зная, что каждое из зернышек и каждый из шерстяных мотков в итоге окажутся ровно там, где нужно. 

Перед воскресной мессой гонец привез письмо от графа.

«Мой дорогой барон! Мной получен донос гнуснейший, богохульный и, конечно, ложный. Тебя там обвиняют в мужеложстве. Не беспокойся — ни на миг ему я не поверил, а ты просей сквозь сито каждую тварь в окружении своем — о зависти отмеченным благословеньем Божьим я знаю не понаслышке.

Привет жене и дочерям. Их приглашаю вместе с тобой посетить зимний наш турнир».