Длинные, выложенные камнем коридоры украшали резные деревянные медальоны, на основании которых были прикреплены головы некогда бегающих, охотящихся и радующихся за своё существование животных… Но сейчас это было не так. Застывшие навек гримасы морд словно игрались с местом, извращая внутренности людей, попавших сюда ещё «живыми» и с бьющимся сердцем, постепенно превращаясь в сумасшедших, потерявших всякие надежды на спасение, как некогда выбравшийся на свободу Джонатан. Но всегда есть и исключения — Люция, вампирша, самая настоящая жена графа Дракулы, отныне своего нового хозяина, который, превратив из некогда любящей людей и любимой ими девушку в настоящего мертвенно-бледного чудовища, отвергнутого обществом без возможности на искупление самыми горячими и жуткими мольбами, на которые готов пойти каждый, чьё имя выбито на камне вековым проклятьем!
Эти жалкие, редкие попытки помолиться, быть услышанным Богом заканчивались необъяснимым, болезненным, исходившим изнутри хлыстом по рукам, груди и шее — не хватало воздуха, вместе с ним и жизненных сил. Люси, чувствуя себя самым настоящим скотом, только и могла смотреть на удаляющихся, не страдающих, продолжающих движение вглубь замка, в своих собственных беспечных мыслях графа и его верных трёх, напоминающих красные, никогда не увядающие розы. Они, изредка обращая внимание на Люцию, больше цеплялись за своего мужа, владыку вампиров, травящего обычных людей таким же образом и совсем недавно убившим сущность девушки тоже. Ночь за ночью ощущала она медленное превращение некогда ранимой и чуткой своей натуры в безжалостную холодную убийцу, настоящую дочь Сатаны! О, как же ей плохо! Яд, наполняющий всё изнутри, точно сахар, медленно растворяется, исчезая, всё превращая девушку в ту, о ком услышав та раньше ахнула, ужаснулась бы!
Но она же не такая!
Медленный, аккуратный ритм, простукивающий её белые каблуки вдоль жутких стен замка, напитанных криками и жуткими стонами людей, напоминали некогда проходящего весь этот лабиринт Джонатана, всего напуганного и дрожащего, боявшегося сделать и шаг; её белый саван, подолом волочась по каменному полу, собирал каждую частицу давно погибших жертв, их частички разорванной от огромных, когтистых лап Дракулы кожи; её чепец на голове, плотно прикрывающий уши, казалось, не давал ей слышать душераздирающие крики новых, всё пополняющихся жертв...
Наряд, подобранный её горячо любимым, накрепко засевшим в памяти мужем Артуром Холмвудом, был одновременно проклятьем и благословением — самым настоящим подарком сверху, с земли, по которой мужчина передвигается, совсем не догадываясь, что жена с наступлением темноты выходит из своего нового пристанища, убивает ни в чём не повинных детей, не успевших даже согрешить и подумать об этом, как удостаиваются пронзённой двумя клыками шеи, клейма, отныне отделяющих их от мира живых, подгоняющих к мёртвым... Существам, не знающим законов Божьих и биения в сердце, которое, точно редкий луч света, всегда оберегает людей от бездумных поступков, наводя их на истину, на путь, указанный Господом Богом!
"Господи, а что произойдёт с Миной, если она узнает, что вытворяет её подруга? Верная, любимая, всегда понимающая?! О, горе мне! Боже, если ты ещё слышишь, помоги моей душе, отпусти её из тела, выпусти на воздух! Лишь бы Мина не убивалась горем, лишь бы её лицо сияло и не искажалось печалью!"
Редкие проблески лунного диска, проскакивающие через толстые пышные кроны игольчатых елей, заменяли для обречённой свет, некогда привычное, сейчас убивающее солнце, чьи блики больше никогда не принесут счастья, не принесут улыбки или хороших воспоминаний, ранее наполнявших жизнь милой и доброй Люси! О, как же ей плохо! Самая, казалось, любимая дочь Господа Бога, получившая всё, о чём мечтает каждая леди, потеряла это в считанные секунды, теперь, никогда не придя к покою, будет о нём лишь мечтать, всё борясь со своей новой сущностью: кусая саму себя, пытаясь попросить прощения у Всевышнего, больше никогда не становящегося для неё молчаливым, добродушным собеседником... Всё потерялось в двух лишь ранках на шее, отнявших всё, отрубившей всякие мосты на единственное спасение!
Именно так, каждый Божий день проходили её скитания по замку — обход новых «владений» не доставлял никакого удовольствия, только боль и страдания, болезненные толчки в голове, отбивающие церковными колоколами. Всё походило на ночной кошмар, как те полуночные скитания по кладбищу Уитби — города на восточном побережье Англии, — оказавшиеся настоящими вещими снами, предостерегающими, пытавшимися остановить ту беду, столкнувшую Люцию в бесконечную пропасть самобичевания, попыток принять себя такую, какая она есть, и так по кругу... Но этого никогда не случится — кара, обрушившаяся на Люси, будет с ней до самой смерти, не логичной, задуманной природой, а смерти души — окончательное превращение в вампира, плотный туман, обрывающийся на воспоминаниях, навсегда отделяющий человека от его прошлого.
— Глупая, проклятая ведьма! Сколько мне повторять, чтобы ты поняла, что мой приказ, даже одно слово стоит твоей жизни?! Надоело быть бессмертной, любимой? Убить, ужесточить наказания? Стоит!
— Господин, прошу! О, не хотела я гневить вас, прошу!
Ругань Дракулы с одной из жён — повезёт, если только одной — за дверью в комнату, открывающей красиво обустроенные покои, была привычной, почти традиционной. Иерархия в замке была яснее некуда, лишь троица красивых дам не могли бороться с сожравшей их с головой натурой вечно голодных, ведомых инстинктами вампирш, отчего их действия значительно отличались от Люции — аккуратные, бережные, всё пытающиеся нащупать свой настоящий облик, не так давно покрывшийся тонкой коркой белого мрамора, затуманивший сапфировый оттенок глаз в сероватый, но по-прежнему не затрагивающий ещё живую — она чувствовала — душу!
Страшась так самовольно помогать девушкам — своим сестрам некогда по природе, а сейчас и по сущности, — Люция, уже устав терпеть поражение своих безмолвных попыток обрести потерянное счастье, остановилась, когтистыми пальцами принявшись расцарапывать ткань платья, портя единственное напоминание о потерянных родных и близких ей людях. Сейчас или никогда…
Подойдя к тёмной деревянной двери, на основании которой были вырезаны острые, витиеватые узоры, Люция, подняв онемевшие руки, принялась толкать её от себя, открывая не просто комнату — перебивая самого графа Дракулу, монстра, не знающего пощады даже к своим жёнам, а к остальным тем более... Воцарившаяся на мгновение тишина была резко прервана басистым голосом вампира:
— Посмела прерывать меня? О, юная бессмертная, покажись нам, выскажи то, чего желаешь, и уходи, иначе кары не миновать!
Говорил граф по делу: коротко, но яро, впитывая в каждую букву всю злость, всё желание и силу, копившуюся в его хлипком, сморщенном теле старика — образ, обманувший не одно поколение.
Совсем недавно перестав слышать звон сердца в ушах, Люси почувствовала кристальные капельки пота на висках, шее и лбу, никак не могла привыкнуть, что отныне её страх проявляется только дрожащим голосом, до сих пор выдающим запрятанный в глубине тела ужас. И сейчас момент не стал исключением.
Отворив дверь окончательно, Люция неловко замерла посреди дверного проёма, которая, увидев стоящую на коленях светловолосую вампиршу, потными, окроплёнными в крови ладонями обтирающую мужские ноги. Люция совсем оробела, прикусив язык, окончательно ощутив тот самый страх, к которому та готовилась всё время, искала подходящие слова, обдумывала все варианты событий, но всё вновь закончилось на остолбеневшей, ничего не понимающей девушке…
— Глупая! Такая же, как и ты! — прошептал под нос господин, повернув омрачённое лицо к одной из своих жён — той, которой даровал самый лучший гроб из всех, кроме своего, — схватив за шелковистые волосы, и откинув в сторону остолбеневшей Люси, прокричал: — Скажи остальным, чтобы готовились! Посмевшие доконать меня ведьмы!
И блондинка, не смея ничего говорить, лишь превратилась в летучую мышь и полетела в глубину замка, оставляя Люцию наедине с некогда ночным, сейчас ежедневным кошмаром. Женское горло горело в агонии, разрывало так, будто в него запихали сотню цветов чеснока — и пусть оно будет так! — нежели знать, что ничего такого нет, ты можешь свободно разговаривать, но боишься не молитвы или кола, а самого настоящего вампира — своего, казалось, соратника, но на самом деле господина.
Дракула, утомившись ждать объяснений внезапному появлению Люси, лишь сделал шаг, как в мгновении ока оказался лицом к лицу с застывшей в оцепенении девушкой, всё пытающейся сказать хотя бы самой себе, ради чего та пришла, ради чего борется и есть ли в этом какой-либо смысл. Его красные от впитавшейся крови губы зашептали в угрожающем рыке:
— Чего тебе, Люция? Дочь ночи, отныне моя прекрасная жена, клыки которой не прекращают пугать глупый скот, навсегда забывший покой в своей… Англии. — его голос, как и тогда, в Уитби, был сладострастным, манящим, гипнотизирующим, внушающий неподдельный ужас даже вампирам.
Нет, нельзя давать помыкать собой!
— Знаю, господин, что помешала вам, простите, если поверите в мою мольбу! А если нет, я готова принимать удары раз за разом — расшибите мне голову, выбейте последние остатки человеческого, насадите на кол, отравите молитвой, если не поверите в мою мольбу, но прошу, я не такая… Я человек, которого насильно уложили в гроб, как взрослую, статную мисс в колыбель — я не такая, я человек… Прошу, лишите меня невинности, опорочьте, но я хочу быть самой собой! Это не я!
Лицо Дракулы менялось ежесекундно — на мольбе и прощении он улыбался самым настоящим оскалом, обнажая огромные клыки, десна, на которых засохла буро-ржавая корка, а на последнем желании — быть самой собой — он отреагировал привычным образом — хотел схватить вампиршу за ворот платья, но, промахнувшись, будто специально желая поиздеваться, задел ногтями массивный жемчуг, разорвав нить ошейника так страшно и мощно, что белые камешки покатились по всей огромной комнате. Свет полной луны, окропив помещение своим серебристым одеялом, коснулся докатившегося до окна жемчуга.
Из трещин каменных стен начал сочиться зловещий туман, очерчивая силуэт господина белоснежным контуром, окончательно пряча лицо в темноте: понять, какое выражение у него лицо сейчас, возможно было только по дрожащему от гнева голосу, перебирающему каждый волосок на белоснежном теле.
— Как посмела сомневаться во мне, в моих желаниях и принципах? Если я обратил тебя — так будь счастлива, что ты удостоилась чести быть моей невестой, женой, той, чьё имя я выбил на своём сердце вечным клеймом! Не каждая тварь Божья достойна такого обращения! Ты, — вы, глупые женщины, — не меняетесь со временем, наоборот, молью проедаете каждый волос на мужчине, делая его тряпкой! Слабаком! Думаешь, твои слова подействуют на меня?! Твои достоинства спрятаны в одежде, мои — в сущности! Одного голоса хватит, чтобы каждый понял, кто перед ним стоит!
Дрожа каждой мышцей тела, Люция, до сих пор бегая глазами по раскиданному жемчугу, только и могла обдумывать каждое слово, риск, перед тем как ещё раз вставить своё решающее, казалось, не только её судьбу, слово.
— Да, мы, женщины, может, и глупые создания, но всегда желаем только лучшего — наша сущность, как вы сказали, «достоинство», заключается в нашей любви. Я, никому не причиняя боли и страданий раньше, не могу понять, где я так оступилась, за что сам Господь удостоил меня страшного рока, за какую ошибку? За что такая плата перед самим Дьяволом? Я хотела любить, меня любили! Трое мужчин, готовые вырвать свои собственные сердца, никогда бы не подумали, что сейчас я монстр, сейчас есть риск, что я смогу обратить их будущих детей, вы — их возлюбленных, которые тоже, не сделав ничего греховного, просто любили и были любимыми! За что им такая плата? Девушкам, мужчинам, детям? За что вы, продувая охотничий горн, подзываете нас убивать? Почему мы не можем быть существами, чья жизнь будет страшить людей, но не травить их, убивать!
Губы Дракулы дрожали от гнева. Глаза девушки, привыкнув к темноте, наконец заметили его гримасу, полную первородного желания убивать, рвать всё в мелкие клочья. Люция, всё продолжая рвать ткань ногтями, насильно сжала челюсть, сцепкой зубов не давая челюсти дрожать — от страха, стоя перед самим господином, невозможно было сдвинуться с места: ужас не толкал к бегству, а пригвождал к полу. Граф сам был воплощением страха и жестоких смертей. За его плащом по сей день тянется след бурой, грязной крови — сотни посаженных на колья людей, чьи истории были опорочены их же поступками: воры, убийцы и насильники — вот кого сажали на длинные деревянные пики, ставшие бессменными спутниками кровавой трапезы Влада Басараба!
Кровопролитные войны с Османией, героическая победа для Румынии, где Влад стал героем для жителей народа, — вот оно, самое настоящее подтверждение всем его заслугам, самое главное — титулу выдающегося полководца, воплощением жестокой, но справедливой, заслуженной смерти. Влад Басараб III — вот кто стоит перед Люцией. Вспоминая лишь этот факт, она желала встать на колени, умолять Дракулу забыть об разговоре, но что-то, до сих пор не надломленное, кричало, кинжальным огнём протыкая всякую мысль сдаться и перестать пытаться обратить себя в человека — всеми привычную Люси Вестенру; либо же быть убитой, навсегда покинув грязное полчище злодеев, оставив их позади, забыв, что девушка когда-либо принадлежала им!
— Люция Вестенра, встань передо мной на колени, посмотри чётко в глаза и скажи: так ли ты действительно желаешь быть обращённой обратно в человека, забыв о своих деяниях и сущности? Так ли хочешь быть отвергнутой обществом? Все знают, что ты мертва — твоё появление в Англии лишь усугубит положение, сделав живым мертвецом, только без бессмертия, без мощных способностей, благодаря которым ты сможешь воплотить свои самые запретные и тёмные фантазии — только подумай, и ты этого добьешься! Тебя не сковывает ни Господь Бог, ни я — только вампир подвластен самому себе, желанию и потребности!
Опустившись перед господином на колени, Люция, как и белокурая вампирша ранее, прильнула к его ногам, снизу вверх заглядывая в лицо. Глаза графа полыхнули зловещим огнём, когда она нашла в себе силы заговорить:
— Да, я готова принять рок, который избавит меня от вечной жажды испить кровь невинных детей. Да, я желаю стать смертной, отсчитывать свои часы перед встречей с костяной леди. Да, я желаю стать той, кого мои родные и близкие потеряли навек, утопая в слезах и горечи, которой я не могу вынести даже при раздумьях об этом. Сделайте меня снова мною, умоляю, господин!
Лицо Дракулы стало спокойным, его взгляд, испивая саму душу Люции, блуждал по ней, скорбящей не по родному человеку — по самой себе. Эгоистично, тщеславно и очень алчно. Его рука, оглаживая застывшее в гримасе мольбы лицо, ласкала вампиршу, он хотел видеть иную её реакцию, вызвать в ней другие чувства, чтобы Люция прекратила терзать собственное сердце, перестала думать об обращении в человека обратно, которого не существует в помине — только кол в сердце, отрубленная голова и чеснок во рту помогут ей прекратить мучения, но никак прийти в последний раз в облике восставшей из склепа девицы к своим родным и близким, попрощаться с ними, а после умереть от их же рук! Но Люси продолжала умолять, а прикосновения графа вызывали истому и нежный трепет у любой другой из его жён, кроме неё. Люция Вестенра — четвёртая, слишком выделяющаяся из всех невеста…
Господин, воевода и некогда бывший румынский князь никогда не терпел в себе чувство жалости, сентиментальности, стараясь искоренять их, всегда юркая от этих странных, не подобающих настоящему господарю понятий — только кровь и безжалостные бои на смерть, способные определить настоящего Дракулу. И сейчас, не желая высчитывать все исходы событий за глупую, обременившую себя на самоубийство вампиршу, он лишь сказал:
— Раз так веришь в Господа Бога, не желаешь становиться нам равной, то будет так, — произнёс господин, в привычной манере схватив вампиршу за горло, скомкав ткань пышного воротника в своих когтистых и покрытых венами лапах, оторвал её от земли, запрокинул голову в величественном жесте, произнося каждое слово медленно, смакуя: — Люция Вестенра, если так желаешь искупить грехи, избавиться от рока Божьего, так уходи, уходи и не возвращайся! Иди, лети и существуй сама по себе, отныне ты не моя, а свободная вампирша, имеющая свой статус, имеющая границу и принципы! — с этими словами Дракула, откинув Люси в сторону окна, пробил стекло её собственной, безжизненной от страха тушей, которая, утонув в лунном свете, перестала мелькать перед глазами белоснежным, слишком выделяющимся пятном в замке, частью которого она так и не смогла стать.