Понятно теперь, почему же Хёнджин так настойчиво пытался вызвать Хана к себе: предупреждал столкновение с тем, кого… ах, очень романтично было бы продолжить фразой «он ждал все эти годы», но Хан не ждал. Устал ждать — давно, и не только по человеческим меркам. Значит, этот засранец ни капли не изменился — собирался поднасрать в юбилейный раз, но судьба — в лице И Рино — настигла Хана сама, никакое божественное вмешательство ей не преграда.

История у Хана и Хёнджина в самом деле развивалась своеобразно; началась она приблизительно в тот век, когда Хан умер человеком и воскрес божеством. Первое десятилетие он совсем не втыкал, что происходит, ему экстренно необходимо было разобраться в делах божественных. Он ведь помер по нынешним меркам совсем ещё подростком, а перед ним новый мир предстал, раскрашенный новыми цветами. Всё живое слабо сияло зеленью, от мёртвого исходили чёрные и голубые эманации, щупальцами к живому тянущиеся. Тогда ещё Хан был самим собой: немного стеснительным, в меру дерзким, воинственным по сути и жаждущим перемен. И знающим, чем может окончиться внезапный приступ храбрости.

Смертью, ей самой.

Разделившей его существование надвое. Первая половина — его человеческая жизнь — вскоре ушла в небытие. Не осталось тех, кто мог бы о нём помнить, о его героизме никто и не узнал даже, а его труп сгнил в овраге рядом с дорогой к дому. Вторая половина дала кое-какие преимущества. Вечную жизнь, сокровенные знания, общение с духами и предками, целый космос! Но Хан, бродящий по землям своей родины, этим не был доволен. В некотором роде героическая смерть оставалась свежей в памяти, она стала его существом и целью, оставила печать и завещала: помоги. Ты спас их, так помоги же другим. Спаси, спаси, спаси.

И Хан пытался. У него не было каких-то особенных сил, над ним смеялся каждый встречный дух, а боги не обращали на него внимания. Когда он повздорил с одним чанъином, то чуть не умер — тот дубиной его так приложил, что лет двадцать пришлось тянуть духовные частицы из мира живых для восстановления себя по кусочкам. Настолько он был слабаком — что при жизни, что при смерти.

Он проклинал тогда всех и вся, пока не… не смирился, что ли. Он не помнил, кто тогда правил страной и была ли страна, он занят был кочевничеством и побегом от враждебно настроенных драконов. Его первые годы в роли бога — бежать, бежать, беги и не сдохни, хуев бессмертный.

Он в действительности влачил жалкое существование, без слёз не взглянешь.

Тогда-то он и встретил Хванхёна — тогда ещё Хванхёна.

Хан сидел на большом плоском камне, рядом с которым начинался путь в небесную столицу, и думал, какого хрена всё так получилось, что за мужик его разбудил от смерти, что ему в рот затолкал, и почему прошла уже почти сотня лет, а он так ничего божественного и не сделал. А потом Хванхён присел рядом, морща носик и выражая брезгливость по поводу места, выбранного Ханом для любования природой.

Хванхён тогда просто просидел рядом с ним недолго — может, пару ночей, Хан не следил за временем, — и в итоге сказал что-то вроде «понимаю, тебе тяжело, но нужна будет помощь — приходи». Тогда Хан в душе не ебал, кто этот Хванхён, чего ему надо и как он может помочь. И только в следующих странствиях по крупицам, по обрывкам диалогов и случайно сказанным фразам до него дошло, что та фифа с оравой бабочек за спиной — сын Хвануна.

Решил тогда Хан, что хрена с два он к нему хоть раз обратится.

Не зарекайся, маленький уродливый божок.

Обратился, когда понял, что бессилен. Вторжение захватчиков, бойня, крики детей и бесконечный круговорот огня и пепла; под палящим солнцем глубокие следы копыт в засохшей грязи, разорённые деревни, залитые кровью со всех поголовий, каких хватило бы переждать зиму, просьбы: спасите, спасите, хоть кто-нибудь, помогите нам, молю!

Хванхёна найти оказалось несложно. Хванхён запросил самую малость за то, чтобы пришедшие в страну захватчики не смогли из неё выйти, чтобы подкрепление не успело, чтобы лошади спотыкались на ровном месте, а клинки ломались и тупились. Сегодняший Хан, опробовавший тысячи видеоигр, сравнил бы то, что произошло тогда, с каким-нибудь массовым наложением проклятия типа «чахлость» и «неудача», и тогда, в глаза маленького и юного совсем Хана, это выглядело просто потрясно. Эпично, блядь.

А ценой… ценой за эту оголённую изначальную мощь были всего лишь… его глаза. Хан смеялся тогда долго и чуть живот не надорвал, всё переспрашивая, что, правда ли, что избавление от кошмаров придёт в обмен на… на глаза?..

Так и не оставил Хванхён его без глаз совсем, не так. Он глаза оставил, но забрал их красоту. Красотой заведовал Хванхён, та была его разменной монетой. И веером он отмахнулся со словами: мои люди, павшие от рук людей Хаччана — совсем некрасиво.

На красивое зарился Хванхён, а Хан был красив со всех сторон, он в своей деревне был самым высоким, самым ладным, самым мужественным и вместе с тем изящным. Да, он был красив и одновременно с тем глуп — ну правда, он умер очень юным, ума набраться не успел. Вот и решил, что нет ничего плохого в обменах с другими богами.

Пока не осталось у него совсем ничего, а мольбы и просьбы так и не прекратились.

Хванхён просто делал свою работу, оказывал услуги и удовлетворял свою извращённую тягу к блестяшкам.

Хан — себя растрачивал.

Дошёл до того, что стал воспоминания свои отдавать. Любые, в которых он видел что-то прекрасное. Поле ромашек, звёздная ночь, радуга над рисовыми полями, проблески молнии в непроглядной тьме, дочь ткачихи, комочки новорождённых котят, золотые кольца на пальцах чиновницы, капельки воды на паутине, шум горной реки, мама.

Мольбы и просьбы так и не прекратились.

Хан слышит их до сих пор.

Хан и «комплекс героя» теперь не синонимы.

Хан когда-то ненавидел Хванхёна за то, что тот протянул руку помощи. Себя, за то что её принял. И его, и себя — за то, что искусом поужинали и добавки возжелали. Два чёртовых эгоиста.

Ну и ладно.

Мучит Хана другое теперь совсем: зачем Хёнджин всё это делает? Зачем пытается… пытался скрывать от Хана результат последней их сделки? Казалось, что создание он не того толка, чтобы испытание временем никак не повлияло на его холёную напыщенность, взрощенную жемчугами, личными чхолимма и коктейлями из персиков бессмертия.

Хан почти думал, что они почти друзья.

Нет-нет, на самом деле, они же столько лет вдвоём землю топчут (пусть и банально потому, что лучше компании друг друга им найти не удалось) — ужель Хан так хуёво разбирается в межличностных отношениях? И не разглядел истинных мотивов Хёнджина, что припрятались в гипертрофированной драматичности, выборочной тупости и исключительном занудстве?

Хан… ничего не чувствует. Ни злости, ни боли от предательства — а был ли мальчик? — ни пузырящегося счастья, что нашлась пропажа сквозь толщу не лет даже, а целых эпох.

Они не говорили о ней с тех пор, как Хан в последний раз поднимался к Камынчжан в жемчужный дворец. Это было ещё… до того, как был написан «Хунмин Чоным».

Единственное, что думает Хан: и что? Что теперь-то?

— Я не… — кажется, он забылся и перестал дышать. У него проблемы со временем (секунду заново всю жизнь переживать и проживать века мгновениями). Хан затирает заминку глубоким вдохом, с помощью которого выпаливает: — И вовсе всё не так!

А глаза-то красивые. Есть такой тип карих глаз, что незаметно светлее, но не поймёшь, пока свет в глаза не ударит. И в них появляются проблески тёплые, уютные. Как сейчас у человека напротив. Да, красивые и будто подсвеченные изнутри.

Ещё одна заминка — не ему принадлежащая; глаза презрительно щурятся, подчёркивая разрез охотничий, хищный, плотные густые ресницы прикрывают последнее светлое, оставляя чёрные-пречёрные зрачки.

— Правда? — не верит ни капли, Хану даже обидно: ещё никто не обзывал его чёртовым сталкером и не обвинял в преследовании. Потому, наверное, что когда он этим занимался, то не давал себя поймать, с успешным таймингом уходя в изнанку. А тут оступился. Подумаешь, попался! Он будет всё отрицать!..

— От самого молла за мной тащишься, у меня на таких, как ты, чуйка, — «таких, как ты» — это недозрелых сорокалетних девственников-дрочеров, что ли, или из какого контингента состоит фан-база И Рино? Обвинения звучат обидно (Хану не сорок, он не девственник и не дрочер — вот тут уж три «ха-ха»).

Хан открывает рот, чтобы встретить их подобающе, но вдруг хватка на плечах — ладони прямо вжимают в стену чуть-чуть и до хруста — ослабевает, будто меж плотью и плотью подложили поролоновое полотно.

И Рино, грёбаный психопат, сам будто этому удивляется, быстро-быстро моргая и разжимая пальцы сучковатые. Хан бросает беглый взгляд вниз и отмечает сухую плотную кожу на костяшках, покрасневшую как от постоянных ударов.

Звенят колокольчики над дверями, персонал вновь пищит и охает, а у Хана мыслишки закрадываются: не снимает ли тут кто посредственную дорамку, а?

Иначе с чего бы Хёнджин — ага, тот ещё принц на белом коне, — с героическим пафосом и порывами ветра вбегает в ресторан, грива его развевается, не потеряв впрочем ни укладки, ни волоска, а Хан представляется ему «дамой в беде»?

Которую Хёнджин пытается спасти, вскинув руку и сделав ужасно приветливое лицо; эй, разве принцы и рыцари своих дам спасают через якшания и расшаркивания со злодеями?!

В один момент в голове Хана весь его жизненный путь и одновременно с тем пустота.

— Ах, вы уже здесь! — налетает на них Хёнджин с отвратительно миленькой улыбкой, что заставляет недоумевать: какого чёрта, почему это прозвучало так, будто бы Хан и И Рино в принципе должны быть здесь вместе? — И когда только успели познакомиться, а? — что он несёт-то, блядь? — Надо же, пришли на место первыми и нам не сказали, зато уже успели потискаться и персонал попугать.

У Хана опять не складывается: всё звучит так, будто бы тщаниями Хёнджина должно было произойти… что? Что должно было произойти?

Слишком уж много вопросов, Хан заходится паническим приступом познания, но ответ находит только один, тот самый, что на вопрос «как эта лупоглазая выдра меня нашла?». Вместе с Хёнджином и ветром в ресторан ворвались и маленькие зелёные огоньки — именно те, которых Хан вынес из молла и ссадил с себя на живую изгородь вдоль тротуара. Маленькие предатели! Откликнулись, значит, а потом путь показали. Вот и помогай после этого…

Ладно, разобрались, но почему Хёнджин до сих пор источает из себя доброжелательность и ведёт себя так, будто они все тут знакомы и сейчас всей гурьбой сядут жарить друг другу мяско?

Хёнджин поднятую руку по-дружески закидывает И Рино на плечо — хотя Хан хотел бы, чтобы взмах руки оказался замахом для подзатыльника.

Плечо И Рино дёргается нервно в попытке сбросить с себя руку наглого вторженца, про себя Хан мерзко хихикает: как так, у столь возвышенной особы и не привиты манеры? Ай-ай-ай, и чему только учат принцев небесных? Что по этикету, Хёнджин-а?

Как и любой другой нормальный человек, И Рино в ступоре, а как ещё реагировать на идиотничество Хёнджина-то, вмазать в морду — жёстко, терпеть — стрёмно, просто стоять и пялиться? Так а кто знает, что этот губошлёп ещё учудит?

— А? — только и выдаёт И Рино, бессознательно погладив плечо Хана одной рукой — вторая уже давно соскользнула и безвольно повисла.

Хан что-то говорить опасается: ситуация странная, обстановка не разведана, в любой момент персонал может вызвать какую-нибудь охрану или даже полицию, да или просто выставить их, потому что они явно мешают другим посетителям своими представлениями.

«Молчи», — приказывает Хёнджин, и Хан, растерянно открывая рот, пялится на его щурость с точечкой под глазом. Но что-то такое за плечом Хёнджина отвлекает, что-то очень шумное.

Чем-то шумным оказывается запыхавшийся пухляш. Толстощёкий, круголицый, розовенький такой — внутри Хана противоестественно пищит нечто умилённое.

— Чанбин-а? — И Рино растерян. — Так это твои… э-э, это… друг твоего друга?..

— Сам ничего не понимаю, — пытаясь отдышаться отвечает пухляш, Чанбин вестимо. — Джинни сорвался вдруг, и я… х-х, можно попить чего-нибудь?..

— Мы же здесь столик заказали, — принимается кивать Хёнджин с излишней частотой, хлопает И Рино по спине вот этим самым «ну-ну»-жестом, а потом подмигивает Хану так, чтобы не заметил никто — Хан думает сокрушённо: господи, нужно запретить ему смотреть tvN, это вообще что за дела.

Что-то начинает проясняться, Хан вычищает из сознания растерянность, ему нужно сосредоточиться — иначе он многое из восприятия упустит. Мир вообще большой и постоянно крутится, сменяя декорации, саундтреки и персонажей, обычный человек свихнётся, если будет пробовать всё это обмозговать и отслеживать каждую пылинку в воздухе, только Хан не обычный человек. Вообще не человек так-то, и если он всё это потеряет, то запросто может очнуться через пару веков не в ресторане, а в его руинах.

Поэтому ему нельзя терять связь с внешним миром. Не тогда, когда остаётся что-то важное.

И в Хана начинают вливаться новые ощущения: он слышит пульс И Рино в венке под челюстью; видит две родинки на его шее и делает заметку на будущее выяснить, откуда они появились; у пухляша-Чанбина одышка, потому что, ну наверняка, Хёнджин сорвался с места без объяснения причин и побежал, не задумавшись о состоянии своего спутника; жужжит кофемашина, наваривая эспрессо; у официанта в кармане на вибрации разрывается телефон; Хан…

Хан зачарован слегка и чуть-чуть разочарован; слова вроде и похожи, обобщённые одним корнем, но разведённые вложенной в приставки семантикой, из-за чего и получается вот это непонятное, где Хан взгляда от И Рино отвести не может, но понимает, что ничего не получится. Ни в каком из смыслов.

Он не нужен этому человеку; человек проживёт свою жизнь и пойдёт дальше, удивлять прохожих точёным профилем и выразительным взглядом. Не факт, что Хан вообще встретит ещё когда-нибудь в этом перерождении или в следующем; люди — по-прежнему букашки недолговечные и хрупкие, их раздавить — плёвое дело, мимо пройти легче лёгкого, зачем Хану вообще заморачиваться и тратить на них свою вечность.

Да, этот человек связан с ним, на этом человеке его лицо, в этом человеке — все его ошибки и попытки их исправить, но стоит ли зацикливаться на прошлом, когда оно, в отличие от будущего, вéдомо? И — неисправимо?

Хотя «его лицо» — не лучшая формулировка, скорее уж его фамильные черты, будто бы у матушки было три сына, а не два, и третий не от досточтимого отца, а какого-то головастого фермера. Совсем иначе смотрится, у Хана смутные ассоциации с конструктором лего: детальки-то те же, но фигурки собираются разные, вот и здесь то же.

Стоит отметить, немного затравленно малодушничает Хан, это лицо не без изъянов: целиком, конечно, не видно — И Рино, обратившись к Чанбину, стянул маску почти до подбородка, наконец убрав свои руки загребущие от Хана подальше, — но того, что видно, достаточно. Плохая кожа, которой нужен уход — или целебные божественные ладони, — и склонность к одряхлению, потому что человеческое тело в принципе рассчитано лет на тридцать-сорок максимум, а сколько этому…

…Хану не нравится звать человека «И Рино», ведь очевидно же, что это псевдоним.

Хёнджин тащит их к столику — действительно забронированному, как будто это было подстроено заранее, ведь никаких сил Хёнджин не использовал, оно бы почувствовалось.

Какие-то параллели, наконец, провелись сами. Пухляшик (ах, надо бы запомнить, что Чанбин, или не стоит — интересно, сколько он вообще продержится на своём нынешнем месте избранника божества?) — новый мальчик Хёнджина, а И Рино — один из друзей пухляшика, что мог бы Хану «приглянуться».

Так и оказывается, когда с церемониалом покончено. Хан его всегда чурался, и сейчас ничего не изменилось. Он бесится, кланяясь и кивая, бесится, когда его спрашивают про возраст, чтобы со старта навязать и установить роли, бесится, что согласно его человеческим документам, он оказывается «младше» новых знакомых, от которых хочется свалить подальше (у него аллергия на незнакомые компании, да и без неё руки чешутся уже скорее залезть в твиттер).

Ладно, Хёнджин решил не развести Хана и его прошлое по разным углам, а сделать ровным счётом всё наоборот, столкнуть их лбами, но вопрос «зачем?» всё ещё на повестке.

Пухляшик представляется, наконец, Со Чанбином, и выглядит довольно безобидно только до той поры, пока не закатывает бесконечно длинные рукава своего балахона. Открывшиеся предплечья не похожи на предплечья толстячка. Скорее очень даже наоборот — крепкие, подтянутые, плотные, ничего не виснет и не трясётся при движении. И если Хан кардинально ошибся в своих предположениях, то отдаст дань уважения Хёнджину: тот явно повёлся на первые впечатления не от внешности, а от самого естества человека. Хана толстяки отталкивают, точнее, просто не привлекают как партнёры, он бы не стал продолжать знакомство (особенно после тупых шуток про баклажаны, блядь, какой же это пиздец), если бы предположил наличие жирка под балахоном.

Потому что сам он хоть и урод, но любит всё красивое.

И Рино оказывается, как Хан и подозревал, совсем не И Рино, и там всё вовсе завязано на игре слов, созвучиях и конглише. На самом деле имя его звучит как Ли Минхо, и произносится оно совсем не так, как записывается латиницей, и если это произношение записать так, как оно всё-таки звучит, но заменить «м» на «р», то и получится клятый И Рино. Но и «р» — изуродованная «л», которая появилась от… А-а-а, Хану совершенно похуй.

Он не поэт, не лингвист, не граммар-наци, ему всё равно, как звать свой подарок судьбы — И Рино или Ли Минхо, лучше совсем никак не звать и закончить этот цирк поскорее.

Хан нужен здесь по идиотским причинам: пожрать чего-нибудь, чтобы показать свою нормальность и отсутствие таковой у Хёнджина смягчить, и намекнуть, мол, Хёнджин не безнадёжен в принципе. Да-а, прикиньте, у него есть «друзья» (теперь Хан даже мысленно ставит вокруг этого слова кавычки, пошёл ты, Хван Хёнджин), «друзья», которые едят еду! Вау, круто, правда?

Для Хана это всё не просто цирк, не какой-то театр абсурда, для него это… адский кошмар просто, ему совсем нет дела, к каким выводам придут смертные, чем для себя объяснять ебанутость Хёнджина, как будут себя с ним вести…

Но он натягивает улыбку, произносит своё фальшивое имя, свой фальшивый возраст по документам, подтверждает фальшивую дружбу с Хёнджином и точно такую же фальшивую историю о том, почему их с И Рино — Ли Минхо — пути совпали.

— По-дурацки получилось, прости, хён, — Хан ужасно нагло отбрасывает с первых же фраз все вежливые стили речи, вот бы он ещё с пиздюками по-официальному говорил, не доросли ещё, блядь, Хан сегодня моргнёт, а завтра им цветочки на могилку положит. Так что он просто все формальности шлёт куда подальше, а сам свинячит разнузданной речью: — Не знал, что ты тоже был на автограф-сессии. Мне кажется, я тебя там не видел?.. В очереди, по крайней мере, у тебя что, особый статус?..

— Дурака не валяй, — рычит… Минхо, пусть будет так. — Если ты фанат, то…

— То должен знать всех, кто порнуху озвучивает, в лицо и по голосу, так, что ли? — не сдерживает колкости Хан, пытаясь вывернуть ситуацию в свою сторону. — Ладно, да, когда ты напал на меня, подумав, что я твой преследователь, то через какое-то время я сопоставил твой голос… с твоим голосом, что ж, но это не значит, что я и впрямь тащился за тобой, потому что твой фанат. Совсем наоборот, если быть честным, меня твоё «творчество», — ура, Хан уже может вырисовывать кавычки в воздухе по-настоящему, не ограничиваясь тюрьмой черепной коробки, — не интересует.

— А ты довольно дерзкий малыш, Хан-а, — в нос бубнит Чанбин, ему явно происходящее не доставляет. Никому из присутствующих, похоже. Кроме сияющего наливным яблочком Хёнджина. — Не лучше ли тебе следить за словами?

— Но это не я здесь на людей бросаюсь, — справедливо защищается Хан, — и я беспокоюсь за своего друга… Как мне быть уверенным в том, что вы его никаким бешенством не заразите?

— Хан Джисон, — выплёвывая каждый слог зовёт его Хёнджин, моментально меняясь в лице. Сгнило яблочко, ой-ой, страшно-то как, — прекрати, говнюк, тебя никто манерам не учил?..

— Кто бы говорил про манеры, мистер «золотая ложка во рту», — передразнивает Хан, — мне напомнить, из каких анналов истории ты вылез, чудище доисторическое, или ты заткнёшься и передашь мне меню?

«Господи, я просто не хочу здесь находиться», — думает Минхо, и показывает телом то же самое. Он откидывает голову назад, руки на груди складывает, а ещё вздыхает так, будто бы страдает немыслимо.

— Если тебе что-то не нравится, хён, можешь идти, мне с тобой простого знакомства хватило, — вчитываясь в криво отпечатанные строчки, бросает Хан будто бы в никуда. — Это не с тобой Хёнджинни собирается простыни мять, и…

— Да ты, вообще-то, тоже не предел мечтаний, дурнушка грызливая, — на скрипящем подъёме высмеял из себя Минхо, взглядом по диагонали резнув и остановившись на удивлённо раскрытых губах Хана.

— Дурнушка?.. — вырывается само.

«Маленький и уродливый, маленький и уродливый», — верещат драконьи дети отвратительными скрипучими голосами, наворачивают круги на воде и поднимают кровавый туман.

«Да как будто бы и существуешь ты зря, тебе не кажется, что среди нас ты будто гадкий утёнок, а? Только гадкий утёнок родился уродливым и переродился красавцем, а ты — ровно наоборот», — раскатисто хохочет Муншин под звон ключей, закрывает перед Ханом каждую дверь в жемчужном дворце, не даёт вырваться из лабиринтов одинаково безжизненных комнат.

«Ох! Мы не знали, что просили помощи у такой… дурнушки!», — прикрывает круглый ротик принцесса востока; её забрать пришёл старейший ёндон столицы, она в почестях и славе почила, принеся корейскому народу благо и процветание; несвоевременно оборвалась жизнь её — не вмешивались боги в дела человеческие, и никто, кроме Хана, не захотел помочь ей; а она говорит ему в лицо: «Ты точно-точно бог? Нам говорили, что по сравнению с красотою божества даже звёзды меркнут, а луна плачет!».

Бремя. Помнить всё так, словно это было вчера. Их лица смеются.

Смеются.

И смеются.

И нараспев обращаются к нему.

«Эй, не надоело тебе ещё на поклон к Хванхёну бегать, замухрёныш? От тебя скоро одни рожки да ножки останутся, ха-ха».

«Да пойми ты уже, Хан-а, всё, что ты делаешь — бесполезно, ты не только себе хуже делаешь, ты вмешиваешься в круговорот вещей и принципы мироздания, уймись уже, иначе тебе не поздоровится!»

«Надо было вместо твоих рыбёшек тебя подрать, сумасбродщина одинокая!»

Истерика поднимается приливными волнами; теперь-то он чувствует реальные чувства, а не их жалкое подобие.

Теперь он искренне… реагирует на Минхо.

Зачем-то вместо Минхо он видит всех тех, кого ненавидит.

Теперь косточка персика, притворившаяся сердцем, набухает, отравляя стылую кровь забродившим нектаром, пьянит сознание и горячит всё: от настроения до тела.

Зачем-то вместо Минхо он видит себя.

Что, парочка перерождений дала тебе право забыть, каково это, жить уродом? Парочка перерождений и чужое лицо позволяют тебе насмехаться над внешностью других? Так всё это легко исправляется — простые люди могут носить лицо бога, но не украсть его способность залечивать раны.

Хану никакие принципы и уебанские морали не запретят подпортить чьё-нибудь личико, и для этого не обязательно носить с собой серную кислоту или брать со стола нож.

А Хёнджин не хочет, чтобы повторилась трагедия с извержением Пэктусана. Да в Сеуле и извергаться-то нечему, прекрати пытаться пролезть в мою голову, то, что ты — Хванхён, сын Хвануна, не даёт тебе права контролировать меня и мою жизнь!

Хана всегда успокаивают два звука: цвирк цикад и журчание воды.

Цикадам в мясном ресторане, где подают только ккочи да барбекю, взяться неоткуда.

А вот вода оказывается в стакане, которую минуту назад перед Чанбином поставил официант.

Не понимая, как так на деле получилось, Хан вскакивает с места, холодный вспотевший стакан обнимает ладонью, и…

Рефлексы Минхо поражают. Серьёзно, не будь Хан настолько зол, то восхитился бы: он сам себя бы никогда не предугадал, да и не похоже это на предугадывание, и на удачу — тоже, Минхо просто подставил ладонь перед лицом в момент, когда Хан выплеснул на него своё негодование вместе с водой, и подставил, как будто это было частью его профессиональной стези. Будто он каждый день только и делал, что закрывал лицо от водных всплесков.

Больше ему тут делать нечего, очевидно; Хан хватает свой телефон за попсокет, радуется мимолётно тому, что сидел не у окна, а у выхода, и его позорному бегству ничего не помешало, уходит широким шагом.

Нечего воду баламутить, его здесь быть не должно, вот он и исправляет то, что с первой минуты пошло не так.

Хёнджину нужны нормальные друзья, и друзья со стороны Чанбина ему вполне под стать — такие же тупицы и выскочки, тоже дальше носа своего не видят, и…

Хан уверен, что если помнил бы, как плакать, если бы его тело было способно плакать, то он, скорее всего, разрыдался бы прямо на ходу. Или просто безмолвно глотал бы слёзы, слепо щурясь от застлавшей глаза соли. Хан кусает щёки изнутри, за лацкан запахивает кожанку на груди, телефон в дрожащей руке разрывается от новой порции спама авторства Хёнджина.

Досада, да? Вот она какая, горькая и тревожащая, спазмом сокращающая всё внутри и желчью отдающая в глотку. Тупая физиология, тупые отголоски бытия смертным, тупое сердце, столь сильно разочарованное в… человеке. Почему же его это так задело?

Нет, вполне понятно, почему. В глубине души Хану казалось, что единственный, кто мог понять его, это он. Подсознательно Хан надеялся на то, что пожертвовал своей частичкой не зазря.

«Дурнушка», ха. Хан глядит на себя в мёртвенно-убитый экран телефона — кажется, от злости он чуть-чуть переплавил все внутренности тупой железяки, — и поджимает тонкие губы. Дурнушка? Он-то?

Он зовёт себя уродом лишь потому, что помнит, каким был когда-то. И это не значит, что кому-то другому позволено так его называть. Стандарты красоты меняются чаще, чем рождаются звёзды и умирают божества, и какому-то маленькому вонючему человечишке не стоило выблёвывать свои комплексы на других. Вот Хан посмеётся, когда лицо Минхо порежут морщины, поры забьются и порастут фурункулами, когда кожа одряхлеет и обвиснет.

Искренне желая высокому лбу поиметь в ближайшее время побольше прыщей, Хан наконец-то освобождает своё напряжение через смешок.

***

Некогда мусолить произошедшее: у Хана сломан телефон, не прочитаны новости и личка в ка-токе, а сегодня ещё три обновления на вебтуне, ему необходимо закинуться свежей порцией лучших тайтлов этого года, чтобы как-то подкорректировать дерьмовое настроение.

Сбросив с себя обувь и взглянув на часы — надо же, уже почти десять, он чего, пять часов по городу шастал, стараясь утихомирить внезапный всплеск эмоций? — Хан устало трёт щёки. Когда снимает сумку, удивляется тому, что в кармане-сетке сидят два… э-э, чего?

— Вы чего, полакомились необъятной силушкой Хёнджина и за меня зацепились? — Хан кладёт сумку на тумбочку и осторожно щипком пальцев достаёт из кармана новогодней лампочкой сверкающего духа. В уши ввинчивается потусторонний писк, на что Хан грозит пичужке пальцем: — Ты поори мне тут, маленький предатель.

У духов нет особого деления на категории, они просто ошмётки чего-то живого, принявшие новую форму, иногда ошмётки достаточно сильны, чтобы стать призраком или духом животного, а иногда они еле с места могут сдвинуться.

Вот этот дух — точно лесной, у него характерный цвет сочной травы, но сознания точно побольше, чем у какого-нибудь комара. Наверное, он когда-то был кем-то вроде лисы или кошки, а может даже человеком, умершим не своей смертью, отчего душа оказалась разорвана на мелкие-мелкие кусочки.

Лесным духам нужно что-то живое, они не питаются падалью в отличие от некоторых, немудрено, что эти двое присосались к юкке в библиотеке. Одинокая юкка оказалась не в силах прокормить двух маленьких крох, поэтому они на предложение Хана вызволить их ответили радостным писком.

А снаружи, на живой изгороди, им еды досталось вдоволь, чтобы они сумели найти путь к более сильной духовной сущности — Хёнджину. Если бы Хан мог сожрать Хёнджина, то смог бы прикончить кого-то вроде Ёнвана. А двум маленьким лесным духам крупицы хватит, чтобы во всей своей красе светить Хану в глаза без подзарядки месяцок-другой.

— И что мне с вами делать? — пока Хан изображает человека, ему проще говорить, тело из мяса и костей — преграда для духовного мира, он не умеет в этом теле мысленно общаться с другими существами. А эти духи достаточно умны, чтобы человеческую речь воспринимать вполне недурственно. Хм-м. — Точнее, это вам со мной делать нечего будет, я скучный.

И вы всё равно не умеете читать манхву и наслаждаться сценарными изысками теленовелл.

Хан заложника отпускает, тот в воздухе планирует как оторвавшийся с веточки листочек, но в конце концов всё равно оказывается рядом с собратом. Какая-то ненормальная парочка.

Не раздеваясь — да какая, в принципе, разница, сколько грязи он на себе в дом притащил, — Хан сразу же усаживает за компьютер. Ему нужно заказать новый телефон, желательно, чтобы его доставили сегодня же. Существуют же круглосуточные магазины электроники? Он готов переплатить за доставку, не обеднеет с сотни-другой тысяч вон. Куда ему их тратить? Ему и трети того, что необходимо обычному человеку, не нужно.

Вот же.

Разбуженный компьютер тут же высыпает на Хана десятки сообщений из десктопной версии мессенджера, и большинство из них от тех, с кем Хан предпочёл бы больше не пересекаться. «Может встретимся ещё раз?», — пишет Господин Зануда из ночного бара, где приятно по пятницам слушать живые выступления и болтать с иностранцами. У Господина Зануды классный член, но он совершенно не умеет им пользоваться, встречу с ним повторять не очень хочется: у Хана не так уж и много способов почувствовать себя живым, чтобы распыляться на посредственный секс. Лучше попытать счастья с рандомным мальчиком с сайта знакомств (кажется, пока телефон не испустил дух, в шторке Хан успел заметить иконки мэтчей), чем на грабли наступать.

Господин Зануда далеко не единственный, кого стоило бы кинуть в чс.

«Ты сегодня вёл себя просто ужасно, этому есть причина или твоей инфантильности возраст не помеха?», спрашивает Хёнджин в первом сообщении.

Хан уже думал сегодня о выборочной тупости или ещё нет? В любом случае, сейчас для этого самое время. Он всем своим маленьким худеньким тельцем трясётся, коленки к груди рукой поближе подтягивает, другую руку в рот тащит, прикусывает ноготь большого пальца зубами. Думает, какого хуя, Хван Хёнджин, ты решил бросить в меня человека, с которым я связан нерукотворными трансцендентными узами божественного порядка, а теперь недоумеваешь, почему я в стрессовой ситуации сломался?

Хан думает, что действительно сломался. Это не инфантильность — но он всё ещё помнит, что умер молодым, а вечность, ну, она как бы не способствует развитию, потому что неживое не может развиваться в общепринятом смысле, — это что-то другое, это неспособность… принять свою судьбу? Сколько Хан себя знает, столько он судьбе противостоять пытается. И если сейчас его нагоняет его прошлое, от которого он всеми силами открещивается, то, конечно же, приходится убегать.

А самое бесячее существо на свете, идиота кусок Хван Хёнджин, реально спрашивает, что не так. Вот уж кто здесь строит из себя дурака, вовсе не Хан.

«Ты прикалываешься или чё?», — последующие сообщения Хан не читает даже, сразу отправляет своё, ненавидя свою снисходительность. Забанить бы Хёнджина в ка-токе, контактах и жизни, да этому ублюдку если что понадобится, он же из-под земли достанет. В прошлый раз, когда Хан ездил в Европу (ему страсть как хотелось посмотреть на европейских драконов, в отличие от «родных», похожих на рогатых глистов, те величавые и внушающие страх, грациозные и могучие, огнём закалённые, а не водой обоссанные), Хёнджин доебался до него в сотнях метрах под землёй, в недрах Геклы: Хан искал того самого дракона, желал воочию увидеть «Врата в Ад», дракона, из-за которого Исландия когда-то омертвела, покрывшись снегами и ледниками. Дракон спал, он ведь тоже духовное создание, и его тоже — такого огромного, боженьки — вытеснили из его среды обитания. Иногда сны его были неспокойными, тогда просыпалась Гекла; но для того, чтобы просто встать на свои когтистые лапы, этому дракону придётся спать ещё о-очень долго.

Усыпить бы и Хёнджина, а.

Пусть без него будет скучно, пусть некого Хану будет задирать, пусть никто не будет врываться в квартиру Хана и ковыряться в его гардеробе, зато… зато и нудья не будет, не будет до ужаса прекрасного икающего смеха, не будет столкновений с Хвануном и ебливым Хемосу, никто не предъявит за то, что Хан опять отнял жизнь у сынов Ёнвана — да он вообще-то всему духовному миру одолжение делает, эти твари столько энергии жрут, что скоро в небесных садах все персиковые деревья повянут, — да… скучно будет, зато стабильно. Никакого хаоса.

Хан шмыгает носом, потом трёт его об коленку, с удивлением отмечая на ней… влажный след?

— Что это за хуйня? Откуда у меня сопли?! — паническим шёпотом тараторит он, не веря глазам своим.

А Хёнджин моментально заваливает его новыми сообщениями.

«Что значить «прикалываюсь». Я не понял, о чём ты. Скажи, что случилось. Ты знаешь этих людей? Вы где-то пересекались?»

Ох, ну сейчас Хан ему всё выскажет!

«Ты думаешь это смешно?», — набирает он. В нём уже затухли те искры гнева, на Хёнджина направленные; почему-то Хан считает, что злился бы больше, если бы Минхо от него прятали, чем наоборот. А раз не прятали, то можно попробовать выстроить какой-никакой диалог. Нужно добыть информацию. — «Зачем тебе понадобилось знакомить меня с ним, я давным-давно о нём забыл. Мне неинтересно, чем он живёт, чем занимается, кто он вообще. И я говорил тебе об этом сотню раз».

«О ком ты говоришь?»

«О том, кому ты всучил мой облик, когда со мной наигрался». Звучит вроде не сильно обиженно, да? Но он действительно не обижен за случившееся, не теперь, когда у него были целые века на то, чтобы всё осмыслить. Хёнджин игрался с богами помельче, потому что боги покрупнее ему не по плечу: нет на Небесах богов настолько неразумных, что повелись бы на добровольное пожертвование своими прелестями. А Хан повёлся, ибо был именно неразумен, именно мелок, вот Хёнджин и развлекался за его счёт, свои личные загоны утешая. Так же, как утешал уже свои Хан, пытаясь влезть в черёд земной юдоли.

«Погоди-ка, ты поэтому так взбесился? Ты встретил его?», — сообщения не передают всех интонаций, их читает Хан ровным тоном, пытаясь угадать манеру речи Хёнджина, подходящую ситуации. Угадывать заебёшься на самом деле, лучше уж найти наушники, подключить их к компьютеру и позвонить с него — а что, технологии позволяют (но с телефоном всё равно удобнее, он компактнее, можно таскать с собой в кармане).

В общем, Хан так и поступает. Занимает уши капельками, начинает звонок и, пока тянутся гудки, пытается снять с пальцев массивные декоративные кольца.

После которых на пальцах почему-то странные красноватые следы и чуждый коже зуд, как… колота после крапивы?

— Ты встретил его? — повторяет Хёнджин в каком-то радостном замешательстве. — Его? Это он, Ли Минхо — это он?

— Yeah, dummy, do you think you can deceive me? Like you didn't know? Stop pulling my leg, — у Хана аж все корейские слова разом забылись.

— Во-первых, ты знаешь, что мне неинтересно учить английский, во-вторых, меня бесит твой британский акцент, в-третьих, сам ты дурачок, — с налётом высокомерности и фырчком, а после темп ускоряется и интонации взлетают по нарастающей: — Погоди-погоди, ты считаешь, что меня реально волновал твой человек все эти годы? И что я носил твоё лицо в памяти тыщу лет? Вот мне делать нечего, м-м. Да любой шедевр в Национальном центральном музее более запоминающийся, чем… Откуда мне было знать, а? Это твой человек, а не мой, ты с ним связан, это старуха Чжан-Чжан что-то там наплела, а я ни за что не стал бы распу… распутывать. До меня дошло, — озарённо. — Вы ведь там были вдвоём. Ты и он. Он сказал, что ты его преследовал.

Хан стыдливо молчит.

— Да ты небось узнал его и решил проследить, поэтому не хотел приходить?.. Или ещё чего-то себе надумал? Много думать — вредно, Хани.

— Я не узнал его, он… он… очень громко думал, он… он будет озвучивать новое эни по моей любимой манхве, я не знал!

— Наплела, старуха! — пищит Хёнджин точь-в-точь как вздёрнутый за хвост над водой луциан. — Смотри-смотри, как интересно получается, а! Ты начинаешь увлекаться… своими типичными подростковыми вещами, а он оказывается в них втянут, и… как-то всё связано с порнографией, твоими комиксами и моим Чанбинни.

— Ах, да, — Хан цепляется за то, что поможет перевести тему; не он здесь мастер side-eye, но «старуха Чжан-Чжан» и любые упоминания о других божествах заставляют его презрительно коситься куда-нибудь в сторону. — Твой Чанбинни.

— Скажи же, он просто прелесть, — он что, повёлся? — Не могу, он очень мило дурачится и… у него отменное чувство юмора. Каждый раз, когда он восхищается красотой вокруг, я поражаюсь: людям не дано узреть всю красоту нашего мира, но находятся те, кто довольствуется малым. У него такие затейливые представления обо всём, моё сердечко сражено наповал.

— Я понял, вы оба — помешанные, — Хану очень не хватает проводов — сильно отпечатался на нём период, когда можно было крутить их на пальцах из-за приступа скуки. — Просто мне казалось, что он не совсем в твоём вкусе.

— Давай без осуждения, — смешок, — я сам не понимаю, почему он, это… необъяснимое чувство. О, хотя нет, вполне даже. Вот что ты почувствовал, увидев Минхо-хёна?

Всё не так! Ничего Хан не почувствовал, произошла нелепая случайность, просто кое-какой дундук слишком громко дундумал, отчего дуновение божественного ветерка донесло его думы до докучливого бурунду… так, хватит. Надо срочно как-то оправдаться.

Хотя нет, зачем ему оправдываться вообще? Ещё и перед Хёнджином.

— Kiss my ass, — отплёвывается Хан от упоминания Минхо, а потом внезапно фраза Хёнджина в голове запускается заново, проигрывается на ноль пять, и возникает вопрос: — Какого хрена ты зовёшь его хёном?

— А как тогда? Сопля человечества? Микроб под стопой божьей? Неудачник, концы отдавший об конец?.. — ладно, эту игру игрой в одни ворота не назовёшь, Хёнджин тоже умеет языком ворочать, а Хан своё остроязычие уже давненько ни на ком не тренировал. Но его всё равно задевает:

— Значит, лица его ты не помнишь, но отлично запомнил, как он «концы отдал»?

— Ну, красивые люди на земле во все времена бывали, а вот тех, кто помер о твоё преувеличенно-прекрасное до…

— Заткнись уже, а.

— …можно по пальцам пересчитать.

Хан сворачивает окошко мессенджера (он непроизвольно скроллил диалог и дошёл до пересланных сообщений Хёнджина с ссылками на тесты «Кем вы были в прошлой жизни?» и «Найдите своё тотемное животное»), запускает браузер со стартовой страницей Naver и быстро вбивает в строку поиска «речной бог музей истории сеула».

И первая же ссылка ведёт на сайт музея, на раздел, посвящённый особенным экспонатам.

Дата, место нахождения, предположительное происхождение, краткая историческая справка, лингвистическая справка с попытками расшифровать практически стёртые с основания слова. Хан всё это уже читал, когда узнал, где хранится его первый и единственный алтарь, затерянный во время имчжинской войны.

Представления людей о богах крайне… скупы и разрозненны.

В этой бронзовой статуэтке довольно сложно опознать хоть кого бы то ни было конкретного, ведь она отлита в спешке и совсем не руками мастера, и прообразом её стал не сам Хан, а совокупность персонификаций Хана как речного бога.

Люди никогда не видели богов, если те не воплощались перед ними — Хан этого точно никогда не делал в ту пору, — и собирательный образ своего речного бога слепили кое-как. Что там было, а? Жемчуг, карпы и устойчивый запах рыбы?

Все фрагменты, доказывающие людям существование Хана, чахленькими мозгами сложились во фразу «речной бог плодородия», ведь река — мать, вода — жизнь, рыба — пропитание, жемчуга — плата за еду. Реки орошают поля и позволяют рису расти, на реках ведут рыбный промысел, в реках вода и пища. Всё, что нужно для жизни. Всё, что нужно для плодородия. Как земли, так и человека.

А как ещё, мать вашу, доходчиво показать, что изображённый бог является богом плодородия? Ну, древние люди этим вообще не заморачивались.

Они лепили гигантские хуи.

Когда Хан эту статуэтку впервые нашёл, впервые взглянул на неё, то долго не мог понять что, где и как. Антропоморфное создание с плавниками в каких-то парусах (позже учёные пришли к выводу, что это не лепестки и не полы развевающихся одежд, а створки раковин, сам бы Хан ни в жись не догадался) стояло на одной конечности, другие раскочевряжив на манер танцующих космическую сальсу индуистских богов. Если бы Хан тогда удосужился пересчитать конечности, то всё равно бы не понял, почему их пять, а не четыре. Списал бы на криворукость, невнимательность или ещё что.

Это сейчас, развращённый современностью, он сразу видит член.

Ну просто огроменный бронзовый член, подчёркивающий «плодородие» речного бога по имени Хан.

Выпяченный в сторону член.

На который Ли Минхо когда-то, когда он ещё не был Ли Минхо, да вообще мирского имени не носил, неудачно упал. Ослеплённый старостью и катарактой, иссохшийся буддийский монах споткнулся о подол собственной самгхати и насадился слепым глазом прямо на огроменный бронзовый член речного бога по имени Хан.

— …поэтому в следующий раз я надену пиджак. Ты меня не слушаешь, да?

— Да на кой хер ты мне нужен, — бодренько отвечает Хан, — я прослушал абсолютно всё, — и он гордится этим.

— Мудак, — Хёнджин вздыхает с тупыми радостными нотками, — то есть ты не пойдёшь с нами в новую кофейню? Мне было очень неловко сидеть и смотреть, как все едят. Может хоть разок окажешь услугу…

— Так поешь, неужели это так трудно? Я не хочу есть за двоих, но я могу научить тебя не палиться по-кретински. Опустошить желудок не так уж и сложно, главное воду выбери… нормальную, без добавок всяких, иначе она не рассосётся.

— Я тысячу раз видел, как ты это делаешь, но я не хочу заниматься самоуничижением.

«Самоуничижение»?

— Это низкая цена для того, чтобы «сойти за своего», — продолжает гнуть свою линию Хан. — Еда в твоём желудке не испортится до ближайшего похода в толчок, ты не будешь гнить изнутри, так какого хрена ты стремаешься? Расслаблять горло и подавлять рефлексы, кстати, тоже надо уметь — не только с едой пригождается.

Нужно перестать думать о членах.

— Все остатки за ночь сожрут «добровольцы».

И парочке духов, которые у окна слились в одного и сверкают пуще прежнего.

— Но если твоё нежелание «самоуничижаться» настолько сильно, придумай способ, чтобы наши тела научились переваривать пищу. Премию тебе за это не дадут, конечно, но свою личную благодарность я тебе выкажу.

С Хёнджином сложно разговаривать — он узколобый и к жизни неприспособленный, белоручка, блядь, правильно коммуняки говорили: человека человеком делает труд. Хёнджин никогда не опустится до уровня, когда его перестанут считать пришельцем или странным, а всё потому, что он нечеловечески красив и ничто в мире не повлияет на его убеждения. Он думает, что его странности простят благодаря внешке, что люди и без работы, увлечений и семьи прекрасно живут, что документы это лишняя морока, да он много всякой хуйни думает.

— Тогда отъебись и перестань использовать меня в качестве отмазки. Ты всё ещё меня бесишь.

Хан может допустить, что в современной истории с Ли Минхо Хёнджин ни при чём. Но так ведь и другие бесячие моменты никуда не делись.

— …и, кстати, насчёт Минхо-хёна… — вот же, Хан опять проебал большую часть реплик Хёнджина. — Он не понял, в чём виноват, но хочет извиниться. Я думаю, ты его за живое задел… А потом он тебя. Или наоборот. Думаю, чтобы нам всем было комфортно в будущем, вам нужно найти путь к примирению.

— В каком таком «будущем», а? Хэллоу, деревянный башмак, у нас с ними нет никакого будущего, — самое время моргнуть — глаза охуевают от того, что Хан полчаса пялится в монитор без передышки. — Пусть катится лесом.

— Как же так, я уже дал ему твой адрес и подумал, что у вас всё так романтично складывается — хоть сказку о любви пиши!

В этот же момент Хан вздрагивает от неожиданного звука, который с момента переезда в эту квартиру не слышал ни разу.

Не было необходимости.

Никто и никогда вместо того, чтобы просто набрать кодовый замок и войти, не использовал дверной звонок, предупреждая о внезапном визите.

— Какого хуя, Хван, — в произвольном порядке орёт Хан, вскакивая со стула и всплеском эмоций вырубив компьютер.

Хан очень-очень надеется, что он ещё включится.